Моё задание было простым: во время сжигания бумажных отходов утаить как можно больше ленты с кодом Морзе. Эти точки и тире что-то значили, и даже из отдельных коротких кусков ленты можно было извлечь какой-то смысл, с помощью которого устанавливалось изменение кодировки на данный день.
Есть такая поговорка: «сказано — сделано», но применить её мне на деле было не так просто. Ну как на глазах у унтер-офицера, принесшего корзину с лентами и ответственного за сжигание документов, можно было спрятать длинную, вьющуюся, запутанную бумажную ленту, которую и так трудно забросить в печной горн, а не только запрятать в карман или в рукава куртки? Как сделать это так, чтобы не быть заподозренным в шпионаже?
И всё-таки мне удавалось почти каждый день передавать Марии какое-то количество ленты при разноске дров. В корзинах почти всегда были пустые пачки от сигарет, коробочки, которые можно было напихать лентой, и при возможности засунуть коробочку в рукава свитера или куртки. Дневная добыча запрятывалась в пустой цилиндр из коры, снятой с полена, и маскировалась щепками для разжигания огня. Всё это доставлялось мной в указанный Марией домик. Вынув ленту при подходящем моменте, она отдавала назад цилиндр из коры, как непригодный для сжигания, — мол, только дымит и засоряет трубу.
Были и очень щекотливые моменты. Однажды, нащупав сигаретную коробку, я обнаружил, что она почти полна сигаретами. Что делать? Мять сигареты и затискивать ленту в коробочку, или забыть о ленте, и спасать сигареты, ценившиеся у пленных дороже хлеба? Стоявший рядом немец, заметив, что я замешкался, заглянул в корзину. Я показал ему сигареты и спросил его, можно ли мне их сохранить? Проверив каждую из них, он сказал: «Ja, ja, schon gut!» (Да, да, хорошо), и, убедившись в моей «честности», даже отошёл подальше от пылающего огня. Это было использовано для заполнения пустой теперь коробочки лентой и засовывания её в рукав.
Однажды, протягивая пустую корзину принесшему её унтеру, я заметил, что кусок ленты висит из моего рукава. Я постарался засунуть её назад, но было уже поздно — немец уже тянул корзину к себе. Прижав левую руку с лентой к телу по стойке «смирно», а правой отдавая салют, я гаркнул: «Bitte schon!» Унтеру это так понравилось, что он вынул свои сигареты и предложил две мне. Всё ещё в стойке «смирно», прижимая левую руку к боку так, что она стала затекать, я принял сигареты правой рукой и опять откозырнул. С улыбкой от уха и до уха унтер повернулся и ушёл. Легче всего мне было прятать ленты, когда их приносил тот немец, которому я отдал пистолет-зажигалку несколько месяцев назад. Он просто отдавал мне корзину, а сам стоял у двери, следя, не подходит ли кто к кочегарке. Вот что значит — завоевать доверие!
Так прошло опять несколько месяцев, подошла зима 1942-43-го годов. Весь наш лагерь перевели вместе со штабом 18-й армии в Эстонию, в город Тарту. Здесь, по-видимому, немцы предполагали устроиться надолго.
Пленные, уже подкрепившиеся прошлой осенью на уборке картофеля и овощей, выглядели, как люди, и даже пользовались некоторым доверием штабных офицеров и конвоиров, прикреплённых к нашей группе. Хотя все ещё звучало «Ло-ось, ло-ось!», но без злобы и ненависти к нам, «унтерменшам». Это, конечно, было только локальное отношение к военнопленным, и, конечно, оно расходилось с политикой верхушки нацизма.
Наша группа, все 20 человек, работали как маляры, штукатуры, плотники, столяры. Был среди нас даже электротехник-водопроводчик, сочетавший в одном лице две такие разные специальности. Его звали Федя-инженер.
Интеллигентный, бывший артиллерист — командир орудия, а то и выше. Он никогда не распространялся о своём прошлом. Судя по скуластому лицу и косившим глазам, корни его были в далёкой Сибири. Он был в доверии у немцев, хорошо говорил по-немецки и вызывался на работу и днём и ночью, если того требовали обстоятельства. За это ему разрешалось посещать в свободное время городишко и вести знакомства с населением.
