— Она пьяна. Уймите ее.
— Убирайся, слышишь?! — кричит Аня.
Любопытные взгляды, насмешливые улыбки. Андрей торопливо расплачивается.
…В такси Аня плачет.
— Я тебя люблю… А ты… Ты мог…
— Ничего не случилось, Аинька. Завтра ты проснешься веселой и все забудешь.
— Нет, нет. Ничего не забуду. Никогда не забуду…
На воздухе голова начинает еще сильнее кружиться. Автомобиль подбрасывает. Аня прижимается лбом к холодному, мутному стеклу.
— Ах, как я несчастна.
— Аинька, Аинька…
— Как я несчастна… Даже Люська счастливей меня… Я несчастна оттого, что я такая злая. И ты будешь со мной несчастен. Но разве я виновата?..
Автомобиль заворачивает на широкую, блестящую от дождя улицу. Мелькают дома, фонари, деревья. Какая длинная улица, какая отвратительная.
— Андрей, где мы?
— Разве ты не узнаешь? Это Елисейские поля…
Бунин
В первую же зиму по окончании института Манечка Литвинова вышла замуж за monsieur Дюкло. Манечка была сирота и воспитывалась на средства тетки. Тетка привозила ей конфеты на прием. Манечка грациозно приседала.
— Вы ангел, ma tante[84]. Мерси.
Жизнь на воле была прелестная, розовая и пустая. Тетка — ангел, Павловск — рай.
И когда однажды утром тетка вошла в ее белую комнату с портретами институтских подруг по стенам и, потрепав ее по щечке, проговорила:
— Вот что, душа моя. Я нашла тебе мужа, француза, богатого. Собственный дом в Париже иметь будешь. Что, довольна?
Манечка присела так же грациозно:
— Вы ангел, ma tante. Мерси.
Свадьба состоялась через месяц. Мсье Дюкло было пятьдесят лет, Манечке семнадцать. В Россию он приезжал по делам всего на шесть недель. Он увидел Манечку на балете и влюбился.
Манечка была горда. Все подруги завидовали ей. Выйти замуж за француза, жить в Париже….
«Собственный дом» оказался огромным, серым и мрачным. Дюкло был не злым человеком. После завтрака он пускал сигарный дым ей в лицо. Манечка сгибала шейку и кашляла, стараясь все-таки улыбаться. Ведь муж шутил с ней.
— У-у, моя дикарочка, — говорил он, целуя ее в затылок. Манечка очень быстро изучила правила приличия — они были здесь совсем другие, чем в Петербурге — и сумела заставить уважать себя жильцов, консьержку и даже булочника с угла.
По воскресеньям они с мужем гуляли в Булонском лесу, по четвергам к ним собирались гости. Всегда одни и те же: фабрикант Рафф с женой, длинный и худой адвокат и богатый виноторговец Ланэ. К нему Дюкло относился с особым уважением.
Мужчины играли в карты. Дамы беседовали о хозяйстве, о прислугах, о туалетах. Мадам Рафф осуждала эксцентричные моды и безумные траты.
— Берите пример с меня, — советовала она Манечке. — Главное, умело организовать свой гардероб…
Изредка Дюкло водил жену в театр, в Comedie Franchise[85].
— Нет, все-таки, — говорил он полгода спустя, — я не уверен, что поступил бы так же на месте Родриго.
Так жила Манечка, без огорчений, без радостей, спокойно, уютно. Годы проходили пустые, одинаковые, легко и просто, и ей казалось, что они стопкой ложатся друг на друга, так же аккуратно, как белье в ее зеркальном шкафу.
Так жила Манечка. Впрочем, теперь она уже не была Манечкой, а мадам Гастон Дюкло. В Россию она больше не возвращалась и даже думать стала по-французски.
Она жила безвыездно в Париже. Нет, не в Париже, а в картье Europe[86], где стоял их огромный «собственный дом».
Началась русская революция, мсье Дюкло возмущался.
— Это предательство, — говорил он, накладывая себе на тарелку жиго[87]. — Это предательство. Они наши союзники. Они должны воевать до конца.
— А затем, — подхватывал мсье Ланэ сердито, глядя на мадам Дюкло, — русские бумаги. Заплатят ли они вам?..
Мадам Дюкло виновато улыбалась и успокаивала.
— Они заплатят. Непременно заплатят….
Случилось это так.
В одно февральское утро они, как всегда, проснулись рядом в широкой медной кровати. Было воскресенье. И, как всегда в воскресенье, одеваться не спешили, а, сонно потягиваясь, переговаривались о предстоящих удовольствиях.
— На завтрак будет утка с каштанами и ананасный крем.
— И потом пойдем в Булонский лес. И вечером в кинематограф.
Мсье Дюкло обнял жену за плечи.
— Ты довольна, моя дикарочка?
— Только бы не было дождя.
Она встала, отдернула шелковые шторы, открыла ставни. За окном голубело небо.
Она улыбнулась и пошла в ванную.
— Вели почистить мой новый костюм, — крикнул он ей вдогонку.