Она всплеснула руками и громко засмеялась.
— Я красавица. Я лучше Розины. И никто не знал. И никто еще не знает. Ах, поскорее бы утро, чтобы все, все увидели.
Она встала и прошлась по комнате. Пусть хоть стулья, кровать и обои посмотрят на нее, если больше некому. Она держала в поднятой руке свечу, освещая ею свое лицо.
— Видите, видите, — повторяла она, кружась по комнате. — Вот я какая. А вы и не знали. Вы думали, старая, некрасивая, смешная. А я красавица. Вот кто я.
На кресле, свернувшись клубком, спал Виктор Гюго.
— Виктор Гюго, посмотрите на меня.
Пудель тупо и сонно уставился на свою хозяйку.
— Вы поражены, Виктор Гюго. Вы не верите своим глазам? Ах, и я тоже, я тоже не верю.
Она снова села перед зеркалом.
— Раньше восьми никто не придет в лавку. Но зато как я буду торжествовать. Все, все будут у моих ног. Может быть, я даже русского отобью от Розины, — она покачала головой. — Нет, на что он мне? Ведь их у меня так много будет.
Она наклонилась к зеркалу.
— Я люблю вас, Жюльетта, — сказала она измененным голосом, так, как будет говорить ей влюбленный в нее мужчина. — Я люблю вас и не могу жить без вас.
— Ах, как вы мне все надоели, — продолжала она тонко и высоко, — все мужчины влюблены в меня. Дышать не дают, — и она кокетливо погрозила кому-то пальцем.
Свеча понемногу оплывала. Часы пробили три. Mademoiselle Марьяж не отрываясь смотрела на себя.
— Только бы скорее настало утро.
Понемногу небо стало светлее. Оплывающая свеча неприятно желтела в смутном утреннем свете. Mademoiselle Марьяж вздрогнула.
— Что это?
Она как будто немного изменилась. Надо еще нарумяниться. Она потерла щеки красной пуховкой, потом напудрилась и снова стала не отрываясь тревожно смотреть на себя.
— Ах, я забыла намазать нос кремом и лоб тоже. Это оттого…
Она взяла фарфоровую баночку.
— Сейчас я буду еще красивее, — и она стала густо покрывать лицо белилами.
С каждой минутой становилось все светлее. Чистый, холодный, беспощадный свет наполнил комнату. И с каждой минутой лицо mademoiselle Марьяж становилось все безобразнее, все страшнее.
Но она не верила, не хотела верить.
— Еще немного пудры. Губы подмазать, щеки надо ярче нарумянить.
Лицо в зеркале становилось все страшнее, все отвратительнее.
От белил щеки покрылись, как у покойника, голубоватыми подтеками, по ним грязными багровыми пятнами расплылись румяна, длинный ярко набеленный нос заострился.
— Что это? Не может быть. Это не я, не я.
Она постаралась улыбнуться.
— Жюльетта, — прошептала она.
Страшное, намазанное, безобразное лицо вдруг исказилось судорогой, две длинные морщины прорезали щеки, и огромный кровавый рот оскалился желтыми лошадиными зубами.
Mademoiselle Марьяж вскрикнула и уронила голову на стол, флакон духов со звоном полетел на пол и разбился. Едкий, приторно-сладкий запах наполнил комнату, и от этого приторно-сладкого запаха стало еще безнадежнее, еще тоскливее, еще страшнее.
Она громко заплакала, закрыв лицо руками, размазывая белила и румяна по своему старому уродливому лицу.
Мария играла в саду под яблонями.
Таубе вышел из дому.
— Мурочка, — позвал он. — Где ты?
Она побежала к нему навстречу.
— Папа, пожалуйста, поедем на лодке.
Он покачал головой.
— После, после. Мне надо сказать тебе…
— Сказку? — весело перебила она.
— Нет, деточка, не сказку, — он взял ее на руки. — Прости меня, Мурочка. Прости меня.
Она взмахнула ногами.
— Выше, выше. Покачай меня <!>
Но он уже спустил ее на землю.
— Погоди, Мурочка. Не прыгай. Ты еще маленькая, но постарайся понять, — он помолчал немного. — Я женюсь, — сказал он медленно.
Она рассмеялась.
Он прижал ее к себе.
— Мурочка, не смейся. Я правда женюсь. Я женюсь, и у тебя будет новая, — он остановился, подыскивая слово, — у тебя будет новая мама.
Мария смотрела на отца, стараясь понять. Какая новая мама? Откуда? На помощь из памяти вдруг вынырнули сказки.