"Я обернулся, махнул фуражкой.
- Огонь!"
А.В.Туркул (Дроздовцы в огне).
"Убивать людей дурная привычка.
Вот взять, к примеру, меня..."
Из воспоминаний пулеметчика трех войн,
инвалида Степана Квадриги. (К).
Десять шагов к лошадям, пятнадцать к старому вязу, потом вдоль кустов и повернуть обратно. Карабин оттягивает плечо, но девять фунтов дерева и металла уже стали частью тела. Сними сейчас карабин - правое плечо заметно задерется. Тем более, подсумок, висящий на левой стороне ремня, немедленно потянет вниз. Кобура нагана его почему-то абсолютно не уравновешивает.
- Ненавижу оружие, - беззвучно прошептал в темноту Герман, и, повернувшись через левое плечо, побрел обратно к лошадям. В спину из зарослей насмешливо каркнула кваква . Прапорщик помотал головой, отгоняя птичью насмешку и заодно отпугивая вялого в предутренний час комара. Надо бы еще тем странным папоротником натереться. Как ОНА научила. Все-то ОНА знает, все умеет. Чудовище.
В чаще опять вскрикнула полуночница-кваква. Смейся-смейся. Да, одичал Герман Олегович, только карабином на плече от загнанного зверя и отличается. Варвар, кочевник, цыган, бродяга.... " Да, скифы - мы! Да, азиаты -- мы, с раскосыми и жадными очами...". Неведомыми путями дошли до Изюма манерные новомодные строки. Насчет очей перебор. Тут мы с утонченным Александр Александровичем не сравнимся. Очи самые банальные, невыразительные, и заглядывать, затаив дыхание, в такие глазенки никто не будет. Не чарует взор дезертира-прапорщика. Посредственен-с.
Герман вынул из кармана очки, посмотрел на просвет. Серп луны насмешливо подмигнул сквозь треснувшее стекло. Прапорщик зачем-то протер очки, сунул обратно в карман шинели. Как там Она сказала? "Вы, ваше благородие, или дужки нормально подогните, или принимайте сей интеллигентный вид исключительно ввиду близости миловидных селянок. В работе вас окуляры только смущают. Стреляете вы и без оптики неплохо".
Жестоко. ОНА вообще самый жестокий человек, который встретился на твоем, Герман Олегович, пути. Хм, на тропе шатаний и страхов. Насчет смехотворности ношения очков, ОНА, бесспорно, права. Левый глаз, не смотря на всю смуту последних лет, видит ничуть не хуже, чем в детстве. Права, абсолютно права. И стреляете вы, товарищ Герман, вполне исправно. Ни очиститься уж, ни отмолить. Сколько душ на совесть принял? Считать страшно, да уже и незачем. Помнишь только тех, кого в упор бил, чьи глаза увидел.
Герман на миг зажмурился, осторожно погладил по шее сивую кобылку. Лошадь сонно, но дружелюбно мотнула головой. Лошади присутствие бывшего прапорщика принимали благосклонно. Не хуже, чем Пашку, со всем его кузнечно-пролетарским опытом и смехотворной заносчивостью потомственного "человека труда". Вообще, последняя дискуссия на товарища Павла произвела некоторое впечатление. Разговаривать начал нормально, даже "вашбродь" прибавлять забывает. Разве что потрогает фингал под глазом, похмыкает. Пашка, при всей своей малообразованности, парень отходчивый. Даже забавно, у самого Германа синяк вокруг глаза уже пожелтел и почти рассосался, а у Пашки свеженький, лиловый. Ну, прямо классово близкие субъекты. Сближение политических платформ, так сказать. Опять ОНА. Сблизила. Ведьма проклятая.
Да, дикий табор. Вся Россия ныне немытая, на плохоньких лошадях, в обносках, во вшах и тифу. Движется бесцельно, калеча своих и чужих, перемалывая миллионы душ жерновами революции и одичания. Топит, сжигает, стреляет в затылки и раскрытые рты, насилует и измывается. Может, и действительно, - захлестнет испуганную Европу, хлынет неудержимо к Ла-Маншу и Гибралтару? Оставит на Елисейских Полях и площадях Мадрида кучи навоза, обрывки бинтов и россыпи пустых гильз. Качнется мир на Запад, начнут путь бесконечные орды новых варваров. Ведь уже начали? И будет на козлах миллионной по счету брички горбиться бывший г-н Земляков-Голутвин, в шинели без хлястика, с обшарпанным карабином поперек колен. И будет свежий ветер Атлантики болезненным ознобом пробираться в прорехи шинели.
Герман зябко передернул плечами. Под утро стало прохладно, сквознячок, пусть и не атлантический, лез под потертую шинельку, ковырялся призрачным пальчиком в двух дырах на левом боку. Нужно было быть попроще, без апломба, солдатскую шинель брать. Позарился на летнюю офицерскую, как же, - всё былые чины и звания не забываются. Лучше бы дыры заштопал, да нитки от сорванных погон срезал. Чересчур простуженные и ободранные варвары священного ужаса Европе не внушат.
