— Жаль, — говорит он, и она не знает, жалеет ли он о том, что ей уже так много лет, или о том, что она уже замужем. Он продолжает:
— В пятницу с вас сделают пробные снимки. Вы торопитесь сейчас? Вас ждет муж?
Она встает, она протягивает ему руку. Должно быть, надо уходить. Она очень долго сидела здесь, очень долго задерживала его.
— Нет, мой муж уехал на два дня на завод.
Он пожимает ее руку.
— Ну вот мы и нашли друг друга. Сознайтесь, что и вы искали режиссера своей судьбы. Вы еще не догадываетесь, какая это будете удивительная судьба.
Она кивает:
— Я не искала, но я, конечно, очень рада, что я нашла вас. Куда мне прийти в пятницу?
Но он не отпускает ее. Раз никто не ждет ее, они могут пообедать вместе. Он сейчас кончит все свои дела. Она снова садится, она не спорит. Он кладет перед ней кинематографические журналы. Она остается одна. Она не читает журналов, она осматривает комнату. Пока он был здесь, ее внимание, ее зрение, ее слух были заняты только им, но теперь она одна, и предметы заявляют о себе. Их нельзя не видеть, они такие модные, красивые, так подчеркнуто дорого стоят все — и громадные кресла, крытые почти белой шелковистой кожей (очень марко, должно быть), и светлый персидский ковер, и на необъятном письменном столе фантастическая лампа с плоским стеклянным диском. Она протягивает руку, нажимает кнопку. Лампа зажигается желтоватым туманом. Конечно, от такой лампы и нельзя было ожидать, чтобы она светила как нормальная лампа. Она тушит ее, она смотрит на почти белые блестящие, голые стены. Очень успокоительны эти большие, пустые пространства — успокоительно, холодно и одиноко. В такой комнате, должно быть, легко думать и трудно жить. На круглом зеркальном столике в хрустальной вазе — букет роз, но воды в вазе нет. И книг тоже нет, ни одной книги. Она сидит здесь, она ждет Ривуара, она уже почти привыкла к чуду. Она готова принять без удивления все, что случится сегодня.
Ривуар возвращается: «Не очень долго?» Они выходят через контору, и все машинистки и служащие встают и говорят: «До свиданья». Это относится также и к ней. Пусть они не беспокоятся они снова скоро увидят ее, и не один еще раз. И она отвечает им: «До свиданья». Стеклянно-металлический лифт, уже старый добрый знакомый, мягко спускает их вниз. Перед домом стоит большой, черный, необычайный автомобиль, похожий сразу и на водолаза, и на акулу.
— Сначала покатаемся немного.
Они едут в Булонский лес. Октябрь, а почти жарко, только сейчас вечером она это замечает, целый день некогда было заметить. В Булонском лесу медленно движутся ряды автомобилей, деревья еще зелены и птицы поют. Сколько людей, сколько женщин, может быть такие же, те же, что вчера. Ей кажется, что она даже узнает их. Но она не присматривается — те же, такие же, не все ли ей равно? Мимо, мимо. По синему пруду плывет гордый белый лебедь, на зеленом берегу стоит гордая белая борзая. Лебедь похож на борзую, борзая на лебедя. Люка протягивает руку: «Посмотрите». Ривуар поворачивает голову к пруду. Он не замечает ни борзой, ни лебедя. «Вода, — говорит он. — Хорошо бы выкупаться. Вы умеете плавать?» — «Ну еще бы». Ни лебедя, ни борзой больше не видно. Они едут теперь по боковой аллее, пустой и тихой. Такой тихой, что слышно, как осторожно и взволнованно шумят деревья.
— Вам приятно? — спрашивает Ривуар.
— Очень, — отвечает она.
Но разве «приятно» — подходящее слово? Она счастлива. Нет, и «счастлива» еще слишком бледно, слишком слабо. Ей хочется петь, кричать, выпрыгнуть на всем ходу из автомобиля, удариться о твердую землю так, чтобы ничего от нее не осталось, рассыпаться, распылиться. Нет, чтобы и пыли не осталось. Ничего, только крик счастья. Но для кого тогда ее восхитительное будущее, ее победа, ее слава? Умирать не надо даже от счастья. Не только умирать, но и кричать не надо.
— Потрубите, пожалуйста, немножко, — просит она вдруг.
Он удивляется:
— Зачем?
Она не объясняет, и как объяснить? Но ведь победу всегда трубят, труба прославляет победу, извещает о ней.
— Пожалуйста, потрубите!
И он трубит. Густой трубный голос взволнованно повторяет: «Победа, победа». Деревья гнутся, будто кланяются.
— Я голоден, — говорит Ривуар. — И меня ждут в ресторане.
