Как хорошо тут, Павлик. А помнишь, в Бордо…
Пусть уж лучше вспоминает, это не так больно. Она открывает ему дорогу воспоминаний, и он, как с горы, катится по ней. Помнишь? За три года их жизни накопилось столько, чего помнить не стоило, но что он запомнил, как исторические даты.
Она смотрит в его лицо. Лампочка на столе освещает его снизу, и она снова видит на его лице поразившее ее вчера выражение. И вдруг она узнает его. Она уже видела его. Она видела его в зеркале на своем собственном лице. Видела, стоя рядом с Тьери против зеркала. Та же смесь восторга, и грусти, и страха. Та же робкая, рабская, заячья улыбка. Но неужели Павлик любит ее так сильно, как она — Тьери? Сердце снова сжимается. А он говорит:
— Знаешь, Люка, я думал, ты никогда не будешь со мной такой, как сейчас. Я думал, это уже кончено. И я так счастлив.
Вот сейчас, если бы у нее был яд… Да, совершенно спокойно, без угрызений, без колебаний. Она берет его стакан, наливает ему вино. Также она налила бы ему яду. Из милосердия, чтобы спасти его. Она чокается с ним.
— Выпей, Павлик, все, до дна.
Она пьет. Но ведь это вино, это не яд. Как жаль, что она не может помочь ему ничем. Даже сейчас. Ей вдруг становится стыдно. Она ошиблась. Так не только не лучше, так еще хуже, еще более жестоко. Но теперь надо продолжать — праздник еще не кончен, праздник должен кончиться празднично.
Они возвращаются домой. Праздник продолжается: ее веселость переходит в нежность, нежность трудно отличить от влюбленности. Да, ему может казаться, что она опять влюбилась в него.
Домой они приезжают усталые, немного пьяные. Она не заснет первая. Пусть праздник продолжается, сколько захочет Павлик. Завтра все равно настанет слишком рано.
Она ложится. «Потуши свет», — говорит она. Она обнимает его, она тайком вытирает мокрые от слез щеки. Только бы он не заметил. Но он ничего не замечает, он счастлив. Она не может сдержать вздоха, но он не удивляется, он думает, что это от счастья. Она прижимается к нему с безнадежною нежностью, она цепляется за него, будто ее хотят оторвать от него. Так обнимаются на тонущем корабле, так прощаются с приговоренным. Но он ничего не замечает. Он говорит в темноте над самым ее ухом:
— Я так счастлив, что хотел бы умереть.
— Павлик, — вскрикивает она, — Павлик!
Сейчас она все скажет ему. Она не может больше молчать… Нет, лучше потом, завтра… Горе и так всегда приходит слишком рано. Пусть он будет счастлив эту последнюю ночь.
Люка открывает глаза и сразу вспоминает все. Не когда-нибудь, не где-нибудь, не завтра, а здесь и сейчас она скажет мужу. Нельзя ни откладывать, ни прятаться за жалость. Она поворачивает голову: «Павлик!» Но постель пуста, он уже в ванной. «Павлик!» — громко зовет она. Дверь отворяется, входит горничная.
— Павел Николаевич не велел вас будить, — объясняет она.
— Как? Ушел?
— Павел Николаевич просил вам передать, что не будет завтракать и вернется к семи.
— К семи? Что же теперь делать?
Он уехал, а в шесть она должна быть у Тьери. Она снова опускает голову на подушку и закрывает глаза. Из закрытых глаз текут слезы. Она даже не вытирает их — ей все равно, пусть прислуга видит. Объяснения не будет.
— Который час?
— Четверть первого.
Надо одеваться, укладываться.
— Принесите, пожалуйста, чемодан.
Она плачет. Она, плача, открывает шкаф, бросает платья и белье на диван. Все эти тряпки, казавшиеся ей когда-то необходимыми… А теперь она оставит их здесь, все, кроме новых, купленных на собственные шалые деньги, и белого платья, в котором она встретилась с Тьери.
Прислуга упаковывает чемодан.
