Николай повернул к ней голову.
— Боишься? — резко спросил он. — Рано бояться.
— Что? Рано? Что ты говоришь?
— Ничего. Молчи. Нечего тебе бояться.
— Коля, — зашептала Лиза. — Я не могу. Мне так страшно сегодня. Как будто из всех углов…
— Молчи, — Николай побледнел, и губы его задрожали. Он быстро оглянулся. — Молчи. Мне, может быть, самому страшно.
— Коля, — Лиза прижала похолодевшие руки к груди и закрыла глаза. Стало совсем тихо, только кровь испуганно стучала в ушах.
Николай шумно отодвинул стул. Щелкнул выключатель. Над Лизиной головой зажегся яркий фонарь, Лиза открыла глаза.
— Глупости. Нечего бояться, — Николай был еще бледен. Он хотел улыбнуться, но губы не слушались. — Ты, Лиза, трусиха. Тебя курица забодает.
Он закрыл ставни, задернул желтые занавески.
— Это все от темноты, от тишины, от ожидания. Ты не бойся. Бояться нечего. Мы сейчас и в гостиной осветим.
Он принес ей платок.
— Закутайся. Тебе холодно. Сейчас теплее, сейчас веселее станет.
Он завел граммофон.
— Вот и музыка. Вот и хорошо. Теперь светло, тепло и музыка. Разве тебе еще страшно, Лиза?
Лиза сидела в углу дивана. Теплый платок лежал на ее застывших ногах. Глаза щурились от слишком яркого света, в уши врывались резкие звуки фокстрота.
— Вот и не хуже, чем в дансинге, — Николай уже спокойно улыбался. — А чтобы совсем весело стало, хочешь, потанцуем, воробей?
Он протянул к ней руки.
Она уже была готова встать — чего ей бояться, в самом деле, — и вдруг увидела на стене тень от его рук, огромную, черную, безобразную тень. Черные руки будто протягивались к ней, длинные, костлявые пальцы тянулись к ее горлу. Она прижалась к дивану.
— Оставь меня, не трогай! Не трогай!
Николай отшатнулся от нее.
— Что? Что с тобой? Чего ты кричишь, как резаная?
Но Лиза продолжала кричать, с ужасом глядя на тень его все еще протянутых к ней рук:
— Не трогай меня! Я боюсь! Я боюсь тебя!
Этот вечер прошел, как и все вечера, когда мать Кромуэля не выезжала, за чтением книг и обрывочными разговорами. В гостиной с камином и низкими мягкими креслами было тихо и уютно, как бывает в благоустроенном английском доме, а не в большой парижской гостинице.
В половине одиннадцатого мать Кромуэля отложила книгу и встала с кресла.
— Спокойной ночи, Кром. Идите спать. Уже поздно.
Кромуэль тоже встал. Лампа под белым стеклянным абажуром
бросала матовый свет на его взволнованное лицо.
Мать внимательно посмотрела на него.
— Что с вами, Кром? Вы как будто грустны. Здоровы ли вы?
Кромуэль покраснел.
— У меня болит голова, — сказал он тихо.
Она приложила ладонь к его лбу.
— Жара нет. Спите спокойно. Завтра все пройдет.
Он молча поцеловал ее руку. Она коснулась губами его гладкой щеки.
— Вам скоро уже бриться придется, — она улыбнулась: «Вот и у меня взрослый сын». — Ложитесь скорей и не читайте в кровати.
Она пошла к двери спальной, на пороге остановилась, кивнула ему и подождала, пока Кромуэль вышел в коридор и потушил свет в гостиной.
«Какой он большой. Какой красивый. Мой сын».
Белая простыня и лиловое одеяло были откинуты на широкой низкой постели.
Она медленно разделась. Платье легло на кресло, длинная нитка жемчуга мягко стукнулась о замшевое дно шкатулки. Она сняла кольца, вынула серьги из ушей, причесала щеткой короткие волосы, взглянула в туалетное зеркало на свое красивое, холодное, еще молодое лицо, тонкую шею и белые плечи.
«Я счастливая женщина, — подумала она смутно. — Мне так хорошо. Мне есть для кого жить. Для Крома».
Она легла, вытянула под одеялом свои длинные, мускулистые ноги.
«Завтра утром поеду кататься верхом в Булонский лес, — вспомнила она с удовольствием. — А потом завтрак у Джен. Да, очень приятно».
Она легла на спину, скрестила руки поверх одеяла и прочла вечернюю молитву.
Окончив, она повернулась на правый бок и закрыла глаза.
Сон был уже совсем близко. В голове, как разорванное прозрачное облако в пустом небе, плыли отрывки каких-то слов, каких-то фраз. Уже не было сил составить их, понять, что они значат. И вдруг плечи ее вздрогнули. Она открыла глаза.
— Кром, — сказала она громко. Беспокойство, животный страх за сына быстро пробежали по ее телу, подкатились к горлу. Страх самки за своего детеныша. — Кром.
Ее сердце сжалось, как всегда, когда ее сыну грозила какая-нибудь опасность или болезнь. Знакомое чувство страха за него отдалось болью в ее теле. Той незабываемой, страшной болью, которую она испытала в первую минуту его рождения, его жизни, когда кровная связь, связывающая мать и ребенка, еще не была перерезана.