Шинель с теплого трупа Герман содрал третьего дня. Не погнушался -, может, от шока, а может, уже осознал: - дороги назад не будет. На разъезд наткнулись в сумерках...
...- Отвыкла я от седла, спина болит, - пробормотал Катя, привязывая повод к задку и запрыгивая на бричку. Прот подвинулся, и предводительница с облегчением вытянула длинные ноги в когда-то красных, а ныне буро-серых сапогах. Гнедой, фыркая с таким же облегчением, потрусил следом за бричкой. Двигались целый день, в основном по узким лесным дорогам. Лишь в полдень пришлось отсиживаться в зарослях у реки, пережидая, пока по шляху проползут медлительные возы. Секретов из плана каомпании Екатерина Георгиевна не делала: уйти подальше от Бабайских хуторов, сёла обходить, на глаза никому не попадаться. Цель - к завтрашнему вечеру выйти к Мерефе. Там командирша собиралась прогуляться в больницу, проведать одного знакомого. "Апельсинов занести, про жизнь поболтать". Про апельсины ни Герман, ни Пашка не поняли, но общий замысел командирши уяснили.
- Екатерина Георгиевна, может, этот писклявый уже и не там, - сказал Пашка. - Может, он на хуторах отлеживается. Он же бандит, ему в больницу не с руки. В Мерефе, должно быть, сейчас белые. Они, ясное дело, всё одно гады, но друг друга не шибко любят. Не, не сунется он в больницу.
- По-моему, наш Писклявый и с теми, и с другими договорится, - сказала Катя. - Кстати, ты, Павлуша, базар фильтруй, господин прапорщик на "гадов" может оскорбиться и про "советы" какую-нибудь гнусность ляпнуть. Заведетесь. А бить мне вас сейчас лень, спина у меня ноет. И остальные части тела тоже побаливают.
Герман покосился на предводительницу с иронией. Ноет у нее, как же. Совершенно непробиваемая особа. Амазонка. Наверняка из тех, кто революцию с полуслова поддержал. Лавры Софьи Перовской этим современным барышням покоя не давали. Наслаждайтесь теперь, господа народники.
- Что молчите, господин прапор? - поинтересовалась Катя. -- Вы горизонт обозревайте повнимательнее, но ведь и собственную точку зрения высказать вам никто не препятствует. Если она, точка зрения, не идет в разрез с генеральной линией нашей партийно-цирковой труппы.
- Не идет, - сухо сказал Герман. - Против Мерефы я ни малейших возражений не имею. Но там, уж боюсь вас расстроить, наши пути разойдутся. Мы с Протом отправимся поездом на Лозовую. Ну, а ваша дорога, полагаю, лежит в иные края. Я дал слово доставить ребенка на место и попытаюсь выполнить свое обещание.
- Да мы не слишком разлуке огорчимся, - заверила Катя. - Долг, он превыше всего. Валяйте, прапорщик. Не знаю, правда, как Прот ныне к путешествию в Лозовую отнесется. У мальчика, вроде бы, свои планы имелись.
- Что значит, "свои планы"? - еще суше сказал Герман. - Сейчас не время для детских капризов.
- Вы, Герман Олегович, не сердитесь, - тихо сказал Прот. - Я понимаю, что вы обязаны меня доставить по назначению. Я же не возражаю. Только мне кажется, до Лозовой мы с вами не доберемся.
- Это отчего же? - Герман постарался, чтобы голос звучал как можно увереннее. -- До Лозовой не так уж далеко. Обратимся к начальнику станции. Предписание у меня сохранилось.
- Да вы вперед не забегайте, - сказал Пашка, подбадривая утомившихся лошадей. - Мы за день разве что на пару верст к Мерефе приблизились. Все овраги, да буераки. Що днем, что ночью, никакого ходу нету. Разъездов-то - будто фронт рядом. Может, мы чего не знаем, а, Екатерина Георгиевна?
- Мне тоже не нравится, - пробурчала предводительница, без стеснения задирая ноги на невысокую спинку козлов. - Весьма перенасыщенная войсками местность.
