Это был совершенно обычный майский день — день конца календарной весны, а фактически — уже лето, чего уж… Восемь уроков в такой день кажутся издевательством над здравым рассудком, и Валька в душе тоже думал так. Но, будучи человеком выдержанным, не высказывал своих мыслей вслух, в отличие от большинства одноклассников.
И всё-таки, когда прозвенел звонок с последнего урока, и Валька вышел наружу, в коридор школы — у него вырвался довольный вздох.
А в следующую секунду Валька увидел отца. Тот стоял в дальнем конце коридора и явно ждал — смотрел на Вальку.
Это было более чем странно. Сколько Валька помнил, отец в школу не заходил никогда (вот только после его, Вальки, драк, чтобы «морально поддержать сына», как он говорил), заходила мама, да и то — период визитов родителей «просто так» окончился классе в третьем.
— Па? — удивлённо сказал Валька, больше для себя, быстрым шагом направляясь в сторону отца. Хотел повторить то же громче, но отец резким жестом поднёс руку к губам и показал Вальке, чтобы тот шёл следом.
Недоумение мальчишки росло. Оно достигло крайних пределов, когда вместо парадного хода отец привёл его даже не к чёрному, а к старой двери в нижних коридорах. Валька и не знал даже, что дверь открывается!
Они вышли в школьный парк, который всё собирались «окультурить», но никак не доходили руки — и он стоял заброшенный, больше похожий на чудом перенесённый в город кусочек леса. На большой перемене тут любили играть все, но сейчас уроки были позади, царили пустота и тишина. Отец шагал по заброшенной аллее молча и целеустремленно. А в душе Вальки начало расти беспокойство.
Аллея привела к пролому в заборе, свежему, только что сделанному. Отец вылез первым, потом появилась его рука, вдёрнувшая Вальку в дыру. Снаружи стояла машина — не отцовская, какие-то допотопные «жигули». Валька, повинуясь отцовскому жесту, сел на заднее сиденье — и через секунду машина рванулась с места.
Отец молчал. Валька снова и снова порывался задать ему хотя бы вопрос, куда они едут, но каждый раз обрывал себя. Машина петляла переулками крутыми подъёмами, тихими улочками и пологими спусками — скоро Валька перестал ориентироваться. Он уже почти был готов сердито спросить, что происходит, когда отец резко свернул, остановил машину и показал на дверцу.
Они въехали в заброшенный двор через висящие на перекошенных петлях ворота и свернули за буйно разросшиеся сиреневые кусты. От сладковатого запаха кружилась голова. За этими буйно цветущими зарослями виднелся дом — без стёкол, с просевшей крышей и крыльцом из серых досок.
Отец сел на какую-то колоду, лежавшую среди кустов. Похлопал ладонью рядом с собой и сказал:
— Нам надо поговорить. Может быть… — лицо Сергея Степановича дёрнулось, голос дрогнул, — в последний раз, Валентин.
— Что это значит? — тихо спросил Валька, садясь рядом. Его всё больше и больше охватывало опять ранее совсем незнакомое чувство страха. — Что-то с мамой? Па, скажи!
— Пока ничего, — с явным усилием сказал отец. — Но, может статься, ты и её больше не увидишь… сядь, Валя, — неожиданно мягко попросил отец, потому что Валька вскочил. — Сядь. И послушай.
Валька сел, тяжело дыша. Он мгновенно взмок и понял это с отвращением — ощущение прилипшей к спине рубашки было противным. Отец смотрел прямо перед собой, потом заговорил:
— Понимаешь, Валентин… вся жизнь, которую ты знаешь наша, твоя — всё неправда.
Валька промолчал. На секунду ему показалось, что сейчас отец скажет что-то, как из глупого фильма: ты не наш сын, а теперь нашлись твои настоящие родители… или что-то вроде этого. Кажется, Сергей Степанович ожидал вопросов, но, видя, что сын молчит выжидающе, продолжал:
— Я никогда от тебя ничего не скрывал. Ты знаешь, как мы разбогатели.
— Да, — кивнул Валька. — Я знаю. Но ты же так много делаешь хорошего теперь. И время было такое…
— В том-то всё и дело, — Сергей Степанович положил тяжёлые кулаки на колени, обтянутые английскими брюками. — Это довольно типично для нашей среды — мне всё время было стыдно. Пока шёл период первичного накопления… — Сергей Степанович усмехнулся, — нет, тогда не было. Мы мочили и трясли друг друга и разную сволочь, я и сейчас не ощущаю никакой вины… Но где-то в конце 90-х я как будто на поверхность вынырнул. У нас уже всё было… и был ты. Я решил помогать людям.
