Мамины руки быстро бегают по клавишам, голова наклоняется то вперед, то назад, а складки белого платья лежат на полу так спокойно, сами по себе, как будто им и дела нет до того, что мама поет.
Вике хорошо, и грустно, и плакать хочется. Вот она какая, его мама. Только бы она пела. Но мама вдруг умолкает. Черная крышка рояля захлопывается над белыми клавишами, как будто негр закрыл рот. Мама оборачивается.
— Вика!
Вика подбегает к ней.
— Мамочка, спой. Спой еще. Спой это:
Идет коза рогатая
На молоко богатая,
Глаза выпучила,
Морда глиняная.
Мама обнимает его.
— Вика, Викочка, только для тебя я здесь живу. Только из-за тебя все переношу. Если бы не ты…
У Вики мокрые щеки. Что это? Мама плачет. Дверь открывается. Входит отец.
— Ты могла бы не устраивать сцен мальчику.
Отец всегда говорит «мальчик», «ребенок», а не Вика — и это очень обидно. Он берет Вику за плечо.
— Уже десять часов. Марш спать.
В коридоре Вика слышит мамины слова:
— Так я даже не смею поцеловать собственного сына?
Няня подтыкает одеяло, тушит свечу и уходит.
— Спи с Богом!
Вика жмурится. От лампадки идут длинные синие, острые лучи. Вика прижимается к холодной подушке.
«Вот вырасту, — думает он, засыпая, — папу убью, а маме куплю шляпу, большую, как дом».
— Мама, я устроил музей!
Вика, задыхаясь, взбегает на террасу.
Мама сидит в кресле и читает письмо. Она вздрагивает и быстро закрывает письмо книгой.
— Ах, Вика, ты меня испугал.
— Я устроил чудный музей. Идем, посмотри.
— Музей? — удивляется она. — Ну хорошо, хорошо, подожди.
Мама снова читает письмо. Вика от волнения переступает с ноги на ногу, но мама не замечает. Она, улыбаясь, целует письмо и прячет его за вырез платья.
— Где же твой музей, Вика?
Вика тянет ее за руку.
— Идем, идем скорее.
Они спускаются в сад, идут мимо жасминовых кустов. Мама держит Викину руку в своей. Ее маленькие ноги в красных туфлях, как две мышки, то осторожно высовывают мордочки, то снова прячутся в белые юбки.
Солнце розовое, небо совсем голубое, а трава зеленая. Пахнет жасмином и майскими жуками.
— Как хорошо, — говорит мама, улыбаясь.
— Я устроил музей, — повторяет Вика дрожащим от гордости голосом и подводит маму к цветочной клумбе.
— Вот, смотри!
На длинных белых палках, поддерживающих левкои, посажены живые, корчащиеся и дрыгающие лапами лягушки. На самой высокой палке извивается ящерица.
Вика захлебывается от восторга.
— Вот мой музей!
— Ай! — испуганно вскрикивает мама и, вырвав руку из Викиных пальцев, не оборачиваясь бежит к дому.
От толчка Вика падает, но мама даже не останавливается. Он встает, трет ушибленное колено и бежит за ней, громко плача от обиды и боли.
По краю дороги росли ивы. Глядя на них, Вика всегда вспоминал детство, свое последнее лето в Студенке. Дальше вспоминать он не любил. Дальше шло неприятное — революция, Киев, Константинополь…
Вика шагал по широкой белой нормандской дороге. Сейчас поворот. За поворотом распятие, потом сад и голуби, кружащиеся над крышей дома Наталии Николаевны. Каждое утро и каждый вечер Вика ходил за шесть километров к Наталии Николаевне только для того, чтобы сказать ей «С добрым утром» или «Спокойной ночи». Больше ему ничего не нужно было. Но все-таки если бы хоть раз застать ее одну!..
Вика остановился перед калиткой, вытер запыленные сапоги носовым платком, пригладил волосы, переложил васильки из правой руки в левую — так удобнее — и вошел в сад.
Только бы не покраснеть… Но сердце громко застучало, щеки залились краской, а ноги стали чужими и тяжелыми.
Сад был небольшой. В конце обсаженной розами дорожки белел дом. Наталия Николаевна пила кофе на веранде. И конечно, у нее уже сидели гости. Справа француз, черный, в круглых очках, слева толстый офицер-врангелевец.
Француз рассказывал что-то. Стекла его очков блестели.
Наталия Николаевна слушала, щурясь от солнца и тихо смеясь. Вика поднялся на веранду. Он чувствовал робость и злость. Она смеется… Значит, ей нравится…
Наталия Николаевна посмотрела на него, все еще щурясь, и протянула ему загорелую, голую до плеча руку. Вика торопливо поцеловал воздух, не успев коснуться губами ее пальцев.