Герман подавил желание отпихнуть пыльные носы сапог от своего кителя. Ладно, пусть сидит, о приличиях наша Екатерина Георгиевна не имеет ни малейшего понятия, сие с первого взгляда угадывается. Кто она вообще такая? Даже на шпионку не похожа. Едва ли уместно шпионить со столь прямолинейной беспардонностью. Но насчет странных обстоятельств спутники несомненно правы:, - в двух селах определенно расположились банды. Удалось разглядеть в бинокль вооруженных людей. Похоже, неместные, - селяне вокруг праздно толклись. Возможно, красные, хотя товарищ Пашка за своих их не признал. Но уж точно не добровольцы, - в отсутствии погон Герман убедился. У моста чуть не наткнулись на еще один отряд - эти галопом летели к Новому Бабаю. Опять же, черт его знает, кто такие. Еще две группы с винтовками высмотрела зоркая Екатерина Георгиевна. Засады? "Секреты"? Нет, действительно, черт знает что:, - вся округа наводнена шайками вооруженных людей. Высунуться из леса практически невозможно. Да и какие здесь леса, так - рощи, светлые дубравы.
- Екатерина Георгиевна, надо бы лошадям дать передохнуть, - нерешительно сказал Пашка. - Да и нам бы дух перевести. Перекурим, и по холодку двинем. В темноте, оно даже надежнее будет.
- Угу, прошлой ночью ой как далеко мы продвинулись, - пробурчала Катя. -- Ладно, к опушке выйдем, дабы нормальный обзор иметь, и остановимся. Но ночью обязательно нужно нам через старый Муравельский шлях перебраться. Может, по ту сторону поспокойнее будет.
Смазанные колеса по мягкой лесной дороге катили ровно. В прохладной тени тянуло в дрему. Герман старался бодриться, слушал "сип-сип-сип" пения крошечного лесного конька-щеврицы. Сзади командирша тихо беседовала с Протом о железной дороге. Оказывается, мальчик по ветке на Лозовую уже путешествовал и, кажется, не один раз.
- О, светлеет, - сказал Пашка. -- Кажется, опушка впереди.
- Попридержи, - приказала Катя, но было уже поздно, - бричка выкатилась на поляну.
Должно быть, кавалерийский разъезд отдыхал в тени, теперь солдаты как раз садились в седла, и не слышали подъезжающей брички.
- Стой! - зашипела Катя.
Пашка натянул вожжи.
"Дроздовцы", - с огромным облегчением подумал Герман. Когда схватил карабин и сам не заметил, - надо же так озвереть за последние дни.
- Стоять! Руки вверх! Оружие бросить! - поручик на заплясавшем вороном коне выхватил наган, прицелился в лицо помертвевшему Пашке.
- Спокойнее, господин поручик, - сказал Герман, демонстративно отставляя карабин. -- Мы против славного Дроздовского полка ничего не имеем.
- Кто такие? Руки вверх, я сказал! - поручик явно нервничал. Еще бы - прохлопали бричку, чуть на голову гости не заехали.
- Прапорщик Земляков. Второй Офицерский полк, - Герман поправил неприлично помятую, еще три дня назад бывшую новенькой, фуражку с приметным малиновым верхом и белым околышем.
- Я вас не знаю, господин прапорщик. Или все же "товарищ"? - зрачок нагана теперь покачивался, целя в грудь Герману. - Отвечать живо!
Герман подумал, что у поручика излишне горячая лошадь. Да и сам поручик слишком нервен. Но отвечать нужно спокойно.
- Я на днях зачислен в полк. Сейчас в отпуске по ранению. Извольте убедиться, - Герман медленно расстегнул карман, извлек предписание и очки. - Господин поручик, я понимаю, что едва ли вам знакома моя физиономия. Я и его превосходительству еще не был представлен. Вполне понимаю ваше недоверие, но револьвер все-таки отведите. Нас и так совсем недавно пытались подстрелить.
Опускать наган поручик и не думал, но руку несколько ослабил. На бричку смотрели дула восьми винтовок его подчиненных. Морды у дроздовских кавалеристов-разведчиков были злые и усталые. Впрочем, пассажиры брички особой угрозы не представляли: перепуганный юнец-возница, молодая помятая девица, болезненный мальчишка. Да и неуклюжий прапорщик, одной рукой надевающий треснутые очки, а другой рукой протягивающий документы, не мог бы испугать и кошку.
- Вы откуда здесь взялись? - настороженно спросил поручик, трогая каблуками коня и забирая из руки Германа помятое предписание и новенькое воинское удостоверение.
- С поезда, господин поручик. Два дня тому на эшелон был произведен вооруженный налет. Пришлось уходить от бандитов пешим ходом. Вот, бричку по случаю раздобыли. Пытаемся выбраться к Мерефе.
- Как, вы сказали, вас зовут? - поручик одним глазом пытался изучать документы, другим подозрительно оглядывая Пашку, между колен которого вызывающе торчал карабин.
- Прапорщик Земляков-Голутвин, - хрипло сказал Герман. Ствол нагана, сейчас целящийся куда-то в район пупка, весьма нервировал.
- Хм, что ж вы сразу не представились? Земляков, да еще Голутвин, широко известная фамилия, - поручик хохотнул. - Мы, в некотором роде, именно вас и ищем. Следовательно, в поезде вы уцелели? Мальчик с вами? Тот самый?
