Люка пожала плечами.
— Неинтересно.
— Разве мне может быть неинтересно?
— Просто деремся кулаками, боксируем, стараемся друг другу в зубы побольней заехать. Или под ложечку, хотя это и запрещено.
— Господи, Люка. Неужели серьезно? Как пьяные извозчики.
Люка опять пожала плечами.
— Я же говорила, что тебе неинтересно. Ты не спортивна. Не понимаешь…
После обеда Люка снова в своей комнате. Надо все вспомнить, все подробно.
Люка вздыхает, прижимает руки к груди и видит… Да, действительно видит Арсения. Каждую ресницу, каждую точку на лице, каждый шов на пальто. Он стоит в углу и смотрит на нее блестящими рассеянными глазами, и желтый свет фонаря падает на его серую шляпу…
Утром пришло письмо.
Вера писала: «Встречайте в четверг без четверти одиннадцать. Я ужасно рада вернуться в Париж, мамочка, и что медовый месяц кончился. Ах, этот мед».
Четверг — значит завтра.
— Люка, Люка, — кричит Екатерина Львовна, — завтра утром…
Люка вбегает в столовую.
— Верочка приезжает, — с трудом доканчивает Екатерина Львовна, и слезы текут по ее щекам… — Завтра утром…
— Мама, чего ты? Мама.
— Ах, Люка, — всхлипывает Екатерина Львовна, — ты не знаешь. Мне так тяжело без Веры, — она притягивает к себе Люку. — Только ты меня, моя маленькая, и утешала. Без тебя я бы не могла. Спасибо тебе.
— Нет, мама. Не надо… — Люка прячет красное от стыда лицо на груди матери. Утешение?.. Хорошо от нее утешение. Дома как чужая. Молчит, и днем и ночью об Арсении думает… Нечего сказать, утешение. Бедная мама.
Люка тоже плачет, прижимаясь к матери. Екатерина Львовна целует ее мокрую щеку.
— Добрая моя девочка. Какая я счастливая, у меня такие милые дочери…
Шесть часов. Совсем черно, будто ночь. Люка сонно потягивается. Электричество неприятно желтеет под потолком.
— Надень новое платье, Люка.
Екатерина Львовна с беспокойством осматривает себя в зеркале. Хорошо ли так? Понравится ли Вере? Не было бы ей стыдно за них с Люкой. Приколоть цветок к пальто?..
— Мама, скоро ты? Я готова.
Екатерина Львовна поворачивается.
— Опять ты за свой старый берет. Сними сейчас же. Его давно выбросить пора. А перчатки где?
— Я не ношу.
— Нет, уж пожалуйста. Вот, возьми мои.
Люка неловко натягивает белые замшевые перчатки.
— Такие чистые. Я их замажу.
— Подтяни чулки. Шарф спрячь вовнутрь. Нечего Ринальдо Ринальдини[113] изображать. Ведь ты — девочка.
Наконец выбрались. Надо еще заехать к Вере на квартиру, все ли там благополучно.
Заспанная горничная открывает дверь. Прихожая просторная, и все так нарядно и ново. Не то что у них. Люка ходит из комнаты в комнату, трогает вещи, присаживается на стулья. Вот бы и ей так жить. Вот бы и ей так жить с Арсением…
Екатерина Львовна волнуется.
— Я заказала на завтрак курицу. Верочка, наверное, проголодается с дороги. Переставь фиалки на ночной столик да смотри не разбей вазу. А на сладкое взбитые сливки с каштанами. Как ты думаешь?
На вокзал приехали рано. Екатерина Львовна нетерпеливо шагает по перрону.
— Люка, не прижимай цветов, помнешь. И сейчас же отдай Вере. Не забудь. Это на счастье.
Наконец поезд. Вера выходит из вагона улыбающаяся и нарядная.
— Вот, вот она, — кричит Люка и бежит к сестре.
Вера уже увидела их, и, немного отстранив Люку, быстро идет к Екатерине Львовне.
— Мамочка.
Екатерина Львовна обхватывает Верину шею и с почти страдальческой нежностью прижимается губами к Вериной щеке. Верины длинные ресницы дрожат.
Люка смотрит на сестру. Как заговорить с ней? Как заговорить с этой красивой чужой дамой?.. Прежде всего отдать цветы…
Но Вера, оставив Екатерину Львовну, порывисто поворачивается к сестре.
— Люка, — и три раза как-то особенно жадно и крепко целует Люку в губы.
— Ну давай, давай цветы. Спасибо. Какая милая.
Она пристально смотрит на Люку, и смеется.
— Да ты что краснеешь? Забыла меня? Отвыкла? А я по тебе скучала, цыпленок…
Здороваться с Владимиром Ивановичем проще.