Над головой Вальки был потолок — бело-мраморный, в разводах и прожилках. Мальчишка неловко повернулся (тело было как будто чужим) и понял, что лежит на низком широком ложе, застеленном серебристым покрывалом. Ложе стояло в небольшом светлом зале; свет лился через прямоугольные прорези, по две в каждой стене, кроме одной — там чуть колыхалась переливающаяся искрами занавесь. На каменном кубе возле ложа стоял металлический таз, лежали гребёнка и длинный листовидный нож в ножнах. К тому же кубу была прислонена арфа в зелёном чехле с распущенной шнуровкой. Звучала тихая красивая музыка, но ни музыкантов, ни вообще людей видно не было.
Валька тяжело сел и только теперь понял, что он одет. В смысле — одет не в трусы, а в зелёную тунику с широким квадратным воротом и подолом до колен, перетянутую украшенным золотом поясом. Ворот и подол туники украшал орнамент из золотых свастик на чёрной полосе. Под туникой ощущались короткие штаны, а возле ложа стояли, согнув голенища, мягкие чёрные сапоги с отворотами — под колено.
Обеими руками Валька отбросил со лба волосы. Дотянулся до ножа, взял его. Рукоять была сделана в виде двух сплётшихся хвостами драконов, чьи пасти вцепились в лезвие — остро отточенное с одной стороны на всю длину, с другой — на треть, с двойным выпуклым ребром.
Не долго думая, Валька прицепил оружие на пояс (пальцы сами нашли подвеску) и, встав, умылся. Расчесал волосы. Не обуваясь, подошёл к занавеси и откинул её.
Прямо перед лицом Витьки тяжело хлопал флаг. Он рассматривал изображение — узкий треугольный флаг, чёрный с алым кантом и необычной, словно бы вихрящейся, золотой свастикой — не слишком-то понимая, что видит перед собой, пока до его слуха не донеслось знакомое (хотя Витька мог поклясться, что впервые слышит эту песню… и кроме того — она на неизвестном ему языке!!!) размеренное уханье мужских глоток
Хэй, хо! Сквозь шторм идём! — и тут же их сменил один голос, сильный и красивый:
Витька быстро оглянулся.
Он стоял на носу узкого длинного корабля, размеренно подгоняемого вперёд не меньше чем двадцатью парами вёсел, каждым из которых гребли два человека. Голые по пояс, загорелые, люди были могучими и светловолосыми или рыжеватыми, как сам Витька. На корме, опираясь на большое весло, широко расставив ноги, замер поющий — такой же, как остальные, но в кожаной куртке. Увидев, что Витька обернулся, поющий поднял одну руку и, прервав песню, крикнул:
— Загадай нам удачу на сегодня, Счастливчик!
Город был прекрасен и незнаком Вальке… но хорошо знакомому тому, кем он стал здесь. И мощёные вишнёвого цвета камнем немноголюдные улицы, и чем-то похожие на перевёрнутые лодки дома в зелени садов за низкими оградами из ажурного камня, и острые башни, увенчанные резными куполами, над которыми плыли узкие чёрно-алые флаги, и гигантская фигура Всадника, вздыбившего коня над невидимым отсюда прибоем, и запах близкого моря, и даже висящая над городом — вместе с бледным солнцем — большущая синеватая луна, ничего общего не имеющая с обычной луной… Знакома была посадка на огромном солнечно-рыжем коне — непривычная Вальке, с прямыми, вытянутыми вперёд, к конской груди, ногами. Знакомы были люди, едущие справа и слева: невероятно прекрасная женщина в развевающемся сиреневом шёлке, с диадемой на облачно-лёгких волосах и могучий мужчина с длинным мечом на широком поясе и короной на русых кудрях.
(Мама?! Отец?!)
— Как там складывает твой приятель? — спросил мужчина, и его голос был голосом отца.
— У него нет песен о нашем городе, — ответил тот, кем Валька стал здесь, продолжая какой-то разговор. — И где-то он сам сейчас? Жаль, вы не отпустили меня с ним.
— Он скоро вернётся, — сказал отец, кладя ладонь на плеча тому, кем Валька стал здесь. — Войдут в Острую бухту корабли и будет праздник. Как всегда.
— Отец, — сказал тот, кем Валька стал здесь, — я слышал, что не всё благополучно на южных рубежах, что поднимаются на нас низкие народы, как в древние времена. И ещё — что дрожат во дворце Серебряные Щиты…
Женщина бросила на мужа тревожный взгляд. Но тот тряхнул кудрями и вызывающе улыбнулся:
— Песку, даже летящему тучей, не засыпать город. Тысячу лет стоят наши стены — и будут стоять ещё столько же. Нет силы сильнее нашей, и только небо — выше нас!
Всадник скакал над городом, поднимая руку с прямой ладонью. Вились флаги.
Витька размашисто шагал по лесной тропинке. Было прохладно, наползал вечерний туман, шептались деревья, но всё это было привычно, привычной была тропинка под ногами, привычна была тяжесть свёртка за плечом, и рисунок созвездий, мелькавший в проёмах ветвей над головой — был знаком и отчётлив. Он узнавал повороты тропки, корни деревьев, мощные ветви — и хотелось смеяться и бежать бегом. Но он только улыбался и сдерживал шаги.
А потом он вышел на край откоса, с которого тропинка круто сбегала в долину. Тут и там лежали белёсые пятна тумана, солнце только-только село за дальний край. Редко горели тёплые огоньки, слышался лай собак, мычание коровы, смех и песня в отдалении. В речной глади всё ещё горели полосы заката, но их уже перекрывало свечение двух лун — огромного, ставшего ярким, синего диска и золотистой небольшой луны.
