Ей наконец удалось вырваться, она толкнула его и побежала по коридору, но он снова схватил ее за руку.
— Ведь ты тоже любишь меня. Твой муж даст развод…
В конце коридора показалась горничная с подносом. Он выпустил ее руку. Она снова побежала. Горничная удивленно посмотрела ей вслед.
Она вбежала к себе и заперла дверь.
«Что это?.. Что это все значило?..»
Она бросилась на кровать, уткнулась лицом в подушку. Она плакала долго и горько от обиды, непонимания и жалости к себе.
Потом встала, вымыла лицо холодной водой и, чувствуя себя как-то совсем особенно слабой, легкой и несчастной, осторожно ступая, прошла к сыну.
Рой сидел на корточках перед паровозом.
В открытом окне был тот же знакомый, холодный и безжалостный вид.
Она нагнулась к Рою. Горло перехватило от нежности и любви. Вот ее жизнь, ее счастье.
Она взяла ребенка на руки, села в кресло и, покачивая его, тихо заплакала:
Стало тихо-тихо. И тревога прошла, и не было грусти. Она пела, прижимая к себе теплого ребенка. Ей казалось, что это не она сидит здесь и поет. Нет. Это ее мать. Это ее мать держит ее на руках. Ее, маленькую Анечку. И она, Анечка, слушает, зажмурившись. Как хорошо. Как тепло. Только бы мама пела…
Но ребенок вдруг поднял голову и взглянул на нее голубыми рассудительными глазами.
— Мама, перестаньте, пожалуйста. Мне скучно. Давайте паровоз пускать.
Оля услышала шаги матери в коридоре и подбежала к двери.
— Мамочка.
Анна Николаевна вошла, усталая и бледная. Потертая шубка из поддельного котика упала на пол, шляпа полетела на кровать.
— Мамочка.
Анна Николаевна нагнулась, взяла дочь на руки, прижала ее к груди и стала жадно и страстно целовать ее.
— Олечка, радость моя.
Оля обхватила материнскую шею руками и тихо жмурилась под поцелуями. Что-то холодное, мокрое, как капля дождя, вдруг упало на ее теплую щеку. Оля открыла удивленно глаза.
— Мамочка, ты плачешь? Отчего?
Анна Николаевна быстро вытерла ресницы и виновато улыбнулась.
— Я не плачу, Олечка. Тебе показалось.
Она прижала палец к губам.
— Не говори папе, — и опустила Олю на пол.
Дверь снова отворилась. Вошел Олин отец. Он положил на стол длинный хлеб и стал вынимать из карманов пальто покупки.
— Что ты так поздно? Где ты пропадаешь? Уже половина девятого.
Анна Николаевна пожала плечами.
— Вечно допросы. Надоело.
— Надоело? Скучно?
Анна Николаевна покачала головой.
— Я не жалуюсь. Не приставай только.
Он снял фуражку и пальто, сел к столу и сердито закурил. Она зажгла спиртовку и принялась жарить бифштексы. Оля испуганно смотрела на них. Отчего они сердятся?
Чад пригоревшего масла наполнил комнату. Мясо шипело и подпрыгивало на сковороде.
Анна Николаевна накрыла на стол.
— Мои ноги, мои бедные ноги, — вдруг вздохнула она. — Целый день стоять. Ах, как я устала.
Она закрыла глаза и прислонилась к стене.
— Я больше не могу так жить.
Оля села на корточки рядом с ней и погладила ее ноги. Такие красивые ножки в таких красивых туфельках на каблучках. Разве они могут болеть?
— Я больше не могу так, — повторила Анна Николаевна.
Отец бросил папиросу на пол.
— Ведь ты только что говорила, что не жалуешься?
Она поставила блюдо с бифштексами на стол.
— Давай обедать.
Оля взобралась на высокий стул. Анна Николаевна старательно резала для нее мясо маленькими кусочками.
— Жуй хорошенько, деточка.
Отец отодвинул тарелку.
— Опять пережарила. Ничего не умеешь. Есть нельзя.