Сколько Валька помнил себя — Новый Год всегда ассоциировался у него с праздником.
Но не на этот раз.
Он сам не очень понимал, что случилось. Вот-вот только ещё всё было нормально и даже здорово. Витька на кухне кочегарил что-то обалденно пахнущее. Михал Святославич на крыльце, обтёсывая елочку снизу, невероятным голосом распевал: «Пусть эта ёлочка в праздничный час кажной иголочкой радваит нас…» Валька разбирал ящик с игрушками, вытащенный с чердака.
И вдруг что-то произошло.
Что-то случилось.
Вдруг тусклым стал свет. Пыльным сделалось яркое стекло игрушек. Надоедливым — немузыкальное пение. А запах напомнил дом и то, как мама каждый новый год сама готовила массу всяких вкусных вещей — Каховские никогда не отмечали этот праздник вне дома. и ещё они обязательно покупали в магазинах две-три новых игрушки. Отец шутил: «Это для твоих детей, Валентин, про запас.»…
И Вальке перестало хотеться праздника. Совсем. А захотелось лечь спать и проспать долго-долго, без снов и без движения. Хоть до весны. Ощущение было таким тяжёлым и непривычным, что Валька удивлённо прислушался сам к себе: не пройдёт ли, не отхлынет ли так же внезапно, как возникло?
Но тоска осталась. Как глубоко засевшая заноза с обломанным кончиком.
Ну почему так? Даже Мора — и та невесть где. Он один — один на холодном ветру, и некуда спрятаться. Да и не хочется.
Мальчишка посидел около ящика, боясь, что его окликнут Витька или лесник. Но они молчали. Точнее — не молчали, а не окликали.
И пусть, подумал Валька. Встал и подошёл к окну, по пути погасив свет.
За окном было бело. Снег выпал всего два дня назад после бесснежного декабря — неглубокий, еле-еле, но укрыл всё и пока что держался. На деревьях нависли облака инея. Мир был безмолвен и холоден.
Вальке показалось вдруг, что нет никого за его спиной — в комнатах. Что он совсем-совсем один — стоит возле окна и ждёт, сам не зная, чего. Может быть, он один на всей планете? И ничего, никого больше нет — заснеженные леса под равнодушным звёздным небом, дом — и в нём он, Валька Каховский.
Он дыхнул на окно и написал по туманному пятну на стекле:
Мама.
Отец.
Я один.
Слова уплыли куда-то в тёмную глубину. Валька нарисовал стрелку и подписал:
Я хочу домой.
Можно выучить тысячу и миллион красивых (и правильных!) слов. Но всё равно в один стеклянно-ясный момент то отчётливо понимаешь: тебе четырнадцать лет и больше любых подвигов и свершений на свете, больше славы и приключений ты хочешь просто увидеть маму — маму, которую ты не видел больше семи месяцев, маму, с которой тебе даже не дали обняться на прощанье. И от этого понимания не защититься и не отбиться ничем. Никак.
И из чёрных дверей веет в спину пустым холодом. От этого дыхания не спасает АВГЭ и тёплая одежда.
Валька ткнулся лбом в стекло.
С кем угодно, но не с ним. Весь мир может рухнуть, но его — его должен остаться.
— Naneth,[69] — прошептал он, — mell, meleth…[70] — и судорожно вздохнул. Звуками никогда не существовавшего языка он хотел сделать несуществующим, шуточным своё горе. Но вместо этого чужие слова вдруг обрели жизнь и тоже пропитались горем.
И всё-таки что-то изменилось. Валька не сразу понял — что именно. Но уже через миг различил за деревьями движущиеся огоньки и замер удивлённо. Потом распахнул двойную раму. В комнату влился холод… но вместе с ним влилась и приближающаяся песня, которую дурашливым хором пели в лесу звонкие голоса:
— Э! — крикнул Валька, оборачиваясь в комнаты: — Э, к нам гости!!!
