Повертев наши бумаги (а на моей было написано: «…посещал Высшие курсы по строительству подземных и наземных сооружений») и усмехнувшись, клерк стал говорить о том, как хорошо жить в его стране: тепло, пальмы, всего довольно, суровых зим не бывает!
Переспросив его насчёт отсутствия зимы, мы поняли, что ошиблись адресом. Это не Канада, вход в представительство которой был на другой стороне коридора, а Австралия. Ухватив меня за рукав, уговорила меня жена поменять снежные склоны канадских гор на «бананово-лимонную» утопию Австралии. Спасибо ей за это! Нам повезло!
Через пару месяцев мать и отец Труды стояли в воротах «Золотого сердца» и махали платочком вслед исчезающей за поворотом телеги с двумя будущими австралийцами и их скудным скарбом, состоявшим из нескольких смен постельного белья, оставленного мне американцами и шести серебряных ложек с монограммами семьи жены. Кроме скудного запаса сигарет и сэкономленных двух английских фунтов стерлингов у нас не было ничего.
После всяких проверок, размещения в бараках на несколько суток и прививок, нас погрузили на поезд и повезли в итальянский порт Неаполь. В ожидании погрузки на один из зафрахтованных UNRRA теплоходов, мы были размещены в городке Капуа. В нашей палатке была ещё одна пара, молодожёны Владимир и Мария Богачёвы.
Уроки английского языка занимали утреннее время, а вот после очень скромного обеда в столовой лагеря, с какой-то «злобой» в желудке, Мария и я оставляли Труду и Володю зубрить английский и австралийскую Конституцию, а сами отправлялись на добычу любого съестного.
Мы обменивали на продукты разные вещи из нашего скудного скарба, в том числе обменяли мой старый серый шерстяной костюм (в Австралии ведь тепло!). Особенно хорошо шли «бриллианты» из брошки, купленной на барахолке за бесценок, их мы продавали или обменивали лишь
по одному в день, чтобы не «обесценивать» их, предлагая сразу дюжину. Эти блестящие камешки так охотно обменивались итальянцами на продукты или вино, что, продав их так легко, мы стали раздумывать — а не были ли они и вправду настоящими бриллиантами? Спекулянты-итальянцы понимали в этом деле больше нас, не видавших много бриллиантов в нашей скромной жизни. Ну, теперь жалеть нечего, а тогда, наша четвёрка попивала кисловатое вино и закусывала простой, но вкусной ерундой. По тем временам это что-то значило!
Пришёл день погрузки! Вот и теперь вспоминаю, с каким чувством веры в наше будущее разгуливали мы по палубе. Золотая наша молодость! Любое облачко на горизонте представлялось не более чем пустяком — по сравнению с тем, что нами уже было пережито.
А облака на нашем южном небосклоне появились скоро! Женщин и мужчин поместили в разные трюмы. У немногих счастливчиков, которым достались двухместные каюты, была возможность как-то встретиться со своей «половиной» в продолжение тридцатидневного плавания. У спавших в раздельных трюмах парах появилась бессонница, и они подтверждали свою верность друг другу ночами под открытым небом — в спасательных лодках или между надстройками и трубами.
Завтрак был простым, но вкусным: каша, свежий хлеб, повидло и масло. Обед и ужин были обильными. Пока не испортился холодильник, и весь запас мяса не стал попахивать. Жалобы не помогали. Неисправность была серьёзной. Из-за нескольких необузданных «элементов», дело чуть не дошло до бунта. Спасла положение буря!
Она швыряла наш корабль несколько дней с одного борта на другой. Почти все взрослые лежали плашмя в трюмах, не думая о пище. Почти все — кроме одного поляка, профессора литературы, и меня, «опытного мореплавателя». Детей эта качка не очень беспокоила, им было даже интересно ходить чуть ли не по стенам, когда волны накреняли корабль. Дети не так страдали от морской болезни, как взрослые. Я выполнял обязанности помощника в детской столовой, и мне приходилось бегать по корабельным трапам, как обезьяна, забирая ребят от обессиленных родителей. А после столовой я возвращал детей назад по палубам или кабинам. Однажды меня так покачнуло, что я потерял равновесие и покатился по крутой стальной лестнице вниз, в трюм. Если кто из вас так падал — объяснять Вам не надо. Сами знаете. А вот тем, у кого такого опыта нет, объяснить нельзя. Просто не поймут, как чувствует себя человек, у которого всё его тело покрыто сплошным синяком.