— Ты и помогаешь, — недоумённо перебил Валька. Сергей Степанович сделал досадливый жест:
— Я не о том… Мы с друзьями организовали… фонд. Фонд Дальних Перспектив, как у Хайнлайна. Не для развоза пиццы и секонд-хенда по приютам, не для протезирования инвалидов войн, хотя всё это нужные дела… Мы стали вкладывать деньги в вещи, которые могли изменить будущее России. Честное слово, Валентин, мы думали не о себе. И уже тогда вдруг начали ощущать, что нам сопротивляются. Никто конкретно, а… — Сергей Степанович поморщился. — Как бы система. Понимаешь? На пиццу она была согласна. Но вещи действительно значимые хоронили на корню. Я не буду тебе рассказывать подробно. Незачем. Когда мы поняли, что официально ничего не сделать, то стали снабжать деньгами — большими деньгами! — и нашими разработками отдельных людей и организации определённого толка. Ты слышал. По телевизору такие организации называют «фашистскими», но можешь мне поверить — нигде нет таких честных и искренних людей, думающих о России, как там… Мы делали это очень осторожно, опыт у нас был. Но месяц назад где-то прокололись. Людей с таким бизнесом, как у нас, при желании всегда можно на чём-то поймать, как ни отмывайся от прошлого. Скорее всего, сегодня вечером нас с матерью арестуют. Пока не знаю, за что. Но почти уверен — арестуют.
— Папа?! — Валька вскочил. Сергей Степанович силой посадил его:
— Молчи и слушай. Это не наезд, Валя. Это не разборка образца 90-х. Этого я никогда не боялся, и ты знаешь — у меня и сейчас достаточно людей, чтобы никто и не пытался со мной проделывать такие вещи. Это даже не затея нашего государства. От него я бы откупился, как откупался не раз. Но тут речь идёт о таких деньгах и такой силе, что я перед нею — ничто.
По спине Вальки пробежал холодок. Он неверяще смотрел на отца. Сергей Степанович потрепал сына по волосам:
— Не нравится мне всё-таки, что ты такие носишь…Чёртов Деларош… Помнишь, год назад ты читал книжку Кропилина — «Голубятня среди одуванчиков»? — Валька непонимающе кивнул. — Я её тоже читал в детстве… Так вот. Люди, Которые Велят — не выдумка, — Сергей Степанович приблизил лицо к лицу сына, и Валька с ужасом понял, что отец не шутит. Ему захотелось лечь на траву и уснуть. Чтобы проснуться — и всё было, как всегда. Но он понимал — не будет. И слушал, прикусив щёку изнутри. — Они не глиняные, к сожалению. Их не убьёшь мячиком. И они страшнее и могущественней, чем в книжке. Я знал это, когда начинал бороться. Я просто не мог по-другому. Ведь я… — Сергей Степанович неожиданно улыбнулся. — Я, как ни крути, родился в СССР. А эта страна дольше всех сопротивлялась Тем, Которые Велят. Может быть, ты услышишь про меня и про маму ужасные вещи. Не верь. Мы любили нашу страну. И хотели, чтобы жил и был счастлив наш народ. За это нас будут судить; всё остальное — слова. Знай это.
— Папа, — прошептал Валька. — Ты так страшно… я хочу к маме, хотя бы поговорить…
— Нельзя, — покачал головой мужчина и на миг прижал к себе мальчика. — Слушай дальше. Сперва я хотел отправить тебя в Светлояр. Ты не знаешь, где это, да теперь и неважно — поздно, слишком далеко. Тебя схватят.
— Я никуда не поеду! — вскрикнул Валька.
