— Хо-лод-но-о-о!!! — радостно завопила Алька и нырнула, оставив над поверхностью воды разбегающийся круг.
— И-ди-от-ка-аААА!!! — взревел Витька, следом за ней рухнув в майскую воду под злорадный хохот разлёгшегося на теплом по-летнему майском песке Вальки. Алька, вынырнув, зафыркала, замотала волосами и звонко крикнула:
— Глядите, воин — сидит под кустом, да воет!
— Не куплюсь, не ждите, — невозмутимо ответил Валька, переваливаясь на живот. Ему вдруг стало грустно. Год. Он уже год здесь. И это был хороший год, но даже в самой мысли о том, что это был хороший год, проглядывало что-то кощунственное. А потом всплыла другая мысль — что скоро будет лето, и Мора… Валька даже не думал, что она может не сдержать слова.
А мать и отец уже год в тюрьме. И Михал Святославич молчит…
Май. На гирловских полях уже вовсю идёт сев, зацвели сады и скоро лето.
— У меня через два дня день рождения, — сказал Валька, садясь. Витька, карабкавшийся по песку на четвереньках с явным намерением отряхнуться на друга, замер:
— Правда, что ли? — Валька кивнул. Витька сел рядом на песок и грустно сказал: — А я не помню, когда у меня.
— Серьёзно?! — теперь уже изумился Валька. — Ты же не маленький был…
— Не помню… — Витька пожал мокрыми плечами. — Правда.
Валька ошарашено замолчал. Такого он себе и представить не мог. Алька, выбравшаяся на песок тоже, встревожено посматривала на мальчишек, потом спросила:
— Вы чего?
— Вить… — Валька обнял Витьку рукой. — Слушай. Я что тогда предлагаю. Давай будем праздновать вместе, если уж ты не знаешь, когда твой!
— В смысле? — не понял Витька. Валька вздохнул:
— Ну что тут непонятного? Мой день рождения — твой день рождения. Всё такое прочее. Любовь. Морковь. Roval an roval, thand an thand[84]…
— Точно! — Алька наконец врубилась в тему. — И весь наш отряд…
— Останется по домам, — мягко сказал Валька. — Извини, Аль.
— Ладно, — Алька не обиделась, только печально вздохнула, а потом подмигнула: — Но подарок мы вам всё равно приготовим!
— Кто бы сомневался… — опасливо пробормотал Витька…
… — Зайдём на кладбище? — предложил Витька. — Крюк-то плёвый.
— Пошли, — согласился Валька. Они свернули перед мостом на тропинку вдоль берега. — Только давай обуемся, неудобно.
Мальчишки сполоснули ноги в воде у берега, присели на молодую траву, обуваясь.
Невдалеке урчали моторы. Витька спросил:
— В этот раз поможем родному колхозу?
— О чём разговор, — согласился Валька. — Ну, пошли.
На гирловском кладбище целый сектор был выделен под могилы для тех, кто погиб войну и чьи родственники так и не нашлись. Непритязательные ряды невысоких гранёных обелисков со звёздами и бело-чёрными табличками — чаще со словами «НЕИЗВЕСТНЫЙ СОЛДАТ», иногда — с кое-какими данными, редко — с полными. Валька остановился у входа, а Витька подошёл к обелиску с надписью: сержант
Палеев
Леонид Викторович
12. V.1915
-
июль 1944
В отличие от подавляющего большинства обелисков, на этом был привинчен переведённый на металл лазером цветной портрет. Портрет рисовал Валька — а точнее, просто взял кусочек картины «Мой друг Витька Палеев» и, слегка переделав и увеличив, перевёл на металл. Он не знал, был ли похож двадцатидевятилетний Леонид Палеев на четырнадцатилетнего Витьку Палеева. Да и плевать ему было на это знание, потому что — точно был похож. Не мог не быть похож.
Витька стоял около могилы молча, только что-то шептал — шевелились губы, Валька это видел краем глаза. Потом погладил пальцами медальон и пошёл к Вальке. Тот каждый раз боялся после таких случаев, что увидит на глазах Витьки слёзы. Но такого не было ни разу. Вот и сейчас Витька улыбался.
— Пошли, — весело сказал он, — дядя Михал ждёт!
— Валь, ты?! — зазвенел в трубке голос Альки. — Во-первых, через десять минут включи радио, минский канал — ровно через десять, не забудь и не ошибись, понял?! А во-вторых — позови Витьку, давай скорей! С днём рожденья! — в трубке отдалённо послышались ещё несколько голосов, кричавших то же самое.
— Ви-и-ить!!! — заорал Валька. — Тебя твоя!