Столы в столовой накрывались регулярно, несмотря на погоду. И то, что оставалось не тронутым, всё выбрасывалось. Мой напарник по столовой и я выбирали самое лучшее и медленно, но уверенно, уплетали по несколько порций каждый. Не всё было плохо на пути к тому месту, куда нас влекла надежда!
При входе из Средиземного моря в Суэцкий канал, в Порт-Саиде, наш теплоход облепили сотни маленьких лодок, нагруженных коврами, египетскими фесками и тапочками, изделиями из листовой меди. Торговля велась не совсем обыкновенным способом. От палубы до воды было метров тридцать, по-арабски или по-английски говорили из нас немногие, товар было плохо видно, а покупать «кота в мешке» не хотелось. Появились бесконечные верёвки, которыми мы поднимали на палубу предложенный товар. После отчаянной торговли с обеих сторон с помощью знаков пальцами, руками и головой мы или отсылали товар назад или вкладывали деньги в укреплённые для этого на верёвке мешочки. Вся эта ярмарка происходила на фоне бесконечных знойных песков со стороны пустыни и такого галдежа со стороны лодок с арабами, что у нас болела голова до самого перехода экватора. Если к тому прибавить рёв загружаемого скота (для пополнения испорченных запасов мяса), то всем будет понятно, что истерика рок-н-ролла по сравнению с тем «музыкальным» сопровождением звучала бы как колыбельная.
Мы подходили к экватору! Теперь, после многочисленных перелётов этой воображаемой линии, этот момент не вызывает у меня особых эмоций. Тогда же для всех пассажиров парохода момент казался интересным.
Через палубные леера перевешивались, чуть не падая за борт, те, которые надеялись увидеть какую-то полосу на воде, переход которой будет означать, что мы начинаем ходить «вверх ногами». На верхней палубе проходила церемония, посвящённая этому переходу, и каждый из нас получил на листке блокнота свидетельство о переходе экватора. — «тогда-то и в такое время».
Подули холодные ветры (был ноябрь), но солнце всё ещё просвечивало через проходившие над нами тучи. Опять те, кто не очень страдал от качки, вдыхали солёную влагу и всматривались в даль, дабы не пропустить берега Австралии. Мы были как в трансе: дельфины, какой-то вид китов, летающие рыбы и по ночам серебряный блеск светящегося планктона! Не хватало только морских русалок, но нам их обещала, добродушно подсмеиваясь, команда судна. «Вот доплывём до Австралии — тогда увидите такие вещи, что и во сне не снилось!» — говорили они нам.
Понимаете ли Вы, читатель, с каким нетерпением ждали мы высадки на берегу нашей судьбы?!
Пришвартовались мы к причалу Фримантла (аванпорт г. Перт) в полдень. Особенного восторга от серых построек-складов мы не ощутили. Сойти на берег было нельзя. Набрав свежей воды, фруктов и продовольствия, в тот же вечер мы пошли курсом на Сидней. Опять несколько дней морского ландшафта, дельфины, качка — и мы подходим к гавани Сиднея. Вот тут-то и забились наши сердца быстрее!
Тогда, в 1949 году, Сидней не был так красив, как сегодня. Но хорошо защищённая гавань, зелень его садов и голубизна водного пространства, по которому скользили, как водяные букашки, яхты и парусные лодки всех сортов и размеров — всё это было так прекрасно, что мы вздохнули, как вздыхают, придя домой.
Пройдя таможню, сели мы на поезд, который привёз нас в местечко Бэдхорст, в бывшие, теперь пустующие, военные лагеря. В огромных бараках, без каких-либо перегородок, помещались молодые пары только что приехавших переселенцев, соскучившиеся друг по другу (по ночам барак трясло, как во время землетрясения). Мы чувствовали себя совсем, как дома. Грусть по Родине ещё не начала проявлять себя. Всё новые впечатления оттесняли её на «потом». Огромные сосиски с луком и картошкой на завтрак, хлеб с маслом и вареньем, или ни кому из нас ещё не известная, но довольно вкусная коричневая размазня «Веджемайт», чай или кофе к обеду. На ужин почти то же самое, но двойные порции мяса, фрукты и печенье или мороженое.
