Мадам Дюкло спала, заложив руку за голову. Ей снились запуганные, веселые сны. Она во сне чувствовала, что спит, и улыбалась.
«Как приятно спать, а завтра опять будет веселый день. Как приятно».
И вдруг сквозь легкий шум деревьев, сквозь ночь и веселый сон понесся ужасный, предсмертный визг. Она села, сбросила одеяло.
— Что это? Что!
Визг становился все громче, все ужаснее. И только одно было ясно, что это перед смертью.
Она рванулась с постели.
— Убивают! Помогите!
И вспомнила — свинья. Режут свинью… Она зажала уши, уткнулась головой в подушку. Но визг продолжался.
Потом как-то сразу стало тихо, слишком тихо…
Она зажгла свет, взглянула на белые занавески, бившиеся в окне, потянулась за стаканом. Руки не слушались, зубы стучали.
«Убили…»
Она выпила воды, расплескивая ее на коврик. Встала с постели, ступила теплыми босыми ногами на крашеный пол.
«Надо успокоиться».
Ощущение холода прошло по ноге, поднялось выше, подкатилось в самому сердцу. Ей вдруг показалось, что сердце перестало биться.
— Смерть, — прошептала она. — Смерть! — с трудом дошла до постели, легла. — Умираю…
Но сердце отчетливо и громко стучало в левом ухе. Она лежала, долго прислушиваясь к его стуку.
«Это мое сердце стучит. Я еще жива».
Она потушила свет.
«Какая тоска. Ах, какая тоска! Как страшно умирать. Как страшно жить. И зачем я здесь, у этих чужих людей?
Я хочу домой, домой…»
Утром она вышла бледная.
— Плохо спали? — забеспокоился кузен Жак. — Вас тоже проклятая свинья разбудила? Сколько раз говорил этим болванам, чтобы, когда режут свинью, рыло тряпками затыкали.
— Ах, ужасно, — Тереза прижала пухлую руку к голове, — у меня мигрень.
Кофе стыл в большой чашке перед мадам Дюкло.
— Мне очень жаль, — сказала она. — Но мне придется съездить дня на три домой. Там сейчас ремонт.
— Как досадно. А ваш управляющий?
— Я привыкла все сама. Досадно. Но ведь только три дня. Я поеду с часовым поездом.
— Останьтесь хоть до завтра, тант Мари, пожалуйста… — Жанна чуть не плакала.
Хоть пообедайте с нами. У нас сегодня кровяная колбаса. — Кузен Жак потер руки от удовольствия. — Из этой самой крикуньи…
В Париже ее никто не встретил. Да и кто мог ее встретить?
Она вбежала по пустой лестнице, открыла дверь. Горничная бросилась ей навстречу.
— Мадам? Но мы не ждали мадам. Мадам писала, что вернется через две недели.
Мадам Дюкло рассмеялась.
— Так вы недовольны, что я уже вернулась?
— Ах нет, мадам. Но мы не успели убрать квартиру…
В зале ставни закрыты. Стулья в полосатых чехлах похожи на каторжников, пригнулись, ждут, когда отвернешься, чтобы прыгнуть с ножом на шею.
Она вошла в спальню, закрыла дверь в зал. Там каторжники.
Вот ее комната.
Она села в кресло, погладила его спинку.
— Здравствуй. Ну, как ты тут, без меня? Скучно было?
Но кресло враждебно топорщилось под ней.
— Ну-ну, не сердись. Больше не уеду.
И прислушалась. Было тихо, как бывает только в годами пустующих квартирах. И все вещи казались чужими, враждебными.
— Злитесь? Не любите меня? Ну, хорошо. И не надо. А я ехала к вам, торопилась….
Она оделась и вышла. Побродила по улицам, зашла в магазин, купила коробку пудры.
Беспокойство все росло. Что же это такое? Ведь она в Париже, она дома. Чего же ей еще надо?
Она снова поднималась по лестнице. Медленно, словно ожидая чего-то. Наверху хлопнула дверь. Сердце оборвалось и полетело вниз. Она схватилась за перила.
С лестницы, подпрыгивая на каждой ступеньке, шла маленькая девочка в красном пальто. Поравнявшись с мадам Дюкло, она остановилась и присела.
— Здравствуйте, госпожа домовладелица. С приездом.