Переходя через разрытую, чинившуюся мостовую, она споткнулась и упала. Полежать бы так. Нельзя. Она медленно встала, потерла ушибленное колено и пошла дальше, потом провела рукой по лицу. Щеки были мокрые. Тогда она поняла, что она плачет. Она плакала, но ей не было больно. Больно не было — она не чувствовала боли.
«Не надо. Пройдет», — утешила она себя, не зная, к чему относится это «пройдет». К ушибленному колену, или к ней, или ко всему вокруг.
На площади Этуаль на нее чуть не наехала мотоциклетка. Она побежала и остановилась только перед большим зданием с террасой и круглыми фонарями. За широкими окнами стояли пальмы и мягкие кресла.
«Должно быть, это “Мажестик”».
Швейцар повернул перед ней дверь-вертушку.
— Лесли Грэй, пожалуйста, — сказала она ему.
Швейцар подозвал другого служителя.
— Мистер Грэй?
— Комната восемнадцатая, второй этаж.
Лиза пошла за служителем. В лифте ей показалось, что она задыхается. Но только на минуту. Она уже шла по широкому коридору, разбирая номера на дверях. Восемнадцать.
Она постучала.
— Войдите.
Лесли Грэй стоял перед высоким зеркалом в белом жилете и старательно завязывал белый галстук.
— Положите фрак на постель, — сказал он не оборачиваясь. — Спасибо.
Лиза прислонилась к стене. Зеркало вдруг вытянулось в длинную галерею, и Лесли Грэй мелькнул где-то далеко в конце ее. Электрические лампочки, горевшие на потолке, огненным дождем полетели вниз, прямо на Лизу.
— Я пришла к вам, — с трудом проговорила она, борясь с захлестывающей ее слабостью, как утопающий с волнами. — Больше мне идти некуда.
Лиза жила в Нормандии, в охотничьем имении.
Лесли Грэй увез ее туда на следующее утро.
Дом стоял в большом парке. Весна была дождливая и ветреная.
Лиза вставала рано, надевала голубое платье, купленное готовым в Руане, расчесывала отросшие волосы, ведь здесь, в деревне, Стричься было негде, и шла в столовую завтракать. За столом уже сидел Лесли в охотничьей куртке.
Он вставал, целовал ее в щеку.
— Хорошо ли вы спали, Бетси?
— Спасибо, хорошо. А вы?
Она наливала ему чай. Он ел жареную рыбу, яичницу, кашу, апельсиновое варенье.
— Кушайте, кушайте, — уговаривал он ее. — Вам надо пополнеть. Нельзя быть такой худой.
Она смотрела на него. Ей было немного противно. От вида рыбьей головы на пестрой тарелке и запаха поджаренного сала ее слегка мутило.
— Вы идете на охоту со мной сегодня?
— Нет, нет, — поспешно отказывалась она.
Он смеялся.
— Ну конечно, я так и знал. Когда же, наконец, вы согласитесь? Увидите, как весело стрелять зайцев. А вчера я встретил дикую козу. Вот бы принести ее к обеду.
Он вставал, снимал ружье со стены. Собаки с лаем и визгом бросались к нему из прихожей.
Лиза гладила их, кормила сахаром. Потом, накинув пальто на плечи, шла провожать Лесли. Дойдя до ворот, она поворачивала обратно.
— До свидания, Лесли. Желаю вам приятно охотиться.
— До свидания, Бетси. Не скучайте без меня.
До Лизы еще доносился его веселый свист и лай собак. Потом все стихало.
«Не скучайте». Она и не скучала. Она не чувствовала скуки. Она медленно возвращалась по широкой аллее. По обе стороны стояли прямые, высокие липы. На тонких черных ветвях прорезывались узкие, блестящие листья. Лизе казалось, что они нарисованы лаком на светло-сером небе. Облака проплывали, как дым. Дым, как облако, поднимался над домом. Белые хвостатые голуби сидели на крыше. Все кругом казалось ненастоящим. Как будто это был не настоящий парк и не настоящий дом, а театральные декорации. И даже бледное солнце в облачном небе напоминало больше театральную луну, чем солнце. Все было такое легкое, свежее, прозрачное, молчаливое. Слишком легкое, слишком прозрачное. И по-театральному нежное, по-театральному трогательное, лишенное тяжести и жизненной грубости.
Лиза подняла руку, погладила зеленые листья. Издали, как вздох, долетел выстрел. От пруда в пустое небо поднимался тонкий туман.
Нет, Лизе не было скучно. Она ни о чем не жалела, ничего не желала, ни о чем не помнила. Ей казалось, что душа ее летит в пустое небо, как этот дым, над деревьями, над домом. И оттого так легко дышать.
По пруду плыли гуси, лягушка тихо квакала. Среди сосен расстилалась круглая зеленая лужайка. Трава была еще новая, свежая. Никто еще не ходил по ней. И кому здесь ходить, кроме Лизы?
«Сюда на рассвете должно быть слетают ангелы», — подумала Лиза, смутно вспоминая свой сон.
Нет, ангелы не слетают на землю. Зачем бы они стали слетать на землю? У них на небе свои ангельские дела.
Лиза свернула на дорожку. К ней из дома бежал щенок.
— Тоби, Тоби, — подозвала она его.
Щенок был маленький, рыжий, длинношерстный. Она взяла его на руки.
— Как ты забрался так далеко? Устал?
Щенок лизнул ее ладонь и затих. Она поцеловала его, прижала к груди.
— Ты мой маленький, ты мой миленький, — тихо запела она, укачивая щенка. — Ты мой маленький, ты мой миленький.
Она села на скамью. Слезы текли по ее щекам. Она не вытирала их. Она плакала, сама не зная, о чем. Ей не было ни грустно, ни скучно. Только в груди было пусто, будто душа ее покинула ее и белым дымом, белым облаком летела по пустому небу.
Но грустно ей не было. Ни грустно, ни страшно. Ведь она забыла всю свою прежнюю жизнь. Она никогда ни о чем не вспоминала. Ни о Париже, ни о брате, ни об Андрее. Она никогда не думала о «том», ни разу не додумала «того» до конца, не поняла, что там случилось.