Всё это заполняло наши желудки до тех пор, пока не приелось. Мы стали стараться разнообразить дневные меню своими собственными средствами. Те, у кого были доллары или немецкие марки, пускали их в оборот. Те, у которых их не было, ухитрялись их зарабатывать. Играли в карты, давали частные уроки английского языка, математики и других отраслей наук.
Мне, как ни к чему не способному, пришла в голову мысль: почему бы не пустить в ход мою, всё ещё упакованную в ящике фотостудию?
Широкие шерстяные одеяла (служившие нам по ночам и защищавшие нас от морально-негативного влияния наших соседей по кроватям), спускались с кровати до пола, образовывая, таким образом, тёмную «комнату» под кроватью. Там, лёжа на животе, я проявлял плёнки, накопившиеся у всех нас во время плавания от Европы до Австралии. У меня была и фотобумага, и увеличитель, и я делал очень приличные фотографии чуть ли не за полцены австралийских фотолабораторий. Помню, как на первые десять австралийских фунтов, заработанных мной «под кроватью», купили мы новые туфельки для Труды, а на остатки побаловали себя и двух наших друзей посредственным кофе и мороженым.
Нас скоро распределили по контрактам, которые мы подписали ещё в Германии. Два года отработать на месте, куда нас назначит Правительство Австралии, было нашим обязательством, как бы возмещавшим Австралии стоимость нашего переезда и устройства на рабочие места.
Людям старшего возраста, имевшим какую-то специальность, не совсем подходившую к работе с лопатой или молотком, приходилось туго. Надо было приспосабливаться и переучиваться, но таким, как я, всё было — «море по колено». Жене пришлось работать в церковной больнице на огромной машине, сушившей простыни, а меня, после вступления в члены профсоюза металлистов, послали на завод «Лейзац», который вырабатывал всевозможные изделия из стали, в том числе проволоку разных сортов.
Её тянули из горячих железных жгутов, сматывали, ещё горячую, машиной в мотки и складывали в штабеля под низкую железную крышу крыла постройки. Всё это с помощью специальных приспособлений без применения ручного труда. На улице, под солнцем, было около 30 градусов по Цельсию. Под крышей было 40–45 градусов.
В это пекло заходили 3 австралийца, нагружали горячие мотки на платформу, которую надо было сперва взвесить для регистрации веса тары, а потом её толкали по рельсам к пристани, где проволоку грузили на баржу. Надо упомянуть, что на платформу за раз грузили две тонны проволоки, а в рабочую смену грузилось 140–150 тонн. За эту работу платили три дневных заработка. Была только одна колея, и вторую платформу-тележку поставить было нельзя.
Случилось так, что один из австралийцев повредил себе ногу и не смог продолжать работу, по сравнению с которой тянуть баржи на Волге было просто лёгкой прогулкой. Начали искать замену. Первым вызвался здоровый эстонец. Продержался он только четыре часа. Вторым попытался заработать тройной оклад какой-то украинец — его пришлось приводить в чувство холодной водой уже в десять утра, через два часа. После этого никто не вызывался жертвовать своим здоровьем за тройной заработок. Дело в том, что оставшиеся на участке два австралийца не снижали темп и не замедляли свой бег с платформой-тележкой. Мотки катились без паузы, и беда тому, если кто проворонил семидесятикилограммовый моток горячей проволоки, катившийся на него из-под навеса, как бочка. Этот моток надо было поймать у тележки, подхватить и уложить на неё. Всего на платформу укладывалось около 30 мотков. Работали все мы в том цеху в майках и трусах, так было жарко.
Заметив мои бицепсы и широкие плечи, подошёл ко мне бригадир цеха и спросил, не попытаюсь ли я выдержать эту нагрузку и не смогу ли поддержать этих двух закалённых и привыкших к ней работяг. Что-то ёкнуло у меня в душе, но самолюбие не позволило отказаться. До конца дня оставалось лишь пара часов, и я рискнул. Эти два часа были мукой. Мотки вываливались из моих рук, я обжигал себя в самых разных местах, и только советы моих двух новых друзей по работе помогли дотянуть до сирены, звучавшей в конце рабочей смены. Дома я спал как убитый, но на утро всё моё тело ныло, и я понял, что это значит — «быть не в форме». Сказалось мое безделье во время работы у американцев и на пути в Австралию!
