Что-то липкое, мутное заливает кровь, поднимается все выше, и нельзя ни шевельнуться, ни вздохнуть, ни закрыть глаза, и в висках тяжело стучит. Ей отвратительно видеть беременную мать и отвратительней всего, что мать беременна именно ею, Верой. И видеть себя в зеркале тоже отвратительно, себя взрослую, себя беременную.
Липкая муть докатилась до сердца. О, как противно. Закричать бы, разбить вазу, но только прекратить это. Не видеть круглого живота, шляпки-лодочки, лифа с кисточками…
— Трудные были роды. Щипцами тебя вынимали… Щипцами…
И ее тело тоже будут рвать щипцами.
Судорога отвращения пробегает по спине. Вера встряхивает головой, ударяется о кресло затылком. И все сразу пропадает. Екатерина Львовна сидит в своей потертой котиковой шубке, немолодая и грустная. Вера делает еще усилие, встает, подходит к столу.
— Что? — спрашивает тревожно Екатерина Львовна.
На столе лежит книга. Вера хочет ее взять. Надо успокоиться, почитать. Но вдруг, как от жабы, отдергивает руку. На желтой обложке большими черными буквами напечатано «Л-Этернель амур»[114].
— Амур, — повторяет Вера, с отвращением кривя губы. — Амур… — и прижимает платок ко рту. — Мама, меня тошнит.
Но в ту же минуту широко распахивается дверь, и седой высокий старик в белом больничном халате, ласково и устало улыбаясь, приглашает:
— Пожалуйте.
И в открытую дверь за его спиной видно медицинское кресло и на столе блестящие никелированные страшные инструменты…
Вера едет с матерью домой.
— Радоваться надо, а не огорчаться, Верочка.
— Радоваться? Но отчего же ты плачешь?
— Ах, Верочка. Мне жаль тебя. Но иметь ребенка такое счастье…
Вера, не отвечая, смотрит в окно сухими глазами.
— Он будет такой маленький, теплый, беспомощный. Ты будешь обожать его. И такой хорошенький. Ведь вы с Люкой были прелесть какие, на улице на вас оборачивались. Скажи, ты хочешь мальчика или девочку?
— Никого не хочу…
— Но все-таки… все-таки. Мальчика или девочку?
— Лучше уж девочку.
— Ну, вот, вот, — радостно торопится Екатерина Львовна. — Непременно будет девочка. Представь себе — волосики золотые, глаза светлые.
— Нет, — перебивает Вера, — черные глаза.
— Но откуда черные? Ведь у нас всех и у Володи серые.
— Нет, черные. У нее будут черные. Не спорь, я знаю. Непременно черные.
— Ну хорошо, хорошо. Пусть черные. Она так быстро вырастет. Она будет бегать по комнатам, будет обнимать тебя за шею маленькими ручками и звать Мама-Киса.
— Мама-Киса, — тихо повторяет Вера и улыбается в первый раз за весь этот мучительный день.
— Ну вот, вот, — шепчет Екатерина Львовна, и слезы снова бегут по ее щекам. — Вот ты уже и любишь ее. А как мы ее одевать будем…
Владимир Иванович встречает их в прихожей.
— Что сказал доктор? — взволнованно спрашивает он.
— Да, да, да, — резко говорит Вера и, не взглянув даже на мужа, быстро проходит к себе в спальню.
— Но… Я не понимаю, — растерянно шепчет он. — Как же это могло случиться?
Вера поворачивает к нему бледное, злое лицо.
— Не понимаешь? Где тебе понять! — и захлопывает за собой дверь.
— Мама, — кричит она, сбрасывая пальто на пол. — Я не хочу. Нет, нет, нет, я не хочу. Я лучше умру, мама.
— Верочка, Верочка. Что ты?..
— Мама, это ужасно. Это отвратительно, безобразно. Я не хочу. За что? Мне жаль себя, жаль, жаль, — она громко плачет, уткнувшись в материнское плечо.
Это совсем не страшно, Верочка. Совсем не страшно. И зато потом такое счастье.
— Нет, нет, я не хочу. И ребенка не надо. На что мне? Нет, нет, я не хочу.
Екатерина Львовна гладит ее по голове.
— Ну, успокойся, успокойся.
— Мама, — Вера поднимает заплаканное лицо. — А ведь можно? Еще можно избавиться? Еще можно…
— Да, конечно, — испуганно говорит Екатерина Львовна, — но это…
Но Вера кидается на кровать и зажимает уши.
— Нет, не говори, не говори. Это гадость. Это еще страшнее. Я боюсь, боюсь. Я не хочу. Нет, я лучше умру…
Надо идти завтракать к Вере. Екатерина Львовна уже с утра там.
В доме по-прежнему чувствуется переполох. И Вера по-прежнему в спальне, и к ней нельзя. Но Люка все-таки стучится.
— Верочка, впусти меня.
— Нельзя. Уходи.
— Пусти. Мне надо тебе передать…