Елизавета Сергеевна растерянно смотрела на дочь.
— Ничего не понимаю. Зачем?
— Ты никогда ничего не понимаешь, мама. Андрей женится на Люське через месяц. Я утром получила от нее письмо.
— Ну и?..
— Я не хочу, чтобы он женился. Не хочу. Люська будет жить барыней, а я здесь мучиться в мастерской? Нет!
— Ты хочешь расстроить чужое счастье?
— Какое мне дело до чужого счастья! Я тоже хочу жить.
Елизавета Львовна вытерла глаза.
— Ах, Аня… И где же ты там остановишься?
— У тети Кати. Она меня еще в прошлом году приглашала.
Аня укладывала чемодан. Вошел отец. В руках у него была газета. Он сказал деланно-спокойно:
— Говорят, ты завтра в Париж?
— Да, папа.
— Что же… Самостоятельность — это хорошо. Хвалю.
Она подняла голову.
— Не всем же выжидать без конца. Так всю жизнь прождешь.
— Правильно, правильно. Сам знаю, что нерешителен. Да отчего и не прокатиться, раз деньги есть.
— Я сама заработала, у тебя не просила.
— Вот-вот… Я это и говорю…
— Папа, перестань. Дай хоть последний вечер…
Александр Павлович развернул газету.
— Прости, прости. Я молчу. Только знаешь… Я всегда говорил твоей матери, когда в Турции нам плохо было: «Подожди, вырастет Аня, наше утешение». Вот и дождались…
Аня заперла чемодан на ключ и встала.
— Может быть, папа, ты и был хорошим адмиралом, но характер у тебя тяжелый…
Аня надела шляпу с длинными лентами на затылке, похожую на шапочку шотландских стрелков, и застегнула пальто. Наконец-то!..
— Будь осторожна… В Париже такое движение… Дай я тебя еще раз перекрещу… И проводить не могу — заказчица сейчас придет на примерку.
Александр Павлович поднял чемодан:
— И очень хорошо, что не можешь. Дальние проводы — лишние слезы. А чего плакать, кажется? Сама едешь, никто не гонит.
Он широко распахнул дверь на лестницу.
— До свиданья, мамочка. — Аня обняла мать. — Да не плачь, ты ведь меня не хоронишь.
Елизавета Львовна постаралась улыбнуться.
— Будь счастлива, Анечка, будь счастлива…
Слава Богу. Из дома выбрались.
…Вокзал. Бесконечная белая лестница. Как будто нарочно, назло — чтобы опоздать на поезд. Перед кассой очередь. Какой-то марокканец никак не может объяснить, куда ему билет. Все как будто нарочно, назло…
Наконец Аня в вагоне. Чемодан на полке, билет за перчаткой. Слава Богу, теперь все.
Александр Павлович стоит перед окном.
— Удобно устроилась?
— Да, да. Спасибо, папа.
— Слушай, Аня… — лицо его дергается. Таким, совсем таким Аня видела его только раз — когда к нему пришли с обыском матросы. — Аня, Аня, не уезжай, прошу тебя…
Его вставная челюсть прыгает. Он с шумом закрывает рот, как собака, ловящая мух.
— Не уезжай, не уезжай. Ты все хотела белое пальто. Я куплю тебе… Сейчас же пойдем покупать. Только не уезжай!
Аня соскакивает на перрон. Вот оно, чего она боялась!
— Папа, папочка… Я ведь только на две недели… И билет уже взят. Ну, хочешь, я вернусь через неделю? Через неделю, честное слово…
— Не уезжай, Аня! — глаза его краснеют.
Проводник кричит: «En voiture!»[74] Надо садиться. Аня быстро целует большую худую руку отца. И от этого оба смущаются.
— Ну, Господь с тобой, поезжай, — говорит Александр Павлович, как-то сразу успокаиваясь. — Если уж нельзя иначе. И вот, — он достает три десятифранковых бумажки, роется в карманах, собирая мелочь. — Еще два франка было. Где же они?..
— Не надо, папочка, не надо…
— Бери. Тебе там нужнее…
— Хоть на папиросы себе оставь…