- В каком смысле? Я действительно его сопровождаю, но.... Если вы имеете в виду налет на эшелон....
- Неважно, - поручик махнул наганом. - В седло, прапорщик, немедленно. Федор, возьми мальчика к себе. Плешко, за господина прапорщика головой отвечаешь. И поворачиваем на Южный, живо! К полуночи там должны быть.
Герман в недоумении спрыгнул на землю.
- Господин поручик, вы не могли бы пояснить? Я здесь не один, гражданских надо бы проводить в город....
- Да-да, свидетели, - поручик нетерпеливо оглянулся, снова махнул наганом. -- Плешко, возьми двух орлов, помудрите немного, только без шума...
- Ложись!
В кратком свирепом рычании Герман с опозданием опознал голос Кати. Лошади дернулись, вороной поручика попятился от брички. Одновременно послышался звук падения человеческого тела. Металлически клацнуло. Пока машинально присевший Герман пытался вспомнить, на что именно похож этот короткий лязг, "Льюис" выдал первую очередь.
Внезапный грохот пулемета произвел ошеломляющее действие. Лошади в ужасе шарахнулись, люди закричали. Катя, лежа за задним колесом брички, вела толстым стволом пулемета, и "Льюис" в темпе 450 выстрелов в минуту выкашивал все, что оказалось на дороге. Сидя на корточках, Герман, смотрел на оскаленные белые зубы девушки, - казалось, успел только моргнуть, - пулемет выбросил последнюю гильзу из бесконечной россыпи и, обиженно звякнув, умолк. Зато вокруг все хрипело, стонало, кричало. Вразнобой, словно детские "пугачи", захлопали винтовочные выстрелы. Катя выкатилась из-под попятившейся брички, в руке мелькнул маузер. Ящерицей исчезла в неглубоком кювете, в тот же миг выстрелы маузера начали срывать с гребня земли облачка пыли.
Герман почувствовал себя глупо, - словно по нужде сидел на корточках посреди дороги. Пятилась, пытаясь опрокинуть бричку в кювет, перепуганная упряжка. Впереди громоздилась ужасающая груда человеческих и конских тел. Дергались копыта в блестящих стертых подковах, кто-то низко кричал, придавленный лошадью, мелькнули воздетые в воздух руки. В облаке пыли смутно блеснули вспышки выстрелов. Словно шутя, по лбу Германа кто-то крепко хлопнул, сбил фуражку. Прапорщик одной рукой трогал повязку на лбу, пытаясь понять, куда исчезла фуражка, другой рукой сжимал наган и бездумно рассылал пули в неряшливо разбросанные по дороге и обочине кучи плоти, потом целился и в кусты, откуда все трещали и трещали выстрелы.
Ты стреляешь, потому что стреляют в тебя.
Курок равнодушно щелкал, проходя барабан по второму кругу. По дороге медленно полз человек, загребал скрюченными пальцами пыль. Герман тупо огляделся. Выстрелы прекратились. Над кюветом качнулись пыльные колокольчики, показалась светловолосая голова:
- Хорош палить, прапор. Курок собьешь. Всё уже. У, - ушли двое, о. Остальные уже того, кончились, - Катя обтерла запыленный маузер рукавом сорочки.
- Ты!... ты!!! - Герман вскинул наган, поймал "мушкой" стройную фигуру. Курок в очередной раз сухо щелкнул.
Катя посмотрела на свой живот, отряхнула сорочку:
- Не в этот раз, прапор. Эх, голубая кровь, порывы тонкой, ранимой души...
Она сплюнула и, прихрамывая, пошла к застрявшей бричке. Герман бросил револьвер, ухватил себя за лицо и застонал. Все было кончено.
Сквозь звон в ушах доносилась ругань Пашки:
- Прямо под мышкой свистнуло! Чуть с брички не скопытился. Это ж на вершок в сторону и все. Вот гады!
- Нефиг было на козлах торчать, как цирковая мартышка на барабане, - бурчала Катя. - Ты их преследовать, как Ахилл на колеснице, собрался? Или сверху виднее?
- Так я это... лошади ведь, понесут невзначай.
- Ясное дело. Гнедой-то деру дал. На ногу мне, мерзавец, наступить умудрился. Мустанг херов....
Герман крепко жмурился, шарил по теплой пыли. Нащупал рукоять нагана. Вложить патрон, и немедля вонючий ствол в рот. Идти некуда, ждать нечего. В Москву уже никогда не войти, ни в парадном строю вслед за Главнокомандующим на белом коне, ни с покаянно опущенной головой на скорый чекистский суд палачей товарища Троцкого. Ну и пусть, уже не к кому идти. Нет никого. Ни России, ни мамы. Патроны где? Где эти х... патроны?!
- Не нужно, - на погон легла легкая ладонь. А, Прот.