— Вы надолго уезжаете, Людмила Алексеевна?
Она кивает — слезы все еще текут по ее лицу и мешают говорить.
— Павел Николаевича будет очень скучать.
— Это пальто возьмите себе и шляпу тоже, — Люка вытирает глаза. — И вообще все, что вам подойдет.
Горничная благодарит ее почти испуганно, безо всякой радости. Люка обходит квартиру. Вот тут она жила три года. Ей совсем не жалко уезжать, она ни к чему не привязана здесь, и ничто, она это ясно чувствует, не привязано к ней. Ни кресло, ни стол, ни диван. И стены не любят ее, и ковер рад, что она больше не будет топтать его. Зеркала, и те враждебные, туманные, холодные. И какой жалкой, какой некрасивой, с красными глазами отражают они ее. Будто назло в последний раз. Они все на стороне Павлика, они его друзья и прислуга тоже. И они, конечно, правы. Против нее, за Павлика. Ведь она сама за Павлика, против себя. Но что же ей делать? Что делать? Поскорее уйти отсюда. Другого ответа нет. «Прощайте, — говорит она и гладит стулья, трогает занавески на окнах. — Мы все-таки жили так долго вместе, и за то спасибо». Прощай, прощай — звенит в воздухе. Солнечный столб полосой перечеркивает комнату, перечеркивает прошлое. В нем, в этом пыльном свете светится и трепещет вся боль расставания. Пора, пора.
Она идет в спальню, берет медведя с кровати и сажает его на шляпную коробку. «Ты поедешь со мной». Прислуга уже уложила вещи. Она стоит грустная над чемоданом, опершись головой на руку в классической бабьей позе. Весь парижский лоск сразу сошел с нее от горя.
— Барыня… — не Людмила Алексеевна, по имени-отчеству, как всегда называла, и это приниженное, жалобное «барыня» звучит, как мольба. Она смотрит на нее мигающими, понимающими бабьими глазами — Неужели вы совсем, барыня?..
Люка обрывает ее:
— Снесите вещи в автомобиль.
Надо еще написать Павлику. Сколько раз она мысленно повторяла объяснение с ним, а теперь надо писать. Но что можно сказать в письме?
«Прости меня, Павлик. Я не могу иначе». Так, кажется, пишут самоубийцы, значит подходит. Она задумывается. Слезы падают на бумагу, чернила расплываются. Все равно. «Я была тебе плохой женой. Ты всегда был слишком добр. Спасибо тебе. Прости меня».
Но разве дело в прощении и в ней? Дело в нем, чтобы он пережил, чтобы он не был слишком несчастным, если переживет. Но как это напишешь? «Я оставляю тебе Тролля. Береги его». «Береги» — это значит живи для плюшевого медведя. Медведь, может быть, хоть немного утешит его. Ей утешения не надо, ведь она будет счастлива. Она открывает чемодан, достает уже уложенного с платьями медведя, целует его в мягкую, пахнущую ванилью морду, усаживает на стол рядом с письмом.
— Береги Павлика. Прощай, Тролль.
Она надевает дорожное пальто и, сутулясь от тоски, тихо выходит в прихожую. Вот сейчас она перешагнет порог своего дома в последний раз. Она останавливается. Она когда-то уже видела все это — и раскрытый шкаф, и груду платьев на постели, и себя, уходящую из дому. Она видела все это год назад и только забыла тогда. Она сидела у окна и читала книгу. Ей не было ни весело, ни грустно, только немного скучно привычной, уютной скукой. Она сидела в сумерках у окна и читала. Спальня была убрана, все было в порядке — уборщица только что ушла. Дверь в прихожую осталась открытой. День был совсем обыкновенный, и книга была совсем обыкновенной. Люка долго читала, потом равнодушно подняла голову и вдруг увидела, да, ясно увидела неприбранную постель, разбросанные платья, чемодан на полу и себя, плачущую, уходящую… С этим самым несчастным жалким лицом, в этом самом незнакомом дорожном пальто. И совсем как сейчас она остановилась, беспомощно оглянулась, открыла входную дверь и вышла. Но тогда дверь не хлопнула, тогда была тишина.