Мой компаньон и… — он на минуту останавливается, — одна артистка, Тереза Кассани, вы знаете ее?
— Я видела ее имя на афишах. Такими аршинными буквами.
— Через год, — говорит он совсем просто, — ваше имя тоже будут писать такими буквами, а через два года вы поедете в Холливуд. Можете мне верить.
Она ничего не отвечает, дорога перед глазами вдруг обрывается, превращается в море, и волны сейчас налетят на автомобиль. Она закрывает лицо руками.
— Зачем вы поспешили с замужеством? — доносится сквозь гул волн. — Как это глупо.
Она опускает руки. Дорога опять, как дорога, и деревья с обеих сторон.
— Скажите, вы любите мужа?
— Нет, совсем не люблю.
Это она отвечает «совсем не люблю» так спокойно и решительно, как будто она давно взвесила свои чувства к мужу, давно разобралась в них. «Не люблю» подкреплено еще и «совсем», чтобы не оставалось сомнения. Она так сразу, не задумываясь, отвечает, будто ответ был давно готов, давно лежал на дне сознания в окончательной редакции, точный, как формула, давно ждал вопроса, который позволит ему прозвучать. Вопроса, которого никто не задавал ей, которого она сама никогда не задавала себе. Неужели она действительно не любит мужа? Но ответ, так удививший ее, кажется вполне естественным Ривуару.
— Я так и думал. Все-таки муж — ненужный балласт.
Это о нем, о ее милом Павлике говорят так, и она не спорит, не возмущается. Она уже предает Павлика.
— Ривуар, это знаменитый Ривуар, — доносится женский шепот. Люка не поворачивает головы, она идет рядом с Ривуаром в своем синем костюме, в своем берете гордо и легко. — Смотри, знаменитый Ривуар.
Рядом с Ривуаром — это важнее, чем меха и бриллианты.
Метрдотель подводит их к столику, за которым сидит женщина в большой шляпе. У нее совсем черные глаза, белое лицо, очень красный рот. Где Люка видела ее? На кого она похожа? На кого? Ах, да: только что — лебедь, борзая… Она похожа сразу и на лебедя, и на борзую, ей надо было бы стоять там, на берегу, рядом с борзой и кормить хлебом лебедя своей гибкой, тонкой рукой, ее можно было бы снять так, с борзой и лебедем, как фамильную группу.
— Мы уже давно ждем, — говорит она равнодушно и нараспев.
Господин, сидящий возле нее, встает. Он лысый, и череп у него
гладкий и совсем не противный. Лицо еще молодое, с голубыми глазами. Он кланяется слишком низко, слишком вежливо и чопорно.
— Мой компаньон Герэн, — представляет его Ривуар.
Герэн касается груди быстрым жестом. Неизвестно, ощупывает ли он бумажник или проверяет, на месте ли сердце. Люка садится. Она не чувствует неловкости, будто каждый вечер обедает в таком ресторане. Но составить меню она не может — слишком трудно сейчас понять, какие это блюда и можно ли их есть. Ривуар помогает ей. Приносят раковый суп. «Вкусно», — одобряет Ривуар. Разве вкусно? Она глотает суп, не чувствуя вкуса, как во сне. И все-таки она ест, как все, она пьет вино.
— Я уезжаю завтра утром, — у Терезы Кассани низкий, глухой голос, отсутствующий, равнодушный взгляд, будто ей безразлично, что она говорит, будто она даже не слышит этого. — Мы видимся в последний раз.
Это относится к Ривуару, и он зажигается своей электрической улыбкой.
— Я приеду на вокзал.
Она качает головой.
— Не нужно жертв, и этого вечера довольно.
Она говорит о незнакомых людях, о незнакомых делах, она не обращает на Люку внимания. Но Ривуар смотрит только на Люку. Музыка нежно звенит, и музыка, которая вчера была пыткой, сегодня стала голосом ее победы. У Люки такое счастливое лицо, слишком неприлично-счастливое, она старается удержать губы, чтобы они не улыбались, она опускает веки. Она чувствует, что сейчас, если посмотреть в ее глаза, она видна вся насквозь, со всеми своими счастливыми мыслями. Такая открытая, незащищенная, до бесстыдства откровенная. Ей хотелось бы закрыть лицо. Она смотрит на Терезу Кассани. Если бы она могла сейчас чувствовать что-нибудь кроме счастья, она позавидовала бы ей. Какое спокойствие, какое безразличие. Она сама по себе, полна собой, своей красотой, и ничто ее не касается. Тереза Кассани поднимает стакан.
— Я пью за вашу будущую карьеру.
Значит, она все-таки обратила внимание на Люку. Она через стол наклоняется к Люке.