- Уйди! - простонал Герман. - Мне нужно. Одному. Некуда мне, понимаешь, некуда! Ничего не осталось. А-а, ты же не понимаешь!
- Перестаньте, пожалуйста. Понимаю. Твои это были. С погонами, с мыслями, - всё как у тебя. Только знаешь, Герман Олегович, человек в одиночестве в этот мир приходит, и уходит в одиночестве. Тебе еще не время. Мы не сами испытания выбираем. Нам небо те страдания посылает. Вон оно, небо, - голубое, летнее. Значит, еще не время тебе уходить.
- Да отстань ты с этими поповскими штучками! Ненавижу!
- Я, Герман Олегович, и сам к слову церкви сомнения питаю. Воистину грешен, - Прот вздохнул, перекрестился и неловко присел рядом. - Вы меня простите, я говорю нескладно. Когда жизнь и вправду кончится, вы сами поймете. А сейчас пойдемте. Екатерина Георгиевна ругаться будет. На пальбу мало ли кто наскочить может.
Герман поднял голову, сквозь слезы посмотрел на хромающую между трупов фигуру. Опять мертвецов девка обирает. Чудовище.
Скрипнул зубами:
- Как же я ее ненавижу!
- Да что вы, Герман Олегович, - печально сказал Прот. - Она же как мы, без большой радости по жизни идет. Разве что, в отличие от нас, повернуть в любую сторону может. Но убивает без удовольствия, тут вы сильно ошибаетесь. И счастья личного ей очень нелегко дождаться.
- Счастье?! За что ей счастье? Ей чужой жизнью играть - счастье. Что ей еще -- вино, бриллианты, мужчины? Она же убийца, Прот. Понимаешь? Душегуб. Ей в крови купаться, вот истинное счастье.
- Убийца, - согласился мальчик. - Волчица. На дороге не встать - загрызет. Только у нее приказ. Свой долг она выполняет.
- Кто же такую тварь с цепи спустил?
- Не знаю. Только ей не нравится цепной быть. Знает, что счастье ее в свободе.
- Да с чего ты взял? Таким изуверам самый смак в безнаказанности. Кровью упивается, как упырь. Нашла она свое счастье, опьянела навсегда.
- Нет, Герман Олегович, счастье ей куда как сложнее найти. Вот хотя бы рост Екатерины Георгиевны взять...
- Рост здесь при чем? - Герман вытер нос и с изумлением посмотрел на мальчика.
- С таким ростом трудно замуж выйти. Она же ростом с вас, Герман Олегович. А вы мужчина высокий.
Герман тупо посмотрел на девушку. Действительно, высокая стерва. Из-за того, что сложена хорошо, рост в глаза не бросается, по крайней мере, пока ведьма рядом с человеком среднего роста не оказывается. Жердь белобрысая. Вон, карманы мертвецу выворачивает, ворочает тело как куклу. Мерзавка.
Герман поднял наган, начал бездумно выбивать гильзы. Прот оперся о плечо прапорщика, с трудом поднялся.
- Пойдемте, Герман Олегович, нужно с лошадьми помочь. Павел один может и не справиться.
Но Пашка с бричкой уже управился, выводил на дорогу, озабоченно оглядывал колеса:
- На ночь станем, нужно будет с осью повозиться. Поможешь, ваше благородие?
Герман пожал плечами, смотрел, как возвращается упыриха. Катя швырнула в бричку тяжелую седельную сумку.
- Прапор, ты если к железке выбраться намерился, - иди через лес. Карту помнишь? Село, Зеленый Гай, лучше обойди. Патроны есть? - она протянула горсть револьверных патронов. - Все, прощай. Я твоих добровольцев не со зла положила, и не из какой-то там дурацкой классовой ненависти. Не я, так они бы нас с Пашкой мигом шлепнули. Уж извини, - Катя, морщась, взобралась в бричку. - Пашка, что рот раззявил? Трогай. А тебе, прапор, вот туда, - как слабоумному показала рукой направление.
Герман стоял с гостью патронов. Принял подаяние, ваше бывшее благородие. Не многовато ли? Одного патрона хватит, да и тот уже в барабане дожидается.
- Екатерина Георгиевна, да куда же он побредет? - почтительно сказал Пашка. - Его сейчас свои живее, чем бандиты в расход пустят. Ну, он же не виноват, что так получилось. Пусть с нами пока едет. Мы же уже приноровились вместе.
- А если он нам с тобой в затылок шмальнет? - устало поинтересовалась девушка, раскладывая на коленях изжеванную карту.
- Не, он не по этой части, - убежденно заверил Пашка, подбирая вожжи. - Он в лоб стукнет, не постесняется. Но мы-то его контрреволюционные заблуждения отлично знаем.
- Да пусть садится, я же не гоню, - пробурчала Катя, водя пальцем по карте.
