Рыбаки вытаскивали лодку на берег. С зонтиков прохожих бежала вода.
«Какой дождь, значит, надолго». Дойдя до горы, она постояла в нерешительности: «Может быть, вернуться?» Потом стала медленно подниматься по ступенькам: «Какой крутой подъем!»
Дождь стучал по листьям. Из-за тумана почти не было видно моря. Земля размякла и стала скользкой. Наверху в парке было пустынно и тихо. Мокрые серые пинии, мокрые серые камни. В большой клетке сидел нахохлившись орел. Он посмотрел на нее равнодушными злыми глазами и, раскрыв крылья, шумно взлетел на свой обрубок.
У мраморного белого кладбища Татьяна Александровна остановилась. «Сколько памятников, сколько крестов. Вот я хожу здесь, а могла умереть давно и лежать, как они…» Она прижала руки к груди и снова опустила их. «Что же мне делать? Жизнь все равно уходит, а счастья у меня нет…»
С горы она спускалась другой дорогой, через итальянский квартал.
«Прежде мне все-таки было легче. Прежде я думала, что деньги такое счастье. А теперь мне даже не о чем мечтать».
Улицы были кривые, грязные и очень узкие. На веревках болталось намокшее белье. Почти все ставни были закрыты. «Что же они делают, неужели спят? Ах да, ведь сегодня воскресенье».
Она завернула за угол, прошла до следующего угла и снова завернула.
«Я, кажется, заблудилась!» Стало почти темно, но фонарей не зажигали. Из-за ставен кое-где блестел свет. Мысли ее были смутны и тревожны. Вдруг где-то сзади хлопнула дверь. Высокий человек в кожаном шоферском пальто обогнал ее, быстро и широко шагая.
«Господи, ведь это же Сергей!»
— Сережа! — крикнула она, задыхаясь от волнения и радости.
Человек в кожаном пальто обернулся — чужое, смуглое, удивленное лицо.
Она остановилась: «Я сумасшедшая — Сергей в Амстердаме. А если бы и он, не все ли мне равно? Ведь мы теперь чужие… И он так быстро утешился…»
Наконец улицы стали шире и оживленнее. Она села в проезжавшее такси. Ей было холодно и неприятно. «Ничего, ведь я сейчас дома. Дома?»
Она представила себе большое белое здание отеля с бронзовыми нелепыми фигурами. «Разве такой бывает у людей дом?»
Горничная суетилась около Татьяны Александровны, растирая ей ноги одеколоном.
— Мадам простудится. Мадам надо сейчас же лечь. В городе столько больных гриппом.
— Хорошо. Идите. Я разденусь сама.
Вот ее комната… Вот ее драгоценности и платья, о которых она так мечтала когда-то. Зачем они ей? Толстый ковер на полу, но такое чувство, будто под ногами камни и сырая земля этой томительной, бесконечной прогулки… Камин ярко горит, но ей холодно, точно кругом все еще туман и дождь. «Я, кажется, простудилась… Ах, не все ли равно…»
Она встала и зажгла все лампы. «Ведь и у меня была собственная жизнь и муж… А теперь, что же это такое? Ничего нет. И ничем нельзя помочь. Я сама виновата».
Лампы ярко горели. На набережной шумели автомобили. «Поздно? Нет, нет, никогда не поздно… Никогда не поздно… Никогда не поздно, если любишь».
Не отрываясь, без помарок она написала письмо. «Кажется, так? Все равно, он поймет…» И позвонила:
— Отправьте сейчас же.
В дверь постучали.
— Это я. Мне сказали, что вы больны.
— Нет. У меня просто болит голова. К утру все пройдет, не беспокойтесь. Жаль, что я не могу вас впустить — я уже в кровати. А вы удачно играли?
— Очень. Я ставил на число ваших лет и два раза выиграл. Вы приносите мне счастье, дорогая.
— Спокойной ночи.
— Спокойной ночи. Просыпайтесь здоровой.
Татьяна Александровна разделась и легла. «Сегодня четвертое. Восьмого он получит письмо… Девятое, десятое, одиннадцатое, двенадцатое… Да, двенадцатого он уже может быть здесь». Она заложила руки за голову. «Сережа, милый. Приезжай скорей… И ничего мне не надо. Только быть с тобой».
Татьяна Александровна вышла из телеграфа. Джонсон ждал ее.
— Куда мы пойдем завтракать? Хотите в тот маленький ресторан над морем?
— Мне все равно.
В ресторане, сидя напротив Джонсона, она думала: «Какой противный, пестрый галстук. И эта наглая жемчужина».
— Что с вами? — участливо спросил Джонсон.
Она посмотрела на него рассеянными глазами.
— Со мной? Ничего.
— Но у вас такой странный вид. Уж не влюблены ли вы?
— А если влюблена?
Это звучало как вызов, и он стал серьезен.
— Видите ли… Я на многое готов закрыть глаза… Все зависело бы от того, в кого бы влюбились.
Она поправила гвоздики в вазе.
— Я влюблена в своего мужа, — сказала она мечтательно.
— В вашего мужа? — Джонсон расхохотался. — О, пожалуйста! Он не опасен.
— Не опасен? Почему?
— Потому что у него нет ни гроша.
— А вы думаете, что опасны только богатые?
— Конечно!
Она покраснела.