Началась новая смена. Сжимая зубы и приноравливаясь, как-то дотянул я до обеденного перерыва. Нагрузив платформу, нам пришлось ждать больше часа новую баржу у пристани. Этот перерыв опять помог мне выдержать до пяти часов. После смены мои новые приятели пригласили меня в пивную — «прописаться». По австралийской традиции отклонить такое приглашение было нельзя! Еле-еле держась на ногах, добрёл я с ними до пивной, а как потом очутился дома, вспомнить не могу. Помню, что каждый заказал по три пинты крепкого австралийского пива (пивная, по законам того времени закрывалась в шесть вечера; разрешалось остаться, чтобы допить то, что стояло на столе, но новые заказы не принимались). Помню, как австралийцы довели меня до трамвая, как попросили вожатого высадить меня поблизости моего жилья, но что было дальше, простите, не помню! Проснулся я от холода ночью, как-то дошёл до места, где я жил, и наутро был опять на ногах, но не на работе — подошли выходные дни.
Очухавшись кое-как от «прописки», но все ещё с ноющими мускулами всего тела, в понедельник катал и грузил я эту проволоку опять. Жара была ужасная. Воспользовавшись минутной паузой, забежал я в раздевалку, открыл холодный душ и, как был в одежде, простоял под холодной струей целые 60 секунд. Бегом назад! На меня с ужасом, смотрели две пары глаз моих коллег:
«Ты что, с ума сошёл? — спросили они, — Ты хочешь, чтобы тебя уволили? А где мы найдем замену?»
На заводе «Лейзац». Вывоз продукции из горячего цеха
Я понял — вставать под душ во время работы запрещено. Упасть в обморок от непривычной жары можно — тебя отольют водой, но самому освежиться в рабочее время… Нет, нет! Таков закон капитализма. Теперь в Австралии уже по-другому, профсоюзы стали более организованными, но тогда, в 1950 году, работая на частном предприятии, мы знали, что рабочий день — восемь часов, а один час — шестьдесят минут, и все они принадлежат работодателю!
В первые дни, когда я приходил домой, голова кружилась от выпитого традиционного пива, руки тряслись так сильно, что ложка с супом становилась пустой по пути в рот. Валился я спать рано, наутро освежал свое тело горячим душем, и так втянулся в профессию грузчика, что после того, как мои австралийцы ушли на другую, более порядочную работу, я стал бригадиром и покрикивал на двух несчастных «рабов», тянувших гуж изо всех последних сил, дабы не отстать от моего темпа. Но это был уже не тот темп! Мы не могли (или не хотели) гробить себя за сдельные.
Кончилось все это тем, что один из моих коллег уронил тяжелый моток проволоки на мою ногу, и мне пришлось лечь в госпиталь. После поправки меня перевели на другую работу. Нога все ещё побаливала, и мне позволили работать «по специальности» — проявлять плёнки и печатать фотографии на предприятии «Кодак». Тот короткий период моих, якобы «профессиональных» занятий, чуть ли не исковеркал жизнь и мне и моей жене!
Давайте пробежим коротко через события, так глубоко врезавшиеся в мою память. Вспоминать их и сладко, и больно.
Попав в фотолабораторию, к моему ужасу я понял, что заниматься любительской фотографией — одно, а работать с группой настоящих специалистов — это другое. Я отставал от других, портил бумагу и производил брак, не освоив ещё последнюю технику. Мне было стыдно смотреть в глаза моим новым коллегам по работе. В лаборатории работали только австралийцы.
И вот в эти первые дни я узнал, что под безразличным выражением их лиц скрывается тёплая и чуткая натура.
Все как бы не замечали, что дела мои шли плохо. Каждый и каждая старались незаметно помочь то советом, а то и делом. Один раз я заметил, как одна девушка (её звали Лорой) перепечатала всю мою испорченную работу и оставила её в конверте с моим именем. (Нам тоже надо было выполнять норму!)
Подойдя к ней и указав на её оплошность, я получил в ответ очень милую улыбку.
Она объяснила, что она уже выполнила свою норму и хотела помочь мне справиться с моей. Замешкавшись, я, как мог, поблагодарил её — мой английский был практически равен нулю. При этом я отметил её большие карие глаза, тёмные волосы и прекрасную фигуру.
