И чудо случилось. Утром, когда она уходила на работу, консьержка протянула ей письмо. Это был ответ. Не тот, о котором она мечтала, не тот, что снился ей по ночам, а настоящий ответ, написанный на настоящей бумаге, проштемпелеванный на настоящей почте, с настоящей пятидесятисантимной маркой. И слова этого ответа не были романтичными и воздушными, это были настоящие слова.
«Милостивая Государыня, Улита Ивановна!
Спешу вас уведомить, что мной, в ответ на мое объявление от 15 февраля сего года, получено 21 письмо, из коих Ваше безусловно достойнейшее.
Краткие сведения обо мне. Мне тридцать шесть лет, живу в Марселе, служу в первоклассном колбасном заведении. Зарабатываю довольно, имею небольшой достаток, который хотел бы разделить с подругой жизни. Пока же трагически одинок.
Прошу выслать Вашу фотографию».
Улите захотелось закричать, сесть тут же на лестнице, кубарем скатиться вниз по ступенькам, броситься на шею консьержке, только бы как-нибудь выразить свой восторг. Но вместо всего этого она тихо ахнула, поправила сбившуюся на бок шляпу и вышла на улицу. Надо было спешить на работу. Хозяйка мастерской ни с какими чудесами не считается.
Улита шла бодрой веселой походкой, как она еще никогда не ходила. Она держала письмо в руке. Пусть все смотрят на нее, путь все видят. Она женщина, с которой случилось чудо, женщина, которая ждала только старости и смерти и которую неожиданно вернули к жизни и любви. Как странно, что прохожие не оборачиваются на нее. Неужели они не понимают, что с ней случилось чудо?
У большого цветочного магазина она остановилась. Прежде она никогда не смотрела на цветы. Цветы для богатых, для счастливых, от их вида ей становилось еще грустней, еще безнадежней. Но сейчас она, улыбаясь, разглядывала нежные красные розы, огромные кусты азалии, белую пушистую сирень. Как красиво, как райский сад. Вот и моя жизнь такая. И ей показалось, что жизнь ее состоит не из обид, слез и огорчений, а из роз, счастья и сирени.
В мастерской Улита показала письмо, и мастерицы с хохотом обнимали, целовали и поздравляли ее. «Невеста, невеста», — кричали они. И Улита действительно чувствовала себя невестой.
Она была счастлива. Счастлива, как бывают только в шестнадцать лет. Нет, сильнее, острее, так, как не бывают даже в шестнадцать лет. Ведь она столько плакала, столько ждала. Одно только омрачило ее счастье — карточка. Понравится ли ему карточка?
Она пошла к фотографу во время завтрака.
— Мне нужна фотография для близкого человека. Нельзя ли покрасивее? — робко сказала она.
Он осмотрел ее равнодушным понимающим взглядом.
— А он давно вас видел?
— Никогда не видел, — краснея, созналась она.
Он кивнул.
— Тогда, пожалуй, можно. Снимите-ка очки.
— Уж вы постарайтесь, пожалуйста, — попросила она.
И фотограф постарался. Через два дня он подал ей ее карточку.
— Работы много с нею было, зато останетесь довольны.
— О! — могла только благодарно простонать Улита.
Она унесла карточку домой и весь вечер разглядывала ее. Так вот она, Улита, какая. Она думала — жалкая, некрасивая, старая. А оказывается, она прелесть. Прелесть, другого слова не найти. И совсем еще молодая. Конечно, уговаривала она себя, я такая и есть. Ведь аппарат лгать не может. Какая есть, такая и выйдешь. Я близорукая, мне плохо видно в зеркало, и зеркало у меня косое и зеленое. А я вот какая. Она осторожно поцеловала карточку.
«Душенька моя. И он тоже поцелует тебя. Поцелует».
От этой мысли ладони вдруг стали влажными и колени ослабели.
Ответ пришел очень быстро.
«Голубь мой, Улиточка, — писал он. — Хотя важна душа, а не внешность, но и внешность ваша подходящая. Вот взгляните, каков я. В надежде вам понравиться».
Ваш Иван, или Ваня».
На фотографии был изображен мужчина лет тридцати пяти, коренастый и крепкий. Темные волосы пышным чубом спускались на его лоб. На нем был крахмальный воротник и галстук бабочкой. Он держал котелок и белые перчатки в руке.
— Какой красавец! — почти испуганно вскрикнула Улита. — И руки, и ноги, все цело. И даже шрама нет.
