№ 42. Она стучит. Ответа нет. Она ждет, потом стучит громче. И опять нет ответа. Она нажимает ручку. Дверь поддается.
Почти пустая, ободранная комната. У стены неприбранная кровать. На столе бутылка и кусок хлеба, груда газет на кирпичном полу, и в окне синее, южное небо.
— Нет дома. Вышел.
Что же. Она подождет здесь. По коридору идет гарсон с ворохом грязного белья.
Мсье Савельев скоро вернется?
— Савельев? — гарсон тихо свистит. — Нет Савельева. Уехал.
— Как уехал? Куда?
— В Россию. На пароходе. Только что. Если мадам очень поспешит, она еще захватит его в порту….
Мадам Дюкло выбегает на улицу.
— Такси, такси. Ради Бога, — говорит она, — скорее в порт. Если успеем к пароходу….
Бегут дома. Зеленая вывеска прыгает. Шляпа сбилась на бок, волосы свисают на лоб. Мадам Дюкло ничего не видит, ни о чем не думает. Только бы успеть.
Она не отрываясь смотрит в затылок шофера. И всей своей волей, всей своей кровью, биением своего сердца старается заставить мотор работать скорей.
Только бы успеть…
Автомобиль несется по людным улицам, мимо магазинов, кафе, полицейских и круто сворачивает в порт.
…По синим, блестящим волнам медленно и торжественно уплывает большой белый пароход. Он еще совсем близко.
— До свиданья, до свиданья! — кричат провожающие и машут платками.
— До свидания, до свидания! — несется с парохода.
Синее, сияющее небо, синие, сияющие волны и белый пароход, как снежная гора. Французский трехцветный флаг широко развевается, черный дым уходит вверх.
Она выскакивает из автомобиля.
Подбегает к самому краю набережной.
— Пароход… Это пароход в Россию?
Вот уплывает ее счастье, вот уходит ее жизнь. Медленно, медленно в сияющее море, в горячем ветре, под сияющим небом.
Еще видно, еще можно дышать. Белые трубы, флаг, дым…
И уже нет ничего. Ни парохода, ни счастья, ни жизни.
Вика сидит на кровати, свесив босые ноги, и грустно смотрит на нарисованную на обоях кошку. Няня уже два раза приходила одевать его, но Вика отталкивает ее. Оставь! Уходи! И должно быть, дура. Вика и живых не любит, а эта дохлая. А что у нее бант розовый, так ведь не настоящий, только так, для обоев. И все-таки Вика всегда смотрит на нее по утрам, когда грустно. А грустно бывает часто. Так грустно, что ничего не хочется, даже на лодке кататься. Оттого, что ночью снятся дурные сны, а вспомнить их нельзя. Противная кошка! Это она виновата. Не сидела бы тут — все было бы хорошо.
Дверь открывается. В детскую входит мама в нижней юбке с вышивкой в дырочки. Волосы ее заплетены в две косы, плечи голые.
Мама делает строгое лицо.
— Няня говорит, что ты опять капризничаешь. Смотри у меня.
Но Вика не верит. Он утыкается головой в мамину юбку.
— Мама, мне скучно, мне скучно.
Юбка в дырочки шуршит. От нее пахнет розой и еще чем-то неопределенным и нежным — мамой. Во рту становится сухо, подбородок начинает дрожать; Вика громко плачет.
— Скучно!
Мама опускается на колени, обнимает Вику, целует его мокрые щеки.
— Вика, не плачь. Стыдно. Ты маму обижаешь, ты Бога обижаешь.
Но Вика всхлипывает.
— Скучно.
Мама гладит Викины светлые волосы. У нее такое же, как у Вики, маленькое, круглое грустное лицо.
— А ты думаешь, мне не скучно?
Вика от удивления перестает плакать.
— Тебе скучно? Но ведь ты — мама.
Мама — это что-то вроде феи. Только еще лучше. Разве мама может скучать? Мама смеется.
— Ну конечно. Я пошутила. Давай-ка одеваться.
Вика тоже смеется и спрыгивает с кровати.
— А где твой ангел? Я тебе его пришпилила к стенке, чтобы ты хорошие сны видел. Где же он?
— Он, мамочка, улетел под кровать.
Мама нагибается и достает из-под кровати картинку белокурого ангела с белыми крыльями.
— Вот мы его сюда над изголовьем повесим, тогда нам и весело будет.
Мама прикалывает ангела к обоям, как раз на противную кошку. Ангел закрывает кошку. И сразу становится весело.
— Ты его, мама, — советует Вика, — пришпили за крылышко, чтобы он улететь не мог.