Мне пришлось работать с молодым немцем, маляром по профессии, сыном шахтёра из Рурской области. Молодой солдат очень интересовался историей России, её народом, культурой и политическим строем в данное время. Стоя рядом на ящиках или стульях, банка краски между нами, мы часами разговаривали на эти темы. Я должен признаться, что моя информация на «высшие» предметы разговора была ограничена школьными знаниями, но о политике и революции я говорил весьма пылко, с патриотизмом и верой в ленинизм, заложенной в мою голову комсомольской организацией. Дискутируя однажды на тему, что хорошего принес нам коммунизм, я не заметил, как кто-то зашёл в пустой дом, где мы работали, и стоит, слушая мою лекцию, прямо за моей спиной. Оглянувшись, я увидел Федю-инженера и обомлел. Он смотрел на меня своими чуть косыми глазами и, после длинной паузы, произнес что-то вроде:
— Говоришь правильно, но надо быть осторожней, у стен есть уши.
Сделав в этом доме, что ему было надо, Федя-инженер ушёл и встретился со мной только пару недель позже.
Жили мы, пленные, в светлом теплом бараке, бывшем ранее казармой для эстонских солдат. Питались мы просто, но совсем не голодали. Очень часто запах поджариваемой картошки на свином сале раздражал ноздри, но не вызывал зависти, так как это блюдо удавалось поесть каждому хоть раз в неделю, а с теми, кому не повезло достать что-либо на работе, делились бескорыстно. С такими харчами появляются силы и идеи. Я достал через моего мастера-маляра пару лыж и стал тренироваться на находившимся вблизи замёрзшем озере. Моим намерением было — как только подокрепну и смогу пробежать всю ночь без отдыха в направлении на Восток, попрощаться со всеми благами и бежать к своим. Но, увы, это не удалось выполнить.
Федя-инженер пользовался у немцев не только доверием, но и свободой передвижения. Он даже посещал старых русских эмигрантов, проживавших в Тарту, и пропадал ночами без всякого подозрения. Ребята опасались его не потому, что он был плох, а потому, что он был подозрителен из-за своего такого привилегированного положения среди нас.
После того, как ему удалось услышать мою тираду о благах советского строя, мы ни разу не обменялись даже словом. Но однажды, возвращаясь после моей лыжной тренировки, я встретился с ним у дверей барака. «Хочешь бежать?» — спросил он. Стушевавшись, я ответил, что да. «Погоди, тебя «Старшой» ищет», — с нажимом сказал Федя. Дня через два я получил разрешение пойти на чашку чая вместе с ним к его знакомым в Тарту.
Там меня познакомили с молодой женщиной, женой местного пекаря, сыгравшей немалую роль в моей жизни. Для тех, у кого уже нет терпения дожидаться развития событий, скажу коротко, да, она была молода, пекарь был много старше её, а я чуть моложе… И в результате такого стечения обстоятельств мы часто встречались по вечерам в пустых дачах на берегу озера, на льду которого я тренировался к побегу.
Эти встречи носили сперва натянутый характер. Разговоры шли и о войне, и о немцах, и о наших жизнях до войны, чуть ли не со дня рождения, о наших планах. После того, как мы познали друг друга и душой, и телом, для меня совершенно неожиданно прозвучал её вопрос — помню ли я «Старшого»?
— Какого? — сразу насторожившись, спросил я.
— А того, который разговаривал с тобой в землянке, под Сиверской.
Так как этой детали не знал никто, кроме меня, я понял, что это не было ловушкой, и мы стали говорить откровенно. О себе она сказала мало под предлогом, что если я не знаю об её роли в этом деле, то, в случае промаха и отвечать мне за это не придётся.
Наказ «Старшого» был таков: поступить в антипартизанский отряд под командой старого белогвардейца, капитана Феофанова, который действовал неподалёку, и ждать инструкций. Но перед тем мне поручалось достать оттиск печати коменданта хозчасти штаба и передать ей.
Казалось, этот приказ был невозможным для выполнения, но выполнить его удалось даже очень просто. Как раз в то время двое немцев и трое пленных, я в том числе, обклеивали обоями канцелярию хозчасти. Мы работали вечерами, чтобы не мешать работе этих полуслепых, хромающих, заикающихся и даже обезображенных после ранений на передовой солдат Вермахта, которых собрали здесь как бы на отдых и с которыми мы, пленные, вели что-то вроде полуподпольного обмена товаров. Сигареты обменивались на яйца, трубочный табак на кондитерские изделия, которые нам удавалось специально заказать у наших эстонских друзей. Обмен шёл бойко, и к нам эти солдаты и унтера уже привыкли. Мы начинали работу с нашими обоями часа в четыре утра и продолжали её после шести вечера, пропуская, таким образом, нормальные рабочие часы. Сговорившись за день о доставке заказа, мы просто оставляли пакетик на том или ином столе, а вечером подбирали пачку сигарет, баночку табака или коробку сигар с того же стола. Никто никого не обманывал. Таким образом, мне удалось с первого раза подобрать подходящее письмо с печатью и безо всякого подозрения доставить его моей соучастнице.