Прот протянул руку:
- Давайте, Герман Олегович, я ваши пули подержу.
Герман пересыпал патроны в ладонь мальчика и, презирая себя, полез в бричку.
Засвистала первая пеночка - рассвет близился. Герман поправил воротник шинели, двинулся в очередной круг вдоль кустов.
С того вечера, в очередной раз перевернувшего жизнь, миновало три с лишним дня. И за эти дни бывший прапорщик Земляков-Голутвин ухитрился стать таким же отъявленным душегубом, как и ОНА. Нет, таким как она, стать, пожалуй, невозможно. Изощренный талант требуется...
Тем вечером, когда, забившись вглубь леса, крошечный отряд встал на отдых, Катя развела крошечный костерок. Долго собственноручно подбирала дрова, махала своим облезлым немецким штыком. Костер дыма совершенно не давал, видимо, Екатерина Георгиевна в детстве серьезно увлекалась индейскими хитростями. Уселась у огня, небрежно отмахиваясь от комаров, занялась пулеметом. Пашку, вздумавшего демонстрировать свои познания в пулеметном деле, отогнала. Парень взял сверток со снедью, не слишком уверенно пристроился рядом с Германом:
- Давай уж, ваше благородие, ужин соорудим, что ли. Горяченького хочется. Если не чай сварганим, так хоть сало поджарим. Эх, какой я котелок на Благовещенском приобрел. Сгинула посудина в поезде вместе со шмотками.
Герман машинально принялся очищать от коры срезанный Пашкой прут.
- Павел, что она там с пулеметом делает?
- Изучает. Она хоть и ловко с ним управилась, но толком "Льюис" не знает. Диск ругает. Заряжание дурацкое, мол. А что диск-то? Патронов всего с десяток осталось.
- Да, английские боеприпасы едва ли на проселке попадутся, - согласился Герман. - Павел, а кто она вообще такая?
- Да мне-то откуда знать? Полагаю, - Пашка украдкой оглянулся, - она оттуда, из "чрезвычайки". Из московской, само собой. Лиха девка, а? Но это мои догадки, на веру не бери. Ну, ты же понимаешь...
- Понимаю. Болтун ты, Павел, вот что.
- Есть маленько, - вздохнул парень. -- За языком следить нужно. Да уж между собой что молчать? Нам в плен уже никак нельзя. Шкуру живьем сдерут. Что бандиты, что твои бывшие. Наши, в смысле красные, может, еще и ничего. Да и то, как посмотреть... Ты вот про Катерину спрашиваешь, а я все про нашего поповича думаю. Это кто ж он такой, что за ним вся округа гоняется?
- Да кто он может быть? Сын чей-то. Я даже подозреваю чей, раз к мальчику командование Добровольцев столько внимания уделяет. Пойди к нему, да и спроси напрямик.
- Что же я его пытать буду? Оно мне нужно? Своих блох хватает. Да только если он из ваших, что ж он к тому поручику не рванул? Со слезами счастья? Не хочет к родичам? А бандитам он зачем?
Герман пожал плечами. Гадать не хотелось. В чем краснопузый кучер прав, так в том, что у каждого собственных блох предостаточно. Прот - мальчик не по годам спокойный и рассудительный, но лучше бы он с самого начала себе иных опекунов нашел.
- Ты нанизывай, нанизывай, - Пашка принялся показывать пример, надевая ломтики сала на прут. -- Командир наша с тарахтелкой закончила. Сейчас ужин поджарим.
Катя действительно пошла к устроившемуся в бричке Проту. Пулемет барышня несла в одной руке без видимого усилия.
- Вот она же, небось, и натуральную штангу дернуть может, - прошептал Пашка. - В "Льюисе" ведь больше пуда веса. До чего спортивная барышня, а по виду и не скажешь. И ведь до чего шикарна, когда не скалится, а?
Германа передернуло.
- Чего вздрагиваешь? Она нас с тобой и без пулемета -, того, - в бараний рог. В поезде-то, видел? - Пашка многозначительно прищелкнул языком.
- Не всё я видел, - пробормотал Герман, - но, похоже, она с маузером в ручонке из колыбели вывалилась.
- Во-во, а сидела такая милая, барышня-барышней, - в голосе Пашки промелькнула странная печаль.
Герман посмотрел на него со слабым интересом. Пашка подхватил прутья с салом и поспешно сказал:
- Пойдем, жрать уж охота, мочи нет.
Сало шипело и пахло головокружительно. Глотая слюну, Герман с горечью думал, что человек живет скотскими инстинктами - еда, тепло, плотские удовольствия. Честь, совесть, долг - исключительно надуманные, пустые звуки.
Пашка разложил остатки хлеба, разрезал подувянувшие огурцы, развязал тряпочку с солью.