— Иду! — гаркнул Витька, перемахивая через подоконник. Валька таким же манером выскочил в другое окно и устремился к садовому столу, возле которого оставались недопроизнёсший тост Михал Святославич и плевавший на все тосты Белок — он грыз здоровенный мосол. Присев, Валька подхватил кусок торта, сотворённого Витькой.
— Плохо не станет? — вкрадчиво спросило лесник. Валька хлопнул себя по поджарому животу:
— В русском брюхе и долото сгниёт… Ви-и-ить! — снова издал он сиреноподобный звук. — Я весь сожру!!!
— Жри! — гаркнул Витька, с каким-то ошалелым лицом высовываясь в окно. — Звонили из комитета по молодёжной политике, — сообщил он, моргая. — У нас покупают нашу книжку, Валь, весь тираж. И сами собираются выпускать ещё.
— Оп-па-а! — возликовал Валька. — За это надо выпить!
— Это Ряга, — хмыкнул Михал Святославич, — его Алька со своим советом уговорила, он тебя и представил в Минске. А меня просили не говорить до поры… Поздравляю, ребята.
— Да, Вить! — вспомнил Валька. — Включи там радио, пора как раз! И иди сюда, чего ты?!
Витька снова вылез в окно. И его буквально догнал голос диктора, ровно сообщавший:
— Мы продолжаем наш концерт «Музыкальная юность Беларуси».Передаём пьесу для рояля «Дети одной матери». Автор — Валентин Сергеевич Ельжевский, исполнитель — Ядвига Яковлевна Пальницкая… — и через пару секунд послышался звук рояля.
— Е-ма-а… — прошептал Валька, садясь на лавку. — Ема-а…
— У! Вввау! — Витька треснул его промеж лопаток. Но Михал Святославич сказал:
— Тихо, погоди, Вить…
… — Это ты написал? — Ельжевский положил руку на плечо Вальке.
— Нет, — честно сказал тот, глядя куда-то блестящими глазами. — Мне сказали: пиши. И я написал. Вот и всё. А сам я бы так никогда не смог написать… Ни за что. Я просто дал Ядвиге Яковлевне, чтобы она посмотрела…
— Но ведь это же… — ошарашено сказал Валька, крутя головой. — Там же… — он помотал головой, как оглушённый телок. — Я же там… там же я был, я слышал!!! Как ты…
— Мальчики, — сказал лесник и обнял мальчишек за плечи, сдвинув их головы. — Мальчики вы мои…
Уткнувшись друг в друга лбами и почти не дыша, мальчишки не видели, что лесник плачет.
…В этот же час в аэропорту Минска с транзитного рейса из Лондона через Ригу высадилась большая группа молодых, спортивных мужчин — байдарочная команда какой-то компании, по договорённости с белорусской стороной выбравшая местом своих весенних тренировок перед рекламными соревнованиями озеро Нарочь. Руководивший ими сероглазый атлет предъявил документы на провоз багажа без досмотра с необходимыми визами — впрочем, это было понятно, громоздкое оборудование байдарочников пришлось бы распаковывать неделю, неделю досматривать и неделю запаковывать, а от обилия металлических частей оно фонило, как нелегальный оружейный склад.
Обладавший хорошей памятью на лица Валька удивился бы, увидев руководителя байдарочников. Это был тот самый молодой мужчина, который прошлым летом проехал мимо них с Витькой по мосту через реку и спрашивал дорогу. Ещё интереснее было то, что тогда он совершенно чисто говорил по-русски — а сейчас в его речи появился отчётливый умилительный акцент, прямо-таки подталкивающий помочь плохо разбирающемуся в языке иностранцу…
Но Валька был далеко…
…Будучи хорошим специалистом по славянским странам, капитан Шеллинг тем не менее не понимал славян — особенно русских.
По его мнению, этот народ подлежал поголовному истреблению любыми методами именно за свою абсолютную непонятность. Лишённые родины, растлеваемые, отравляемые всеми видами отрав через воду, пищу, воздух, оплевываемые во всех средствах массовой информации, книгах и даже собственных школьных учебниках, унижаемые и просто убиваемые походя на каждом шагу вот уже почти двадцать лет, возглавляемые правительством прямых предателей и агентов врага, обираемые на каждом шагу — они тем не менее почему-то жили и не разбегались из своей страны (это, по мнению Шеллинга, тоже был вариант, так как опыт показывал: за границей русские быстро теряют национальные черты характера, а во втором поколении полностью сливаются с местным населением и даже язык забывают) — по крайней мере, большинство. Они как-то жили — как и на что, чем, почему — непонятно, и эта непонятность бесила Шеллинга. И упрямо не желали вымирать. И упрямо продолжали верить в своего усталого, беспомощного и доброго бога — такого же по имени, как у Шеллинга, но другого по сути… а это просто пугало. И помогали друг другу в тех ситуациях, когда соотечественники Шеллинга мгновенно превращались в озлобленное, топчущее всех на своём пути стадо. И внушали своим почему-то ещё рождающимся детям, что родину надо любить (!!!) И создавали вещи, которые вызывали завистливую оторопь. И наотрез отказывались становиться «как все». Не словами. Без шумных демонстраций с размахиванием флагами и истеричными выкриками (что всегда смешило Шеллинга в мусульманах). Нет. Просто — не становились. Товарищ по службе, задействованный в проекте «Янычар»[85], с удивлением рассказывал капитану, как бежал из их корпуса 14-летний мальчишка, увезённый из России в возрасте семи лет! Бежал — хотя был одним из лучших учеников и вроде бы никак не выказывал никакого недовольства. Бежал, добрался до России — и там исчез на её диких, никем не контролируемых просторах…[86] Что им двигало?!
А лето 2001? Его Шеллинг вспоминал с оторопью. Ведь всё было готово и рассчитано. Вторжение мусульманских наёмников (о кретины!) в Дагестан. Новый президент РФ, преемник гнилого Бориса (которого большинство русских ненавидели паталогически), громословный и патриотичный, а на деле находящийся на коротком поводке Запада и готовый после первых же неизбежных неудач разваленной армии в боях с отлично вооружёнными и обученными бандами «призвать на помощь для защиты от международного терроризма силы ООН». Ещё полдюжины мест, где готово было вспыхнуть открытое недовольство — Татарстан, Башкирия, Калмыкия… И — распад этой противоестественной, дурацкой страны. Вероятность удачи была равна 97 %.
И что же? Дагестанцы не пустили к себе чеченцев — ладно, их дикарские счёты были вполне преодолимы, в конце концов, русских-то они ненавидели одинаково… Но потом!
Сумасшедшие генералы послали воевать нищих, бездомных офицеров во главе необученных, голодных солдат на старой технике без боеприпасов и горючего. И… никто и опомниться не успел, как разбитые банды покатились к Грозному. Как из-под земли выросшие отряды терских казаков, в которых сражались греки, сербы, румыны, французы, немцы, буры, русские националисты — вышли на Терек, переломив сопротивление чеченцев, как сухую тростинку. Безграмотные, брошенные правительством мальчишки в старых камуфляжах дрались с таким неистовством, что у видевших это волосы вставали дыбом — ложились на пулемёты, подрывали гранатами себя и врагов, ходили врукопашную один против трёх и два против десяти… Мир застыл в растерянности. «Войскам ООН» спешно дали команду «отбой!», и у многих сослуживцев Шеллинга от сердца отлегло — им вовсе не хотелось встретиться в бою с этими русоволосыми худыми безумцами, которыми командовали такие же спятившие офицеры. Неминуемое поражение России обернулось победой. Хорошо ещё, что её плоды сумел смешать с грязью и вывернуть наизнанку тихий аккуратный «Пути-Пу», как называли его в западных кулуарах. Страшно было подумать, что случилось бы, окажись на его месте на самом деле национальный лидер и патриот… Уж что к середине первого десятилетия ХХI века вернулся бы Союз — это точно. Но и так — распад России пришлось отложить и начать новую игру, сложную, долгую и дорогую…
А ещё — ещё безумие русских было заразной болезнью. Они как бы преобразовывали мир вокруг себя. Стоило одному русскому оказаться с оружием в руках среди полудюжины «еврограждан» — и… о господи, возникало то, с чем так долго боролись США!!! Отважные и весёлые французы. Упорные и несгибаемые немцы. Ироничные и настойчивые англичане. К чертям летели «стандарты». Время неслось вспять и отказывалось быть линейным и логичным. И сами соотечественники Шеллинга — разве не говорили о том, как дезертировали солдаты и офицеры самой высокооплачиваемой на свете армии; не из страха, а чтобы… но об этом не рекомендовалось упоминать часто. И разве русской была девчонка, которую он, Шеллинг, месяц назад успел застрелить в самый последний момент — на крымском побережье? Ему вспомнился неистовый крик: «Го бра! Го бра-а!» — и то, как мешками катились по камням трупы таких тренированных, таких фанатичных, таких свирепых «адалятовцев»…
Нет. Шеллинг дёрнул плечом. Через неделю он докажет сам себе, что это просто — нервы. А русские — такие же, как и остальные.
