Ася протянула ей полотенце и мыло.
— Пойди, помойся.
Мика увидела в зеркале свое бледное запачканное лицо. Умывальник был грязный. Из крана текла желтоватая струйка воды. Ей стало противно. Она вернулась в коридор. Какое яркое солнце, какое синее небо! Поезд пролетел черный короткий туннель, и открылось море. Оно было такое же яркое, гладко-синее, как небо. Огромное море, огромное небо, кирпично-красные скалы и повсюду крошечные оливы с пыльной листвой. И вдруг за поворотом в синем море остров в белой пене.
— Ile de Jasmin! — прошептала Мика, — Ile de Jasmin!
Ей казалось, что сердце ее сейчас разорвется от счастья.
Море открывалось все шире, небо становилось все ярче. Но сердце билось ровно, как всегда, и никакого счастья не было. Пыль и копоть летели в окно. Ее снова начало мутить.
— Ile de Jasmin…
Мика долго стояла у окна. Потом, прикусив губы, стараясь не замечать грязь, помылась и пошла в купе.
Ася сидела все так же, сложив руки на коленях, глядя перед собой.
Мика тронула сестру за локоть.
— Ася.
— Ну?
— Ася, я не знаю, как сказать. Это, может, смешно… Но ты пойми, Ася. Я сейчас стала взрослой.
— Взрослой?
— Да. Я поняла, что никакого Жасминового острова нет.
Михновский был очень обыкновенный, одинокий человек. Жил он в Париже так: днем работал на «Рено»[60], вечером обедал в дешевом ресторане и, вернувшись домой, полежав полчаса, принимался за перевод.
Переводил он «Мадам Бовари». Переходя как-то раз по набережной Сены, он купил за франк растрепанную книгу. Принес домой, прочитал и попробовал от скуки перевести страницу. Занятие ему понравилось. Теперь каждый вечер он сидел часа два, согнувшись над Флобером.
Он знал, что «Мадам Бовари» давно переведена. Но ведь он только так, для души, для утешения, как он сам говорил.
Михновский аккуратно разложил рукопись на столе, аккуратно обмакнул перо в чернильницу и зажмурился, представляя себе, что вот он уже кончил весь перевод, переписал его четким красивым почерком в черные блестящие клеенчатые тетради. Эти тетради стоят на полках, и от них как будто в комнате светлее.
Только скоро ли это будет? Он стал подсчитывать, сколько еще недель и дней ему придется работать. Но чем дольше он считал, тем скучнее ему становилось.
«Ну и кончу. Перепишу. А дальше что? Кому это нужно?»
Он встал и зашагал из угла в угол.
«Я, должно быть, очень несчастен, — подумал он вдруг и остановился, так его поразила эта мысль. — Да, да, очень несчастен… Но раз мне так плохо, зачем я живу? Ведь так просто… Нет, умереть всегда успеешь».
Он почувствовал, как в нем где-то там, очень далеко, вздрогнула маленькая надежда. Совсем маленькая и слабая, но он все-таки улыбнулся и махнул рукой.
«Мы еще повоюем».
Он никогда не выходил вечером, но сейчас торопливо надел пальто, почистил старую шляпу и старательно завязал шарф перед зеркалом.
«А ведь я еще недурен, — подумал он, глядя на свое молодое утомленное лицо. — Ив глазах что-то такое трагическое, — определение понравилось ему, он улыбнулся. — И зубы какие! В меня еще влюбиться можно».
Он вышел на улицу, плотнее запахнул легкое пальто. Было холодно. Ему захотелось зайти в кафе. Но тогда не хватит завтра на обед. Он шел быстро, широко ступая длинными ногами в стоптанных сапогах. Вот и бульвары. От шума, света и толпы стало как будто теплее на минуту.
«Зайду в кафе. Черт с ним. Завтра поголодаю».
Кто-то дернул его за рукав.
— Михновский! — на него смотрели светлые внимательные глаза Орлова.
— Ты? Я думал, ты в Берлине.
— Как живешь? — Орлов оглядел его. — Плохо?
— Одно слово, служу на «Рено».
Орлов взял его под руку.
— Зайдем в кафе, потолкуем.
Михновский пил пиво и ел круто сваренные яйца.
— Да, вот как тебе повезло, брат. Не то что мне. Ну, рассказывай. На чем ты разбогател?
Орлов расстегнул меховой воротник пальто и, улыбаясь, как-то особенно любовно и нараспев проговорил:
— Шарикоподшипники.
— Шарикоподшипники? — переспросил Михновский.
— Да. Хорошее дело. Ты сам увидишь, — Орлов потер руки. — Вот что. Брось-ка ты свой «Рено» и переходи на службу ко мне. Ты ведь по-французски хорошо и бумагу составить можешь, а я двух слов связать не умею. Так вот, вроде секретаря будешь. Переезжай ко мне. Тысяча франков, на всем готовом.
После шума машин и приводных ремней на «Рено» сидеть в кабинете в Пасси[61] было так упоительно, почти блаженно. Горничная в белом переднике подала на подносе письма и, тихо ступая по мягкому ковру, вышла, осторожно закрыв дверь.
Михновский прочитал письма, отложил их в сторону и, вытянув перед собой длинные ноги, стал любоваться новыми рыжими туфлями на белой толстой подошве.
Вот этими самыми ногами в рыжих туфлях он войдет в приятную, мягкую, обеспеченную жизнь. Теперь это уже ясно. Он закрыл глаза и, улыбаясь, произнес нежно и нараспев:
— Шарикоподшипники.
Перевод «Мадам Бовари» валялся вместе с старым костюмом в чемодане. Теперь, спеша по делам, Михновский не задумываясь брал такси. По вечерам ходил с Орловым в театры и рестораны. Делал все то, о чем так долго мечтал. В действительности это было менее чудесно, но все-таки очень хорошо.
Михновский и Орлов смотрели ревю[62].
По сцене ходили женщины, разодетые райскими птицами, певец в оранжевом фраке пел высоким голосом, сверкал бриллиантовый занавес, колыхались страусовые перья. Потом какие-то герл в трико ныряли вместе с моржами в огромный аквариум.