- Колбаску на утро оставим. Ну что они там? Все секреты, тайны... Ночь уже, а мы не жравши.
Катя подошла. Судя по тому, как смачно сплюнула, беседой осталась недовольна. Прот как обычно выглядел спокойным.
- Ну, чего нам здесь боги послали? - пробурчала командирша, бросая на траву папаху и по-турецки на нее усаживаясь.
Сало уничтожили в одно мгновение. Было не до разговоров, энергично жевали и от комаров отмахивались.
Герман с наслаждением смаковал кусочек ситного. Катя посмотрела в упор:
- Прапорщик, что дальше делать думаешь? Если решил приговор в исполнение приводить, так самое время. Сала все равно больше "нэма".
- Уйду я завтра, Екатерина Георгиевна. Зря вы стреляли. Это не бандиты были. Да, время военное, но офицерских законов чести никто не отменял. Вас бы не тронули.
Катя поковырялась в кармане галифе, вытащила сложенную бумажку, молча протянула.
Герман, склонившись, к огню читал.
"30 июня. Чрезвычайно секретно... поезд Харьков - Екатеринослав подвергся бандитскому нападению.... Павлович Прот Владимирович, 12 лет..., приметы: левый глаз... Прапорщик Земляков-Голутвин Герман Олегович, приметы... всем частям и подразделениям по линии Основа-Жихарь-Южный принять срочные меры к розыску... оказывать содействие... лица обладают сведениями особой секретности.... Принять меры к скорейшему... в виду неразглашения среди местного населения... пресекать на месте без промедления... генерал Май-Маевский".
- Здесь написано "принять меры к неразглашению", - пробормотал Герман, - это совершенно не значит, что...
- Да, офицерско-дворянская честь, дух и буква закона, и все такое, - кивнула Катя. - Действительно, что это мне в голову взбрело? "Принять меры", угу. Может, твой поручик просто собирался глаза нам выколоть и языки отрезать? Или аккуратно связать и в муравейник посадить?
- Обрубать языки и иные члены - это больше вам свойственно, - деревянно сказал Герман.
- На монополию не претендую, - равнодушно сказала Катя. - Не мы с вашим поручиком подобные фокусы выдумали. В военное время личности, формально не принадлежащие ни к одной из противостоящих сторон и застигнутые с оружием в руках, приравниваются... К стенке те личности приравниваются-прислоняются. Обманываться на сей счет не советую. Полагаю, теперь персональную бумажку и на тебя сочинят, - девушка покосилась на вытянувшего шею Пашку: - Дай и нашему ездовому почитать. Теперь мы в одной общей заднице.
Пашка, смешно шевеля губами, разбирал в потемках строчки приказа. Катя лежала, покусывая травинку, смотрела в звездное небо:
- Вы до утра подумайте. Сейчас что врозь, что вместе, выскользнуть будет проблематично. Я завтра в Мерефу смотаюсь. Больничку навещу. Одной у меня пошустрее получится.
- Здесь по прямой не меньше пятнадцати верст будет, - пробормотал Герман.
- Прогуляюсь. Вы лучше смирно посидите. Сейчас костер затушить и спать. Я - охраняю. Да, умыться не забудьте, - она легко встала, и, чуть-чуть прихрамывая, отправилась в лес.
- Что ж она сама 'на часы' встанет? - Пашка задумчиво сложил бумагу. -- А завтра пойдет не спавши? Уж лучше я покараулю.
- Мне, значит, доверия больше нет? - Герман злобно дернул повязку на лбу.
- Знаете, охранять и я могу, - сказал Прот. - Я все равно днем бездельничаю.
- Извини, тебя карабином запросто придавить может. А потом лежачего комары всмерть заклюют, - сказал бессердечный Пашка. - Ты, Прот, лучше честно признайся - что на тебя беляки взъелись? И бандиты тож. Ты кто такой?
- Действительно. Если верить этому приказу, тебя добрая треть Добрармии ловит, - Герман помахал бумагой. - Я одного не понимаю:, - меня тебе в сопровождающие определили, потом спохватились и вслед кинулись? Где логика? В штабе совсем здравый смысл утеряли? Прот, ты уж будь любезен, объяснись.
- Да я бы с превеликим удовольствием, - мальчик стукнул себя в узкую грудь и торжественно перекрестился. - Вот истинный крест, ведать не ведаю. Я ведь даже в вашем штабе, Герман Олегович, не бывал. Сестра Таисия ходила просить с посланием от матушки-настоятельницы. Екатерина Георгиевна мне тоже не верит, только я-то как могу оправдаться? Сказки вам рассказывать? Вот честное благородное слово, видит Бог, не знаю, зачем меня ловят.
Парни переглянулись. Не верить щуплому мальчишке было трудно. Хотя, если вдуматься....
- Эх, давайте костер тушить, - Пашка поднялся. - Да и умыться не забудьте. Или Катерина Георгиевна умоет...
