У себя Люка садится на пол и раскачивается из сторону в сторону.
— Он здесь, он здесь, он здесь…
Потом вскакивает, смотрит в окно.
Арсений и Вера идут по саду. И все кругом: жасмин, левкои, трава, деревья и небо вдруг меняется. Все становится волшебным, звенящим, летящим. И даже Вера, тяжелая утка Вера кажется легкой белой бабочкой. Все кружится. Сад медленно плывет перед глазами. Люка глубоко вдыхает теплый воздух и снова садится на пол.
Снизу уже слышатся голоса.
— Вот и отлично, теперь мы вас не выпустим. А то за всю зиму ни разу не были у нас.
— …Я тоже очень рад, поверьте…
Люка встает, моет лицо и руки — зачем? Она все равно не посмеет сойти. Причесывается, смотрит на себя в зеркало и трясет головой, чтобы снова растрепать волосы, а то будто корова языком прилизала. Нет, она все равно не сойдет…
Снизу голос Екатерины Львовны:
— Люка, где же ты? Иди чай пить…
— Сейчас, мама.
Люка остановилась красная, с бьющимся сердцем. Как она выйдет такая, все сейчас поймут.
Но никто не обращает на нее внимания. На пестрой скатерти стоят голубые чашки. Большой шмель кружится над вазой с жасмином. Самовар блестит, все такое привычное, совсем как всегда…
Арсений Николаевич читает вслух только что полученную из России книгу. Вера шьет, склонив на бок маленькую круглую голову. В пальцах Екатерины Львовны мелькают длинные желтые спицы. Клубок розовой шерсти мягко падает со стола и катится по полу.
Розовый — ведь непременно будет девочка. Для девочки всегда розовое.
Люка сидит в углу на соломенном стуле и пристально смотрит на Арсения. Она не слушает. Какое ей дело? Разве можно интересоваться чужой жизнью, когда своя собственная жизнь громко стучит в груди, когда чувствуешь себя оглушенной, ослепленной ею и боишься только одного, как бы не задохнуться от счастья… Люка крепко сжимает худые руки на коленях.
Это он, это Арсений. Он тут, и вчера был, и завтра будет. «Хорошо тебе, Люка?» — спрашивает она себя, зажмуривая глаза. Солнце светит прямо на нее. Деревья шумят. Влажные волосы прилипают ко лбу. «Чудные дни наступили для нас, сердце мое, — вспоминает она строчку какого-то стихотворения. — Чудные дни наступили для нас с тобой, Люка…»
— Помилуйте, товарищ…
Люка крепче зажмуривается. «Причем тут товарищ, какой товарищ? Арсений говорит: — Я люблю вас, Люка…»
— Так что, товарищ, всю гражданскую войну…
Но это значит: «Неужели вы не понимаете, Люка, что я люблю вас?..»
Пчелы громко жужжат в горячем воздухе. Как пахнет левкоями.
— Хватит, — Вера встает. — Я устала. Завтра кончим.
Арсений послушно кладет книгу на стол.
— Нравится вам?
— Очень интересно, — рассеянно говорит Вера. — Но мне пора идти гулять.
Арсений поворачивается к Люке.
— Вот кто внимательно слушал. Я даже удивился. Вам нравится, Люка?
— Ужасно нравится.
— Вам жаль Мейчика[116]?
«Какой такой Мейчик? Причем тут Мейчик?» — Люка краснеет и опускает глаза.
— Очень, очень жаль.
— Люка, да ты никак плакала? Вот это слушательница. Не то что я. Я даже толком не разобрала, в чем дело.
Вера берет шляпу.
— Идемте, Арсений Николаевич, в лес. Там не так жарко.
Люка вскакивает.
— И я, и я с вами.
— Нет, — останавливает Екатерина Львовна. — Ты останешься дома.
— Но почему?
— Вера устала. Ты все болтаешь, прыгаешь, от тебя голова болит.
— Пусть идет, если хочет, мне не мешает, — говорит Вера, но Люка по глазам видит, что она недовольна.
— Нет, Люка мне нужна. — Екатерина Львовна берет дочь за руку. — Ты останешься со мной.
Арсений молчит. Хотя бы он заступился за Люку. Но он уходит вслед за Верой с пледом на руке, если Верочке в лесу сесть захочется, и зонтиком, если Верочке солнце надоест…
Люка смотрит им вслед. Ушли…
— Мама, я тебе нужна?
Екатерина Львовна продолжает вязать.
— Четырнадцать, пятнадцать, — считает она петли. — Не мешай.
— Ведь ты сказала, что я тебе нужна?
— Иди играть в сад.