— Да, голос у вас превосходный. И как выразительно, — он морщится. — Даже слишком. Так, должно быть, поют на Соловках, если только поют, — он вдруг осторожно проводит ладонью по ее волосам.
— Бедная. Я, только когда вы пели, понял, как вы несчастны. Потому что для меня любовные истории — пустяки.
Ей хочется заплакать. Слова «бедная», «несчастная» — их не надо было произносить. Она сейчас заплачет. Но он говорит: «В Москве…» И она, улыбаясь, слушает, что будет в Москве. «В Москву, в Москву, в Москву», как чеховские сестры.
— Но я не читала, — она смеется. — Я вообще так мало читала, я только знаю, что они хотели в Москву, — на минуту она становится грустной. — И ведь им, кажется, не удалось?
Он не отвечает, ссылка на Чехова ни к чему, он говорит о реальной, разумной, действительной жизни. Она засыпает. Сквозь сон она чувствует, что он накрывает ее пледом.
— Спасибо, — губы ее почти не двигаются, но поблагодарить необходимо. — За все.
Она просыпается. Он уже сидит вымытый, выбритый, в свежей рубашке.
— Через час будем в Париже.
— Через час?
Неужели она через час уже расстанется с ним? Нет, он останется с ней до вечернего поезда. Ничего, в Москве подождут. Зато они вместе проведут день.
— Как хорошо, — говорит она, — как чудно.
И от забытых слов «хорошо, чудно», которыми начинается это фантастическое утро, жизнь на несколько часов приходит в обманчивую гармонию, и горе, не находя себе места, прячется в этом праздничном порядке. Оно, конечно, здесь, но его не видно, его не чувствуешь, о нем не надо думать беспрерывно.
Из вагона они выходят вместе, под руку, будто вообще нет одиночества. В отель они тоже едут вместе. Можно не слушать, что он берет комнату только на один день, можно представить себе, что он поселяется здесь «всерьез и надолго», как он говорит. Она входит в свою зеленую комнату, она берет ванну, она переодевается. Она спешит — он, этот русский, Михаил Николаевич, уже ждет ее в холле. Они вместе идут в гараж за ее автомобилем. И начинается туристический, фантастический день, один из тех дней, которые описывают в сказочном путеводителе, где реальность переплетается с нереальностью, где все двери открыты в мир надежды и гиду платят обещаньем спасенья. День, начинающийся французской фразой: «Я приехал в Париж с целью осмотреть его. Предоставьте мне, пожалуйста, гида». Обязанность гида исполняет Люка. Гробница Наполеона, Пантеон, Париж с высоты Эйфелевой башни и Лувр. Лувр — тяжелый этап. От усталости, от мельканья картин Люку мутит и голова кружится. Но он должен все увидеть, и Люка почти бежит за ним. Она не смотрит на картины, она внимательно рассматривает свои и его ноги.
— Это какой художник? Какая школа? — спрашивает он. — Когда жил?
Люка, не глядя, отвечает:
— Не знаю.
Это правда, даже если бы она видела картину, она могла бы только ответить «не знаю». Но он вполне удовлетворяется ее ответом. Его начищенные туфли шагают широко и решительно. «И кто с песней по жизни шагает… — он не поет, но все-таки Люке кажется, что это про него, — тот нигде, никогда не пропадет».
— Осматривать с вами музей одно наслаждение, — говорит он, снова усаживаясь в ее автомобиль. Он шутит, должно быть. Нет, он серьезен и очень доволен. Она добросовестный гид, она везет его на Монмартр, на Монпарнас. Они сидят в кафе на Елисейских Полях. Она даже везет его в Версаль, показывает ему парк и дворец. Она так внимательна к нему, она так внимательна к автомобилю, к дороге, все ее внимание натянуто, занято. Горю не за что зацепиться, некуда пролезть. Оно соскальзывает, оно отскакивает от ее мыслей, от ее чувств. Конечно, оно здесь, но она почти не чувствует его. Он говорит о Москве. Все, что было сказано вчера ночью, стало почти реальностью. Она поедет в Москву, она станет русской актрисой — с ее внешностью, с ее голосом. Это решено, и она не спорит.
— Я не понимаю, как можно здесь жить.
— Разве вам не нравится?
— Очень нравится посмотреть. Но жить здесь… Как вы могли так долго?
— Но ведь я не знала другой жизни.
— Нет, не другой жизни, вы вообще не знали жизнь. Вы еще не жили.
Она не спорит. Может быть, это и так, она не знает. Может быть, все эти часы, дни и годы и не были жизнью.
— Если бы вы могли не уезжать сегодня.
Но этого он не может.
Она смотрит на часы.
— Осталось четыре часа, три с половиной… — она не добавляет — до вашего отъезда.
Будто с его отъездом все кончится.
Они обедают у «Максима»[161]. Он всегда мечтал побывать у «Максима». «Иду к “Максиму” я», — напевает он.
— Знаете, все в Париже похоже на оперетку. И вот вы говорите о своем горе. Я сочувствую всей душой и все-таки не совсем верю ему. Опереточное какое-то горе. Не настоящее. На ненастоящих основаниях.
— Ненастоящее? — переспрашивает она. — Может быть, но все-таки очень больно.
Он кивает.
— Да, очень больно, Люкушка, — Люкушка, так Люку никто еще не звал. Это звучит по-московски, родственно, уютно. — Один день с вами, Люкушка, лучше всего моего путешествия.
После обеда они едут в «Табарен»[162] смотреть на канкан. Она тут тоже впервые. Как некрасиво — черные чулки, оборки. Как вульгарно. Но ему нравится, это подходит к его представлению о парижском веселье, о парижском шике. Вот это, по крайней мере, настоящие парижанки. Он тоже хочет танцевать. И они танцуют танго. Он делает какие-то своеобразные, сложные шаги, раскачивается, скользит, кружится.
— Ну как? — спрашивает он.
Люке жаль огорчить его.
— Очень хорошо.
— Если бы я мог остаться еще хоть на день, вы научили бы меня.
Да, если б он мог остаться.
Она везет его на вокзал. Носильщик, багаж, оставленный на хранение. Они стоят перед вагоном, он крепко держит ее под руку.
— Будьте храброй, не откладывайте. Обещаете?
Она кивает.
— Мне очень грустно расставаться с вами, Люкушка. Настоящая разлука, настоящее прощанье на вокзале.
— Вы — мой лучший друг, — говорит она. — Вы — мой единственный друг.
— Неужели единственный? Как вы можете жить одна-одинешенька?
— Я не могу, — сознается она.
— Завтра поедете в полпредство. Обещаете?
— Обещаю.