Люка спускается по лестнице. Когда Павлик будет спускаться по этой лестнице, он уже будет знать.
Тьери спит с широко открытыми окнами. Он так привык, и Люка не спорит, хотя привыкла спать в темной, теплой спальне. Она просыпается утром от света, холода и счастья. Конечно, больше от счастья, чем от холода и света, но в комнате все-таки очень светло, очень холодно. Она просыпается и видит рядом на подушке черную голову Тьери. За ночь его волосы, так гладко причесанные днем, закручиваются волнами аккуратно и правильно, будто их завивал парикмахер. Люка смотрит на него прищурясь, как смотрят на солнце, и снова закрывает глаза. Она лежит с закрытыми глазами. Она вспоминает, переживает все. Она помнит каждый день, каждый час во всех мелочах, во всех подробностях. Не только все, что они делали, что говорили, что она чувствовала, думала, но и какое было небо, который был час, было ли холодно или тепло, какой на Тьери был галстук.
Весь окружающий мир, которого она почти не замечала в томительные месяцы влюбленности, снова стал теперь как фон участвовать в ее счастье. Это была полнота жизни, — погода, природа, вещи, люди, — всё и все участвовали в ней. Каждая мелочь, каждая подробность имела свое особое значение, еще увеличивающее, углубляющее счастье. Это уже не было мучительное, тревожное, изводящее ощущение жизни, это была гармония счастья и жизни. Любовь ко всему миру, как тепло, исходящее из ее рук, любовь мира к ней, как свет, ложившийся на ее сердце. Любовь, дружба, родство со всем миром, всеми людьми, животными, вещами. Особенная нужная внимательность. Она брала предметы, как будто гладила их. Улыбалась людям, как будто желала им удачи или утешала их.
Она еще не привыкла к счастью за эти два месяца. Тьери тут, рядом с ней. Стоит протянуть руку, и она дотронется до него, до его теплой щеки. Он всегда, всегда рядом, он крепко обнимает ее во сне, и ей неудобно, но она не смеет пошевелиться, ноги ее затекают, боль заставляет ее помнить, что он здесь, рядом. Никогда не надо прощаться с ним, даже на час. Ей не приходится говорить «до свидания». Они вместе спят, вместе едут в студию, проводят вместе вечера.
Он берет ее с собой даже в контору. Она сидит рядом с ним, когда он пишет, когда он ведет переговоры. Цепь, связывающая влюбленных, как каторжан, нисколько не тяготит его. Напротив, он старается еще укоротить ее так, чтобы нельзя было сделать шага друг без друга.
Люка боязливо следит за ним — не утомляет ли она его, не хочет ли он побыть один. Нет, стоит ей выйти из комнаты, как он зовет ее. Он хочет быть с ней всегда и как можно больше, как можно ближе.
— Оттого что ты приносишь мне удачу, — объясняет он, — с тобой во всем везет. Вот кончим крутить, поедем в Монте-Карло, и я сорву банк. С тобой везет, — повторяет он по десять раз в день. — Без тебя я боялся, что картина провалится, но теперь я уверен в успехе. Я совсем спокоен, — он гладит ее волосы, закладывает их ей за уши. — Знаешь, мне было очень тяжело без тебя. Я только теперь это хорошенько понял. Я никого никогда не любил. Только энергия и честолюбие.
Прежде Тьери говорил мало. Короткими отрывочными фразами. И всегда не о себе. О ней, о работе в студии, о еде, о езде. Всегда о постороннем, о внешнем. Тогда и она была для него посторонней. А теперь он говорит часами «обо мне», о «нас», с трудом объясняя с непривычки, не находя нужных слов, нужных мыслей, путаясь и смущаясь. Но она все понимает. Она слушает, и слова его легко и плавно навсегда входят в ее память.
— Я как будто вовсе не существовал, — она вздрагивает. — Не существовал.
Ведь и ей иногда казалось это. И опять он говорит, объясняет ей: