В воскресный день Валька проснулся почти в полдень — вялый, разбитый, с больной головой. Дома никого не было, только на холодильнике обнаружилась записка:
Валентин!
Будить тебя не стали, поехали по делам. Вернёмся к вечеру.
Родители.
Валька прочитал записку, скомкал, бросил в мусорный мешок. Он чувствовал себя таким же скомканным, как эта записка. Странно, неужели правда такая дикая нервная реакция? Как у истеричной девчонки…
Он обошёл квартиру, заставил себя выпить кофе. Пощёлкал пультом телевизора. Выключил его. Стало очень обидно — какие там дела в воскресенье? Захотелось, чтобы родители были дома.
Валька подошёл к окну. И вдруг увидел одну из отцовских машин.
Чёрный «хаммер» стоял почти у подъезда. Возле него никого не было, но двое парней сидели под грибком, да и за тонированными стёклами ощущалась настороженная жизнь.
Интересно… Валька осторожно выглянул на лестничную площадку. Пролётом ниже сидел на подоконнике охранник. Он оглянулся мгновенно, кивнул Вальке молча. У отца неприятности… но какого плана, если он оставил охранять сына не меньше четырёх человек?
Валька попробовал позвонить отцу и матери — и с мобильного, и с обычного телефона — но каждый раз чутко засекал странноватые шорохи и попискивания, свидетельствующие о том, что аппараты на прослушке. Но кто мог прослушивать отца — человека, слово которого было законом от Волги до украинской границы, от Тамбова до Ставрополя?!
«Только ОНИ, — холодно подумал Валька. — Государство. ФСБ или кто-то вроде.» Валька хорошо знал со слов отца, что все рассказы типа того, что «мафия бессмертна» — анекдотическая чушь. Любая мафия (и вообще любые организации) существует только до тех пор, пока это безразлично (или выгодно) государству. Как только нарушаются его интересы…
Он перестал названивать и вернулся к себе в комнату. Лёг в постель и уснул опять — глухо выключился, а открыл глаза уже только вечером. Первой мыслью было — до чего бездарно прошло воскресенье. Второй — где родители?
Как раз в этот момент зазвонил телефон. Валька сорвал трубку:
— Да?!
— Валь. Ты дома? — голос отца был спокойным, весёлым даже. — Мы едем, через полчаса будем. Что делал?
— Спал, — беззаботно ответил Валька. — За всю неделю отсыпался… Ну, я жду. Пока.
— Пока, — это был голос мамы, чуть подальше. Телефон выключился.
Валька перевёл дух. По крайней мере, они живы оба. Подошёл к окну — охрана никуда не делась. Ну что ж…
…Он успел поесть, когда в прихожей послышались щелчки. Пулей Валька вылетел наружу и, сам от себя того не ожидая, повис на шее у отца:
— Пап!!!
— Ну ты чего? — Каховский-старший засмеялся, отцепил от себя сына. Тот обнял и поцеловал мать, быстро спросил:
— Всё нормально?
— Да абсолютно, — беззаботно ответила она. — Сейчас есть будем.
— А я не голодный, — весело ответил Валька.
— Ну ещё бы, ты на выходные как медведь — поешь и в спячку…
Это было несправедливо, но Валька и не подумал обижаться или возмущаться.
Родители были дома.
Он крутанулся на одной ноге, шагнул к лестнице. Но, уже стоя на первой ступеньке, обернулся и сказал:
— А я вас очень люблю, — и побежал вверх, отчётливо отсчитывая каждую ступеньку.
Он не слышал, как Ирина сказала мужу — и в голосе была горечь, похожая на вкус яда: когда уже начал пить и с ужасом понимаешь — отравлен!
— Как же быть?
— Он справится, — ответил Каховский-старший. И, обняв жену, изо всех сил прижал её к себе — безнадёжным жестом сильного и смелого человека, который уже не может защитить тех, кто ему дорог…
…Уроки на понедельник Валька всегда делал в пятницу, хотя и знал, что почти все его одноклассники поступают по-другому. Поэтому вечер воскресенья остался свободным, и даже мысль, что завтра в школу, не пугала — неделя-то была последней, а потом, как ни крути, как ни думай об экзаменах — всё же лето…
Сидя за роялем в холле, Валька играл Моцарта. Он знал, что мать и отец слушают сейчас у себя, и эта мысль доставляла ему удовольствие, как и льющаяся каплями музыка. Мысли были лёгкими и спокойными, от странного недомогания не осталось и следа. «Расту, — подумал Валька иронично, — матерею…».
Моцарт… Валька прервал игру, сел удобнее на стульчике. Нажал несколько клавиш — просто так. Он и сам пробовал сочинять музыку, но скоро понял, что ничего не получается. Так зачем мучиться, если есть чужая — но она же и твоя, когда её играешь…
Неожиданно и резко ему почудилось чужое присутствие. Не матери или отца — именно чужое. Мальчишка вскинулся. В холле царила полутьма майского вечера. И в этой полутьме Валька заметил около двери промельк — словно махнуло чёрное крыло.
Он вскочил. Бесшумно зажёг свет.
— Ва-аль? — окликнула мама.
— Всё нормально, — спокойно отозвался он, стоя возле выключателя с колотящимся сердцем. Конечно, в холле никого не было, и в коридоре тоже. Да и не могло быть.
За несколько дней до смерти чёрный человек заказал Моцарту реквием — музыку «за упокой души», сказав, что это будут играть на похоронах одного известного лица. «Реквием» играли на похоронах Моцарта…
Валька помотал головой. К концу учебного года расшатались нервы, попытался снова иронизировать мальчишка, но это не получилось.
Он поднялся к себе в комнату и сел возле окна, не зажигая света. Охраны не было, под грибком собралась компания. Валька тихо распахнул двойной стеклопакет окна. Майская ночь ввалилась в комнату — тёплая, пахнущая не городской пылью и выхлопами машин, а — неожиданно! — сиренью и ветерком. Валька оперся грудью и раскинутыми руками о подоконник — и услышал, как внизу не очень умело играет гитара и кто-то поёт песню Шевчука:
Он отвернулся от окна, не закрывая его. Песня продолжала вплывать в тёмный прямоугольник вместе с шорохом чёрной листвы, но он уже не различал слов, бездумно рассматривая привыкшими к темноте глазами свою комнату. Шагнул, снял со стены гитару. Интересно, во дворе знают, как он умеет играть?
Валька привычно пристроил гитару на колене. Подумал несколько секунд. И, выбрав песню, тихонько запел, подыгрывая — для себя:
Он пел в сумраке комнаты, закрыв глаза и представляя себе будущее лето (а вернее — кусочки прошлого, лагерь де ла Роша, своих друзей по его школе…):
И, допевая последний куплет, Валька вдруг с прозрачной ясностью понял: что-то в его жизни только что кончилось.
Навсегда.