Ей почему-то казалось, что он инвалид, потерявший руку или ногу на войне или, по меньшей мере, изуродованный. Даже и такого она была готова любить. Но он оказался молодым, здоровым, настоящим мужчиной. И это уже было слишком, это было трудно перенести.
— Господи, за что? За что такое счастье?
Она крепко прижала фотографию к сердцу, все поплыло перед глазами, цветы на обоях сплелись в огромный венок, занавески на окнах высоко взметнулись. Стало трудно дышать. Острый угол фотографии больно впился в ее грудь, и ей показалось, что сердце ее открылось, и он, Ваня-Ваничка, со своим чубом и галстуком-бабочкой вошел в него.
Фотография взволновала всю мастерскую.
— Нет, каков, — кричали все мастерицы. — Не мужчина, а сахар. Вот мне бы такого.
— Ему бы парикмахером быть с такой прической, а не колбасником.
— Или кондитером. Он похож на сдобный крендель.
Улита вырвала карточку из рук мастериц. Злые дуры! Завидуют чужому счастью. Лучше молчать, скрывать, а то еще сглазят.
Теперь письма приходили каждый день. Все было решено. Он пришлет ей денег. Она поедет к нему в Марсель, и там они повенчаются. И тогда начнется счастье на всю жизнь. До самой смерти.
А пока Улита шила приданое: розовые и голубые халатики, обшитые пухом, шелковые рубашки с бантиками, ночные чепчики. Все, что, по ее мнению, необходимо счастливой женщине, все то, чего у нее раньше никогда не было.
Она покупала пудру, кремы, румяна. Счастливая, любимая женщина должна быть красивой. Он, Ваня-Ваничка, должен гордиться своей женой.
«Все мечтаю о тебе, радость моя, Улиточка, как будешь сидеть в кресле у окна и вышивать мне рубашку, а я буду играть на гитаре. Купил тебе канареечку. Как прикажешь ее назвать?»
И она отвечала.
«Назови канареечку Соней, в память моей умершей сестры».
Деньги на отъезд пришли раньше, чем она ждала. Целый день сумасшедшей беготни по магазинам, и к вечеру она уже сидела в вагоне со всеми своими картонками, чемоданами и пакетами. Это уже не были мечты, это была жизнь, самая реальная жизнь. Завтра она увидит его, Ваню. Завтра. Она закрыла глаза, и ей на минуту стало страшно. Но только на минуту. Разве можно бояться счастья? Она доверчиво улыбнулась. Как Ваня, должно быть, хлопочет, устраивая их комнату.
— Милый, милый, я еду к тебе, — сказала она громко, и соседка с удивлением обернулась к ней. Но Улита уже рылась в чемоданчике. Не забыла ли она самого главного — кремов, духи, пудру? Убедившись, что все на месте, она прислонилась затылком к твердой стене. Надо уснуть. Только одна ночь отделяет ее от счастья. Только одна ночь.
Утром она проснулась от солнца и радости. В окнах мелькали круглые холмы и низкие деревья Прованса. Небо было ослепительно голубое, восхитительно, блаженно, не небо, а голубая радость. И в этой голубой радости медленно вставало южное, огненное солнце. Но Улите некогда было смотреть в окно. Надо было приготовиться, чтобы встретить счастье. Пламя спиртовки качалось и подпрыгивало, грея щипцы. Улита завилась перед кривым зеркалом уборной. Запахло палеными волосами. Ничего, ничего. Она потерла обожженное ухо, морщась от боли. — Pour etre belle[90]…
Пассажиры шумно и суетливо собирали вещи, толпились в коридоре вагона. Улита села к самому окну, так, чтобы ее сразу было видно. Она осторожно расправила рюшки и бантики розовой блузки, сдвинула шляпку немного на бок, взяла в руки искусственную красную розу. Так было условлено. Она не выйдет из поезда, пока он не придет за ней. Перед глазами как в тумане поплыли лица встречающих. Где-то среди них был он, Ваня-Ваничка, но ее близорукие глаза не могли его отыскать. Купе опустело, Улита осталась одна. Отчего, отчего он так долго не идет? Разве он не видит ее?
Кто-то заглянул в дверь и прошел дальше. Ждать становилось все труднее. Почти никого уже не было на перроне. Надо выходить, а то отвезут на запасной путь.
Кто-то снова заглянул в дверь, и, хотя Улита не могла разглядеть его лица, она вдруг почувствовала, что это он, Ваня-Ваничка. Она рванулась к нему, высоко поднимая руки.