А вот с вступлением в антипартизанский отряд, несмотря на мое письмо, написанное под руководством зондерфюрера — выходца из старой эмиграции, дело шло медленно. Месяца три после подачи моего прошения самому гауптману — тому самому, который стал как бы моим покровителем после инцидента с сигаретой, мне пришлось выносить всевозможные намёки на мою «продажность» фашистам, обвинения в предательстве своим… Один раз дошло даже до драки, из которой я, к счастью, вышел победителем. Положение мое осложнялось ещё тем, что на меня донесли о том, что мое желание вступить в антипартизанский отряд есть не что иное, как уловка с целью перебежать к настоящим партизанам.
Меня вызывали на «дружеские» беседы с какими-то гражданскими немцами. Разговор шёл по-немецки с употреблением русской, но ужасно ломаной, матерщины — наверное, с целью войти в доверие ко мне. Меня угощали хорошими сигаретами и с одобрением выслушивали мои, должен признаться, очень пылкие уверения в моем антикоммунистическом настроении. Я рассказывал о выдуманных родственниках, якобы расстрелянных в 1937 году, говорил я о моих сёстрах (которых у меня не было), забранных в детдом, и о моем желании помочь Великому Германскому Народу освободить Родину от Сталина (чуть не поперхнувшись при этом).
Я уже потерял надежду попасть в отряд Феофанова и обсуждал на каждом свидании с моей подругой-эстонкой планы прямого побега.
— Подожди, ещё не всё потеряно, — убеждала она меня. — Нам нужен свой человек у Феофанова.
Она была права. Была уже весна 1944 года. Меня позвали прямо с работы. В штабе, «мой» гауптман вручил мне «маршбефель» и послал меня забрать мои шмотки, так как меня уже ждала машина дяя поездки в район операций отряда Феофанова. Каково было мое удивление, когда я увидел, что ещё один парень, да и хорошо знакомый к тому же, также пакует свой мешок, готовясь к отъезду вместе со мной. Помню только, что он был кларнетистом полкового оркестра. Его приняли как воспитанника из детдома.
Музыкальный талант его был известен немцам. Наш зондерфюрер достал ему кларнет, и моему знакомому приходилось часто играть по приглашению-приказанию в «доме немецкой культуры» — так назывался маленький барак в соседнем селе.
В перерывах между музыкальными номерами Гришка, так мы назовем его для удобства, развлекал аудиторию весьма не обычными выступлениями. Ему подносили старую, но крепкую табуретку, стул или деревянный ящик из-под патронов, и наш маэстро, только что исполнявший сороковую симфонию Моцарта, короткими, метко направленными ударами ребра ладони превращал стоящую перед ним мебель в мелкие щепки.
Облагораживало ли такое его выступление немецкую культуру, мне было не известно, но эффект от только прозвучавшей мелодии, наверное, был совсем другим. Многим немцам, наверное, приходила в голову мысль: хорошо, что этот русский не встретился нам в рукопашной.
И вот этот самый Гришка стоял рядом со мной у выхода из барака и с видом, что его ничто не удивляет, протягивал мне одну из своих, заработанных или музыкой, или колкой дров душистых немецких сигарет. Пока мы ждали машину, мне пришла в голову ужасная мысль — ведь Гришка знает о моем намерении убежать при удобном случае, мы говорили с ним об этом, когда выделывали пепельницы из обойм снарядов для обмена у немцев на хлеб. Наверняка, он подослан ко мне как шпион. При первом подходящем случае он переломит мне все кости, заработав при этом целую коробку сигар, которые он очень любил.
Немецкие солдаты высадили нас, своих будущих соратников, на перекрёстке дорог, заявив, что дальше они не поедут. «В лесу партизаны», — заявил один из них и указал нам дорогу, по которой нам надо следовать для встречи с Феофановым.
Полагая, что мне теперь просто нечего терять, я спросил Гришку прямо, куда он направляется. «Нам по дороге, кажется, я тоже иду к Феофанову», — ответил мой попутчик. На мои вопросы как это случилось, что никто из нас не знал о намерении другого, последовали малозначащие объяснения, которые сводились к морали — чего не знаешь, за то не отвечаешь. Точь-в-точь, как и слова моей эстонки, с которой мне даже не удалось попрощаться.