— Поедешь, — жёстко ответил Сергей Степанович. — Если нас с мамой арестуют, то ты не сможешь оставаться на свободе. Под предлогом того, что ты несовершеннолетний, тебя возьмут и поместят в какой-нибудь закрытый детдом. И никакие адвокаты тут не помогут. А через тебя будут давить на нас. Они это умеют очень хорошо… — он перевёл дыхание. — На свете нет мест, где можно совсем не опасаться Тех, Которые Велят. Но есть места, где им трудно будет тебя найти. И есть люди, которые смогут тебя защитить. Слушай внимательно, Валентин. Мы очень старались, чтобы ты рос смелым, сильным и честным. У нас это получилось. Но ты ещё мальчик и тебе будет трудно и страшно. Ты должен запомнить, что тебе будет трудно и страшно. И всё-таки, если ты будешь умным и осторожным, ты доберёшься до безопасного места. Нам с мамой будет легче. Не пытайся с нами связаться — никак. Не смей даже думать об этом. Если мы сможем вырваться — мы сами тебя найдём. Я клянусь. Только мы. Никаких «людей от нас». никаких звонков, никаких писем. Мы — или никто… — Сергей Степанович потёр лоб. — Я заговариваюсь… Так вот. Что надо делать. Сейчас ты переоденешься. В машине есть вещи. Они средненькие, ты будешь выглядеть мальчишкой из семьи — комси-комса… Молчи, слушай и запоминай! — прикрикнул Сергей Степанович на сына, умоляюще открывшего рот. — Свой паспорт, ученический билет, кредитку — всё выкинь прямо здесь. Дипломат тоже оставишь. У тебя будет другой паспорт — и всё, но и им не пользуйся без крайней нужды. Будут деньги. Я дам тебе рубли, пятьдесят тысяч сторублёвками. Ни в коем случае и нигде не доставай их все сразу, положи в разные места одежды. В этом дворе ты дождёшься ночи. Не вечера, а ночи, часов двух. Выберешься из города. Пешком. Запомни, твой портрет будет везде, тебя будут искать, причём будут искать в основном честные и хорошие люди, искренне старающиеся вернуть домой мальчика — может, сбежавшего, может, потерявшего память. Не знаю, что придумают. Они легко используют в своих интересах честных и добрых, вот что самое страшное. Вслепую используют, заставляют воевать за себя… я опять заговариваюсь… Как можно меньше попадайся людям на глаза. Иди пешком. Иди по ночам. Днём спи в лесу, ты знаешь, как, но не забывай приводить себя в порядок, ты должен выглядеть не бомжонком, а обычным мальчишкой. Карта у тебя будет, хороший атлас…
— Куда мне идти? — прошептал Валька. — Куда идти?
— Пойдёшь на запад. Сориентируешься по карте. Если возьмёшь темп, то через неделю выйдешь к белорусской границе в районе Витебска. Границу переходи в стороне от КПП. Там её и нет, в сущности. В Белоруссии тебя тоже могут искать, но вряд ли. И всё-таки не расслабляйся. Ни в коем случае не расслабляйся! Понял, сынок?!
— Понял… — онемевшими губами прошептал Валька.
— Ты пойдёшь на озеро Нарочь. Там есть кордон Свясьцы. Лесника зовут Ельжевский. Ельжевский Михал Святославич. Михал — ударение на первом слоге, это имя, а не сокращение… Когда придёшь на кордон, просто попросись ночевать, а потом скажи ему — если будет не один, выбери момент, чтобы с глазу на глаз — скажи: «Все мы дети одной матери, — а он тебе ответит: — И руки у нас чисты.» Ты будешь жить у него и делать всё, что он скажет. Он не подведёт — скорей, небо рухнет.
— Оно рухнуло… — прошептал Валька. — Папа, папочка… а как же мама?!. Что с вами будет?!
— Не знаю, — честно ответил мужчина. Встал, поднял сына, стиснув его плечи. — Если случится… самое страшное…
— Нет! — вскрикнул Валька, его лицо исказилось. — Нет, нет, нет!
— Если случится самое страшное, — беспощадно продолжал Сергей Степанович, — ты должен поклясться мне, что никогда, ни при каких обстоятельствах, не простишь тех, кто разрушил нашу жизнь и нашу страну. Ты можешь простить наших убийц. Но тех, кто их направлял, ты не имеешь права прощать. Ты должен поклясться мне, что станешь мстить. Любым оружием и любым способом. До своей смерти. Ты клянёшься мне в этом? Помни: может быть, мы видимся в последний раз. И не смей плакать, Валентин.
— Я не плачу, — мальчик сжал зубы так, что заскрипела отставшая эмаль. Вскинул глаза на отца. — Я не плачу и не буду плакать. Я всё запомнил… папа, я хочу остаться с вами! — вырвалось у него с такой мукой, что Сергей Степанович беспомощно пошатнулся. — Я не знаю… давай поедем домой, возьмём пистолеты и попробуем уйти вместе… или просто станем отбиваться, пусть даже умрём, но только вместе, я прошу, папочка!
Сергей Степанович покачал головой:
— Если мы это сделаем — то мы признаем свою вину. И тогда вместе с нами пострадают десятки тех, кто сейчас может избежать ареста. Я отвечаю за этих людей… А бежать не удастся. Дом под наблюдением… и Ирину я не оставлю.
— А я?! — выкрикнул мальчик. — Я…
— Пойми, нам будет легче, в тысячу раз легче, маме и мне, если мы будем знать, что ты — не в их руках, — тихо сказал Сергей Степанович. — Пойми и прости нас.
Огромными глазами мальчик смотрел на отца. В этих глазах горело и рушилось что-то такое, отчего Сергею Степановичу стало больно — больно под сердцем. Но он сказал непроницаемо:
— Помни: вернуться за тобой можем только мы сами. Здесь — не верь никому.
Валька медленно кивнул. И так же медленно сказал — слова падали ртутными каплями:
— Я клянусь честью, что сделаю всё, как ты сказал. Сейчас. И… потом тоже.
Сергей Степанович встал.
— Я люблю тебя, Валя, — сказал он тихо.