— …и тут Генка срывается в воду и начинает по-серьёзке тонуть. А Сергей Степанович становится цветом — во, как свёкла в салате! — и орёт на весь берег: «Кто разрешил купаться?!»…
— Прекрати руками жрать, вилка же есть…
— …а он спрашивает: «А почему у вас тут указателей нет, если такой хороший пляж?» А Алька ему говорит: «Да вы гляньте, сколько тут людей! А что было б, если бы мы ещё и написали, как сюда добираться?!»…
— …это — говорит — наша национальная привычка, вас не смущает? Тогда отец ему отвечает: «Да ладно, кладите на стол уж и все четыре копыта…»
— Бутербродики передай…
За столом сидели — считая донельзя довольного хозяина дома, Вальку и Витьку — ровно двадцать человек. По телевизору шёл концерт, но на него толком не обращали внимания. Ёлка переливалась огнями двух гирлянд; её вершину украшал кем-то тайком водружённый волчий череп.
— А где Лёвка и Иришка?
— Они целоваться пошли… Шампанское осталось?
— Давайте споём!!! Михал Святославич, гитара есть?!
— Валь! Подыграешь?
— Да о чём разговор, я и спою…
— Э! Идите в снежки играть!!!
— А говорили — они целуются…
— Так не пойдём к ним, может, они и начнут… Что поём-то?
— Да, точно? Лирицкую, философицкую или новагоднишную?
— Философицкую давай.
— Не, лирицкую!
— Про любовь и про ба…вушек.
— Философицкую!
— Философицкую! Телик вырубите, надоел!
— Ладно, — Валька настроил гитару, щипнул струны…
В комнате было тихо. Валька поднял голову от гитары и улыбнулся:
— С новым годом всех, ребята.
— И девчонки! — завопила от дверей Ирка. — Пошли в снежки играть, я говорю!
Все с возобновившимся шумом и гамом стали вылезать из-за стола…
Алька стояла, прислонившись затылком к сосне и сомкнув за ней пальцы. Лицо девчонки было строгим и задумчивым. Витька сидел на обмахнутом от снега пеньке напротив неё, в каком-то метре — глядел на девчонку снизу вверх.
— Какие хорошие стихи, — сказала Алька, глядя поверх головы мальчишки. Витька печально усмехнулся:
— У меня о зиме не только такие есть… Хочешь? Вот…
— Иди сюда, — попросила Алька. Но Витька неожиданно замер и прошептал:
— Что это он?
— Кто? — удивилась Алька, прослеживая направление его взгляда. И увидела Вальку.
Сбросив капюшон — осыпавшийся с какого-то дерева снег лежал на длинных волосах — Валька вышел на полянку за деревьями. Он был хорошо виден Витьке и Альке — на серебряном снегу, освещённый вылезшей из-за снеговых облаков луной. Валька был один……Нет, не один! Мальчишка и девчонка за деревьями оцепенели.
Прямо перед Валькой, замершим в центре полянки, быстро светлело пятно. С неровными краями, но в основе своей прямоугольное. И там, в этом пятне, всё явственней проступала высокая серовато-жёлтая трава… прозрачное жаркое небо… песчаного цвета камень какой-то дороги…
— Что такое? — пробормотал Витька изумлённо. Но Алька вдруг вскрикнула:
— Он же хочет уйти! Насовсем! Скорее! — и первая рванулась через подлесок наперерез Вальке, уже шагнувшему к светлому прямоугольнику…
… — Ну и что ты задумал?! — Витька яростно тряхнул друга, сидящего в снегу, за обтянутые курткой плечи. Сам он стоял на коленях перед ним. Алька тяжело дышала рядом. — Что ты задумал, что за хреновы фокусы?! Что за Гарри Поттер, блин?!
— Зачем? — скривился Валька. — Ну зачем вы… я никому тут не нужен…
— Балда!!! — заорал Витька и ударил Вальку в нос. Тот запрокинул голову, прижимая лицо сложенными ковшиком руками и глядя испуганно-удивлённо. — Балда!!! А я?! А я как же?! Как я без тебя?! Ты мне, мне нужен!!!
— Правда? — спросил Валька, отнимая окровавленные ладони от лица. Шмыгнул носом.
— Кривда! — огрызнулся Витька. — А если бы… раз — и всё?! Куда я без тебя?!
— И придумал тоже. Это ведь так захотеть ещё надо, чтобы… — Алька не договорила. Валька, хлюпая, вытирал лицо снегом. Витька зло смотрел на него.
— Ладно, — вздохнул Валька. — Если правда, то… вот…
И он треснул Витьку в нос.
Мама.(синдар.)
Милая, любимая. (синдар.)
Слова А. Козловского