Дошли мы до стоянки отряда поздно ночью, чуть не попав под пулю часового, окликнувшего нас по-немецки. Вместо пароля, которого мы не 66 знали, последовало длинное объяснение, кто мы и куда идём, тоже по-немецки. Не будучи джентльменом, часовой уложил нас лицом в грязь и начал испускать какие-то птичьи зовы.
Ну, дурак немец или издевается над нами, или зовёт на помощь, — подумалось нам. Через несколько минут мы услышали, как кто-то спрашивает часового, с сильным украинским акцентом, в чём тут дело. На чисто русском часовой начал рапортовать, что вот два немца ищут капитана, и их надо обыскать на всякий случай. Тут, перебивая его и поняв, что мы у цели, мы повторили, уже по-русски, кто мы и зачем пришли. Нас отвели в какой-то сарай и мы, уставшие после длинного пути, заснули как убитые.
Проснувшись, мы начали стучать в закрытую на засов дверь и требовать, чтобы нас выпустили по делам личным. Было рано, но движения хоть отбавляй. Отряд уходил на задание. Было доложено о нашем прибытии, и после того, как мы умылись и хлебнули горячего кофе, нас привели к избе, стоявшей посреди хутора.
После ухода большой группы с тачанкой, пулемётами и миномётом, вокруг стало тихо. Гришка и я стояли, как зачарованные, обозревая русских людей, вооружённых, как нам казалось, до зубов, уходящих в лес без конвоя, или хотя бы одного сопровождающего немца.
«Ну, как, нашли нас без труда?» — послышался голос сзади. Обернувшись, мы увидели молодого парня в немецкой форме фельдфебеля, но в казацкой папахе. Пока мы решали, что ответить, он, совсем не по-уставному, предложил нам зайти в избу и доложить капитану о себе.
В маленькой комнате с картой на стене спиной к нам стоял пожилой коренастый человек с поредевшими, но аккуратно подстриженными волосами, одетый в безукоризненный мундир капитана Вермахта.
— Господин капитан! Два русских добровольца прибыли в Ваше распоряжение, — доложил я как старший по возрасту.
Капитан, а это был сам Феофанов, медленно повернулся, взглянул на нас, опять посмотрел на карту и, обращаясь к Гришке, спросил его, кто он и откуда. Выслушав его ответы, он перевёл взгляд на меня. Я доложил, что попал на фронт из института Лесгафта, умолчав, что пошел в армию добровольцем. Услышав название института, Феофанов поднял брови и, отчеканивая каждое слово, сказал:
— Из этого института выходят два типа людей: либо очень хорошие, либо полные мерзавцы. Ты принадлежишь к каким?
Не могу вспомнить, что я промямлил в ответ, но помню, что стало мне не по себе. Капитан взял Гришку к себе в денщики, а меня оставили в покое и как бы вообще забыли, что я «горю желанием громить партизан», как я уверял немцев в городе Тарту.
Недели через три в отряд прикатили два немца на мотоциклах. Один они оставили капитану, а на втором вернулись в штаб армии.
Знавший от Гришки, что я работал на ЛМЗ обкатчиком мотоциклов, капитан предложил мне испробовать машину. Это был одноцилиндровый «Цундап-400», с карданом. Простая, но очень крепкая армейская машина. С её вертикально расположенным цилиндром она была словно сделана специально для русских дорог с их ухабами и разбитыми колеями.
Должно быть, мое вождение понравилось Феофанову, так как я стал его шофёром, связным, разведчиком и посыльным.
Каждое утро старик-хуторянин привозил на телеге молоко капитану. Я счищал грязь с моей машины, когда он подошёл ко мне и тихо, оглянувшись по сторонам, сказал, что у местного кузнеца есть всё необходимое для ремонта проколов, добавив загадочно, что для меня будет очень важно посетить кузнеца сегодня же.
В багажнике мотоцикла была коробочка со всем необходимым для ремонта шин, была даже запасная шина, немцы позаботились обо всём. Пришлось эту коробочку спрятать и обратиться к капитану с просьбой разрешить навестить кузнеца, у которого есть резиновый клей для шин велосипедов.
Кузница помещалась в двух сараях, соединённых перекрытием, под которое я закатил мой «Цундап». В сарае слева кузнец занимался починкой «точных изделий» — так называл он велосипеды, швейные машинки, охотничьи ружья и тому подобные предметы домашнего обихода, которые нуждались в ремонте. Правый сарай был гораздо просторнее, но там было темно, всё покрыто копотью, и на земляном полу валялись части колёс, подвод и земледельческих машин всех моделей, когда-либо бывших в употреблении на этом свете.