Опершись ладонью на ствол мощного бука, Витька безотчётно поглаживал шершавую кору пальцами.
— Дома… — прошептал он. И заторопился по откосу — сперва боком, осторожничая, а потом помчался сломя голову, раскинув руки и набирая скорость с каждым прыжком…
Солнечные кони, хрипя, топтали кровавую кашу. Над полем боя, под летящими чёрными тучами, сыпавшими холодный дождь, стоял нескончаемый рёв сражающихся. Беспощадный ветер рвал зелёные плащи, нёс последние листья, не в срок оборванные с деревьев, в жуткой муке тянувших голые ветви в беззвёздное небо. Страшным малиновым багрянцем горел на севере весь горизонт — как будто там начиналась невозможная заря.
Нагнувшись, Витька поднял с усилием втоптанное в страшную грязь знамя. Вскинул над собой, зная, что сейчас к этому символу рванутся со всех сторон вражеские стаи — свалить, сбить, снова затоптать… Валька, поднеся к губам рог, трубил снова и снова, и в этом звуке были гордость и отчаянье…»Га-ру-у-уда… га-ру-у-уда… га-ру-у-уда…» — пел рог древний клич, зов предков, когда-то пришедших на эти берега. Вставайте, братья. Отзывайтесь, братья. Идите, братья.
И они собирались. Со всего поля. Отовсюду, откуда ещё могли. Стекались — по одному, группами… Они могли бежать в голый, холодеющий лес с поля, где уже рвали и раздирали трупы павших ликующие победители, могли продлить ещё на день, на два, на год свою жизнь. Но знамя и рог звали их, и они выбрали это… Мчались рыжие султаны на украшенных гребнями-«конями» шлемах. Снова смыкались продолговатые чёрные щиты, меченые знаком взвихренной-свастики.
Наклонялись широкие наконечники уцелевших копий — окровавленные, иззубренные. И — латное колено к латному колену, привычно-напрочно — смыкалась на поле, корчащемся в судороге последнего боя умирающего мира последняя конная фирда Великого Острова Туле.
И враги заметили это.
Казалось, что поле зашевелилось. Закрутилось чёрными воронками. Воронки выбрасывали струи — тонкие, но быстро выраставшие в потоки, сливавшиеся в разлив, который окружал туже и туже стягивающийся в центре страшного половодья сверкающий ромб. Мотались на шестах саблезубые черепа. И в отдалении на холме вновь закачалось на холодном ветру исчезнувшее было квадратное знамя, в сто раз более страшное, чем дикарские костяные погремушки — сине-белый квадрат с шестиугольниками звёзд, похожими на раздавленных пауков…
— Братья! — крикнул Витька (или кто?). Воздух царапал сухое горло. — Всё кончено! Мы — последние! Что нам осталось?! Уйти?! Скрыться?! Бежать?! Видеть, как они сожгут наши дома — те, что ещё не сожжены?! Как убьют наших детей и обесчестят наших женщин — тех, кто ещё уцелел?! Как осквернят наши храмы — те, что ещё стоят?! Жить в цепях на земле, где мы родились хозяевами?! Нет! — он выдернул из ножен зазубренный меч и поднял его над головой, выкрикивая — ветер рвал его слова и уносил прочь, в морды человеко-звериным толпам, копящимся вокруг:
— Мы встретимся! — крикнул Валька (или кто?), поднимая коня на дыбы и перехватывая в латной руке длинное копьё — чтобы удобнее было колоть и рубить на скаку. — Под иным небом, в иное время, в иных мирах — мы встретимся! В бой, арья! Умрём, убивая!!!
— Умрём, убивая!!! — единым духом откликнулась фирда. — Умрём убивая!!! В бой, арья! В бой!!!
Обретая страшную силу конного разбега, конный ромб рванулся на вражеские толпы.
Не туда, где они отгораживали всадников от леса — и где были самыми непроглядными и бескрайними в ожидании того, что последние будут пробиваться именно в лес.
Фирда рванулась к холму с гексагональными пауками на знамени…
…Последних убили на склоне холма. И долго в ужасе и злобе рубили и дробили каменными топорами и трофейными клинками тела двух мальчишек — со знаменем и рогом — пока там нечего стало кромсать и растаскивать.
— Будь всё проклято, они почти дошли, — донеслось с холма.
— Теперь мне не верится, что мы покончили с ними навсегда, — ответил другой голос.
Чёрный, смешанный с пеплом дождь лился на поле. И где-то — за мёртвым лесом — логами и оврагами тянулась на юго-запад тоненькая ниточка тех, кто успел спастись именно благодаря последнему часу этого боя. Тех, с кого всё начнётся снова…
… Мы встретимся. Под иным небом, в иное время, в иных мирах — мы встретимся…
…Мальчик открыл глаза.
Он лежал на спине в высокой тёплой траве, раскинув руки. Смотрел в прозрачное небо и слушал, как поёт жаворонок.
Он не помнил ничего и не знал, кто он.
Он просто встал. Потянулся, улыбаясь. И пошёл туда, где синела кромка леса…
…Мальчик открыл глаза.
Он лежал на спине в густом мху, раскинув руки. Смотрел в небо, пересечённое ветвями деревьев и слушал, как дробно стучит дятел.
Он не помнил ничего и не знал, кто он.
Он просто встал. Потянулся, улыбаясь. И пошёл туда, где виднелась тропинка…
Из стихотворения автора книги.
Из стихотворения автора книги.