Мы работали вместе в темной комнате для проявления фотографий. Иногда случайно, иногда с намерением мы касались один другого и, испытывая какое-то приятное чувство, опять то локтем, то бедром, давали друг другу знать о себе. Такие невинные шутки привели к тому, что, когда все уходили на обед, мы оставались как бы для выполнения срочного заказа в тёмной комнате и ласкались, как только ласкаются влюблённые. И действительно, нас так тянуло друг к другу! Мы встречались в парках, кино, в доме её родителей, уезжавших часто на пару дней на дачу. Мы не могли жить друг без друга! Обнимая меня при встречах, она смотрела на меня своими тёмными глазами и просила не расставаться с нею. А у меня и так голова шла кругом. Надо было решать нашу судьбу! Вот тут-то и вспомнил я последние слова моей матери, умершей у меня на руках.
— Сынок, живи так, чтобы было возможно без стыда вернуться по своим стопам, — наказала мне мать. — Если выбор будет трудным, подумай, что я сказала бы на это.
Вот так я и поступил. Решил, хоть и против воли, оставить всех и вся, и уехать подальше от Сиднея, всё спокойно обдумать и поступить так, как посоветовала бы мне мама. Попросив перевода на работу вне столицы, в провинцию, я получил назначение в бригаду, ремонтирующую железнодорожные пути в штате Новый Южный Уэльс. Работа была тяжёлая, жили мы в палатках, добираясь до места работы на дрезинах. Под шпалами, повреждёнными белыми термитами, лесным пожаром или потопом, мы часто находили или ядовитую змею, или ядовитых пауков. Проходивший мимо раз в день поезд притормаживал и отгружал нам продовольствие. Он же забирал новые заказы на завтра. Работали мы парами, один поднимал шпалу, другой стоял с лопатой, готовый к встрече с ядовитыми представителями мира пресмыкающихся. Мой напарник, поляк, был слаб физически, но его сильный характер спасал меня от серьёзных неприятностей с другими членами бригады — австралийцами. Те считали нас абсолютными дураками за то, что мы оставили позади «рабоче-крестьянский рай» и отдали себя во власть капиталистов, для которых надо работать, как лошадь, без надежды на похвалу, орден или доску почёта — только за деньги!
Не будучи пропагандистом по призванию, я пускался в глубокие рассуждения, переходившие иногда в жаркие споры, где в ход пускались и физические аргументы. Всему был виной мой плохой английский. Тут выручал меня мой напарник. Его английский был гораздо лучше. В Варшаве он преподавал историю. За это я с удовольствием работал за двоих, уважая его ум и выручая его при тяжёлой работе.
Всё это время меня преследовала мысль — что делать с Лорой? Прийти к решению помогла мне, не зная того, моя дорогая жена. Она узнала о моём местопребывании и приехала в близлежащую деревню. Я понял, что не имею права бросить мою верную подругу, оставившую из-за меня свою семью, друзей и родину. Голова моя уже работала нормально, и я порвал с Лорой, хотя её и любил. Следы того чувства остались и до сих пор! Жена мне потом рассказала, как родители Лоры предлагали ей или купить для неё дом или, покрывая все расходы, помочь ей вернуться домой в Германию, чуть ли не с откупной. Всё лишь для развода со мной, чтобы их дочь могла выйти за меня замуж. Отказавшись от их предложений, она начала искать меня. Спасибо тебе, Труда!
Говорят, время всё исправляет! Так оно и случилось. Труда устроилась работать в отеле близлежащего городка, и мы опять жили как муж и жена. По молчаливому соглашению мы ни разу не упоминали потом о случившемся. Работа шла своим чередом. С помощью моих кулаков я заслужил что-то вроде уважения среди моих коллег, все ещё слушавших мои «лекции» на тему: «Коммунизм и его вредное влияние на рабочих и крестьян всего мира». Надо сказать, что при помощи моего друга-поляка по работе, мне удавалось даже поколебать их веру в правдивость советской пропаганды, которую они получали от своих местных профсоюзных функционеров. Мой друг посоветовал мне не отрицать всю эту пропаганду с пеной у рта и не вбивать истину в моих оппонентов кулаками, а… соглашаться сперва, и потом, примерами из нашей жизни в Советском Союзе, убедить слушателей, что их жизнь при капитализме гораздо лучше. Так, путём сравнения цен на предметы потребления и зарплатой тут и там разъяснили мы нашим «рабам капитализма», что они живут в раю. После этого мы были приняты в бригаду не только официально, но и отношение рабочих к нам стало гораздо более душевным.
В бригаде железнодорожных рабочих. Справа — мой напарник-поляк, учивший меня спорить на политические темы, не прибегая к кулакам