Докажет.
Медленно и печально наигрывала гитара. Плясали языки пламени. Отражавшиеся в глазах Белка. Хрипловатый голос Михала Святославича таял в тёплом воздухе майской ночи. Витька, сидя верхом на скамейке и поставив локти на стол, слушал. Валька неподалёку расхаживал туда-сюда по пружинящей верхней слеге ограды — держа один полный всклянь водой стакан на голове, а ещё два таких же — на тыльных сторонах ладоней раскинутых в стороны рук.
Вода в стаканах почти не колыхалась.
Он соскочил наземь, мягко самортизировав толчок. Подошёл к столу. Михал Святославич, глядя на него с улыбкой, прикрыл струны гитары. Предложил:
— Сыграешь, роялист?
— Роялист — это сторонник монархии, — поправил Витька.
— То есть — я, — Валька принял гитару. — Даёшь царя-батюшку, кол в жопу демократам.
— Jedem das seine,[87] — согласился Витька. Он два месяца назад начал учить немецкий и делал успехи.
— Это отец играл, — Валька тронул струны. — Не удивляйтесь, это вроде таких пьес на несколько голосов… Тут не всё в стихах.
И Валька спел-рассказал, как отец объясняет сыну, какая вокруг хорошая жизнь при демократии и как раньше было плохо. А наивный сын то и дело сбивает демократический пафос отца прямыми и искренними вопросами:
… — Папа, ты говоришь, что прошло время рабов. Значит, твой папа был рабом?..
… — Папа, ты говоришь, что сейчас время правды. Значит, раньше все друг другу лгали?..
А отец гремит лозунгами, но сам же явно в них не очень-то верит…
Но я лично верю… вот…
А потом — приводит старинный беспомощный аргумент:
— Вот подрастёшь — поймёшь…
И, выслушав всю пафосную трескотню отца, сын вдруг огорашивает его горьким вопросом:
— Папа. Значит, когда я вырасту — мой сын меня не поймёт?!
А потом Валька в том же стиле спел про неудобного максималиста. Как он везде лезет и не принимает компромиссов, как с ним неудобно жить — он знает только две краски: чёрную и белую. Хорошо, если он нарисует меня белым. А если чёрным?! Что-то надо делать. Чтобы все цвета в мире заменил наконец самый толерантный серый цвет…
У правды есть цена, — повторил Валька. — А стоимость — у лжи.
— Пойду-ка я спать, — сказал негромко Михал Святославич после короткого молчания. — Да и вы не засиживайтесь, скоро светать начнёт уже.
Мальчишки ещё помолчали, проводив лесника взглядами. В его кабинете свет даже не зажигался — наверное, Михал Святославич сразу лёг.
— Слушай, — вдруг сказал Витька, — а ведь он старый уже.
— Старый… — откликнулся Валька.
— И нет у него никого… Представляешь, скольких друзей он потерял, думал, что это ради дела. А его обманули… Подонки обманули… Валь, — Витька пощёлкал ногтем по краю стакана. — А знаешь, что? Я хочу, чтобы ты был моим братом.
Валька поднял глаза. Потом завёл руку за спину и положил Змея между тарелок. В лезвии отразился свет луны, ожили знаки на стали.
— Кажется, это так делалось… — Валька пододвинул почти полную бутылку домашней наливки, плеснул в стакан казавшуюся чёрной струю. Протянул ладонь над стаканом и со спокойным лицом разрезал её. Левой рукой передал нож Витьке, и тот так же хладнокровно рассёк себе ладонь. Мальчишки соединили руки над стаканом, глядя друг другу в глаза, и в вино отчётливо закапала кровь. — Вот, — сказал Валька, поднимая стакан и не выпуская руки Витьки. — Ну что… брат… — он отхлебнул вина и передал стакан Витьке.
— Брат, — сказал тот, тоже делая глоток. И повторил: — С днём рожденья, брат.
Крыло к крылу, щит к щиту… (синдар.)
Проект, курируемый Госдепартаментом США. Согласно ему в России покупают, усыновляют или просто крадут детей 5–7 лет. Их воспитывают в особых корпусах по спецпрограмме, готовя ко вторжению в Россию в «Час Ч». По этому проекту сейчас в США находятся до 40 тысяч русских детей, старшим из которых уже 17–18 лет.
История Женьки описана в книге «Подкова на счастье».
«Каждому своё». Девиз учреждённого Фридрихом Великим Ордена Чёрного Орла. Эти же святые слова помещались над воротами гитлеровских концлагерей.