Лиза смотрела на Андрея, на его взволнованное лицо, на одеяло, свисающее с кровати, на беспорядок в комнате. И от всего этого, оттого, что он болен и встревожен, оттого, что на нем смятая Рубашка и все так бедно кругом, сердце ее сжалось от нежности.
Она положила шляпу на стул.
— Андрей, милый, бедный.
— Вот ты какая стриженая. Правда, очень хорошо.
Она села к нему на постель.
— Мы еще не поздоровались.
— Нет, подожди, выйди на минуту. Я оденусь. А то так мне стыдно.
Она обняла его.
— Похудел. И глаза такие грустные. Скучно тебе без меня было?
— Очень.
— И мне. Ах, Андрей, я так хотела поскорей вернуться. А ты такой грустный, — она вздохнула и сказала тихо: — Et <alors,> parce qu’il etait toujours triste on l’appela Tristan[124]. Знаешь, это из той книжки, как будто про тебя и про меня. Ты Тристан, а я Изольда.
Андрей сдвинул брови.
— А англичанин?
Лиза покачала годовой.
— Никакого англичанина больше нет. Кончено.
— Правда?
Она кивнула.
— Ей-Богу.
Из прихожей раздался голос тетки.
— Я ухожу. Если будут звонить, откройте, Лизочка.
Дверь захлопнулась. Андрей рассмеялся.
— Так мы и откроем, жди. Ну, выйди, Лизочка, я сейчас встану.
Она положила ему руки на плечи.
— Не смей. Ты болен, ты должен лежать в кровати. А чтоб тебе не было стыдно, я сейчас лягу к тебе. Подожди, — она быстро сняла пальто и сбросила туфли. — Ну вот, теперь тебе нечего стыдиться, — она откинула одеяло и легла рядом с ним. — Знаешь, Тристан умирал. Он звал Изольду, она не успела приехать. Она плыла на корабле. А он уже лежал мертвый. И она легла рядом с ним и обняла его и умерла тоже. Закрой глаза. Прижмись ко мне. Молчи. Вот так. Вот так они лежали, мертвые.
Кролик быстро вышел из подъезда. У него был какой-то испуганный, шалый вид. Котелок боком сидел на голове, по щекам текли слезы.
— Пятьдесят франков. Пятьдесят, — повторял он растерянно и удивленно. — Мне. Мне.
Он протянул короткую руку, будто отталкивая от себя что-то и, не вытирая слез, побежал по тротуару. На углу он вдруг остановился, вспомнил, что ждет такси, и повернул обратно.
— В «Клэридж»[125], — сказал он шоферу.
В голове закопошились привычные мысли: «Окно с левой стороны открыто. Надо закрыть. Дурная примета». Но он не закрыл окна. Он только беспомощно дернул головой. Какие уж тут дурные приметы, когда все дурно. Все, все.
Пятьдесят франков мне. Мне, которого покойный Витте уважал. Сам Витте[126].
Кролик выпрямился. Голубые круглые глаза блеснули из-за пенсне. Витте. Да и не один Витте. Еще в прошлом году в Лондоне… А теперь — пятьдесят франков.
Он трусливо скосил глаза. «Кем ты был, и кем стал, и что есть у тебя, — прошептал он плаксиво и насмешливо. — Тысячу франков в долг не поверили. Пятьдесят. Без отдачи. Как попрошайке. И что дальше будет? Что будет?» Он втянул шею, словно ожидая удара. Вот и началось. Только этого он и боялся. Притворялся, что все хорошо, что все в порядке. А порядок давно нарушен. С того самого дня, с того самого часа, когда на скачках в Довиле он познакомился с Наталией Владимировной. И уже нет спокойной, стройной жизни, нет твердой почвы под ногами. Под ногами бездны и хляби.
— Бездны и хляби, — повторил он громко и испуганно поднял маленькую ногу в лакированном башмаке, как будто она стояла не на сером коврике, покрывавшем пол автомобиля, а была занесена над отчаянием и смертью, над страшными безднами и хлябями. Над теми безднами, теми хлябями, которых он боялся всю жизнь и которые с грохотом вдруг разверзлись под его ногами.
Автомобиль остановился. Кролик вздрогнул, поправил съехавший на бок котелок, обдернул пиджак и почему-то быстро стал натягивать ярко-желтые перчатки. Потом, стараясь равнодушно и презрительно скривить губы, смело и спокойно вошел в холл «Клэриджа». С тем спокойствием, с той смелостью, с которой укротитель входит в клетку тигра.
— Заплатите шоферу, — небрежно приказал он швейцару.
И швейцар, как тигр, готовый прыгнуть на укротителя, минуту смотрел на него злыми, понимающими глазами, и подстриженные Усы его кровожадно топорщились. Потом покорно склонил голову и, приподняв шапку с золотым галуном, пошел исполнять приказание.
А Кролик уже поднимался в широком лифте.
— Проскочило, — прошептал он. Но это было еще не все. Самое мучительное было впереди.
Он поморщился: «Ах, я люблю добро, а всю жизнь хожу по дорогам зла. Ведь я, в сущности, не злой человек. Я шестидесятник. Но как же это? — от жалости к жене защекотало в горле. — Но что же мне делать? А вдруг она не даст, откажет? Не посмеет. Заставлю, — он сжал короткие пальцы в кулак. Заставлю. Хоть в котлетную машинку пущу ее, но заставлю. Хоть в котлетную машинку».
И он громко постучал в дверь.
— Войдите, — крикнул голос жены.
Он остановился на пороге. Жена играла на рояле. Она не повернула головы, но он знал, что она видит его в зеркале.
— Фанни, — начал он, — я хотел попросить вас…
Она продолжала играть, будто его не было в комнате.
— Фанни, послушайте, — он дернул за воротничок, словно воротничок вдруг стал ему узок. — Да перестаньте же хоть на минуту. Я не могу кричать.
Игра сразу оборвалась. Жена обернулась к нему и взглянула на него так же, как только что смотрела на ноты. Выражение ее больших, добрых, выпуклых, как у телки, глаз, не изменилось. Они были так же испуганны. Они стали испуганными, как только Кролик вошел.
— Что? — спросила она тихо.
— Я хотел вас просить. Не можете ли вы…
Ее полное лицо побледнело, ее полные плечи задрожали под черным шерстяным платьем.