- Это точно, - из темноты призраком возникла девушка, бросила у костра какую-то траву. - Умылись, в руках стебель растерли, смазали открытые части тела. Комаров недурно отпугивает.
- Но это же папоротник-купоротник, - склонился к стеблям Прот, - разве он....
- Ты, ботаник-семинарист, если такой умный, лучше поднапрягись и всё-таки признайся, зачем за нами вся округа бегает, - мрачно сказала Катя. - Умываться, шагом марш!.
Пашка экономно лил воду, Герман тер шею и плечи. Сразу стало легче. Прот, уже умытый, сидел у потушенного костра, перебирал стебли:
- Нет, это не купоротник. Неужели каменный костянец или орляк лапчатый? Не пойму. Где она его взяла?
- И правда, ботаник, - прошептал Пашка. - Все ж учат их там, в монастырях, надо же. - Давайте натираться, а то всыплет Катерина.
В кителе было прохладно, но Герман застегиваться не стал. Холодок приятно пощипывал кожу, натертая папоротником шея пахла майским лесом. Комары куда-то делись. Горечь и опустошение еще стояли в горле, но принимать смерть сейчас, в ночной темноте, казалась решением неуместным и бессмысленным. Торопиться совершенно некуда. Пусть тетка с роковой косой сама в гости приходит.
Прапорщик вынул затвор из карабина. Чистить оружие при лунном свете занятие странное, но ненамного смешнее всей нынешней жизни. Спать не хотелось. Герман с завистью посмотрел на Пашку: - юный пролетарий свернулся под бричкой и уже вовсю посапывал. Прот улегся в тесном экипаже, даже под пиджаком его узкие плечи казались болезненно перекошенными. Бедный мальчик, каково всю жизнь ощущать себя физически ущербным? Герман очень хорошо понимал ребенка.
Тень скользнула по прикладу карабина, прапорщик вздрогнул. Екатерина Георгиевна ступала совершенно беззвучно.
- Это я, - голос девушки звучал приглушенно и с несвойственным ей смущением. -- Прапор, ты бы не мог помочь? Проинструктировать, что ли. Что-то я не врублюсь никак, - как их использовать?
Она держала в руках пару бутылочных гранат.
Герман с изумлением глянул поверх очков. Вот так да, наша амазонка в первый раз бомбу в руках держит? Пашку пихнуть, что ли, - пусть поржет всласть.
- Видите ли, Екатерина Георгиевна, это граната Рдултовского образца 1914 года. Конкретный экземпляр снаряжен аммоналом, - видите, второго детонатора нет. Предназначена граната для вооружения гренадеров и охотничьих команд. Для приведения в боевую готовность необходимо снять кольцо, оттянуть ударник, утопить рычаг в рукоятке, поставить предохранительную чеку поперек, и вновь надеть кольцо. Запал вставляется длинным плечом в воронку, коротким в желоб. Фиксируется крышкой. Для броска гранату надлежит зажать в руке, кольцо сдвинуть, большим пальцем отжать вперед предохранительную чеку. Метнуть. Взрыв последует через четыре секунды.
- Обалдеть, - присевшая на корточки Катя, покачала светлой головой. - Прямо ПТУР какой-то мудреный. Чего-нибудь попроще здесь не встречается? Типа кругленьких таких бомбочек? Их иногда "лимонками-ананасками" называют.
- Французскую "F" имеете в виду? - догадался прапорщик. - Едва ли, Екатерина Георгиевна. Поставки были мизерные, в здешнюю глушь подобная редкость едва ли могла попасть.
- Жаль, я как-то к ним больше привыкла, - Катя почесала лоб жестяным донышком гранаты.
- Вы не трогайте... - начал было Герман и осекся.
- Заметный рубец, да? - печально спросила девушка.
- Нет, но лучше все-таки не трогать.
- Чешется зараза, - Катя с сомнением осмотрела гранаты и вдруг протянула их прапорщику. - Знаете, Герман, вы лучше их заберите от греха подальше. Я, пожалуй, в решительный момент шибко задумаюсь, чего куда сдвигать и отжимать. А в свалке любые раздумья совершенно излишни.
- То есть как? Вы же, Екатерина Георгиевна, в бою мгновенно ориентируетесь. Я бы сказал, просто с мистической скоростью. Я, э-э... подобного не видел.
- Ну и благодарите богов. Мы неэстетичные. Просто мясники. Только бойня наша размерами попросторнее любого мясокомбината будет. Да и не слишком я быстрая. Куда проворнее специалисты бывают. Вы, Герман, с ними лучше не встречайтесь. Вы человек интеллигентный, чуткий. Вам бы в стороне держаться. Да, кстати, заканчивайте с карабином, и спать ложитесь.
- Екатерина Георгиевна, если вы завтра собрались идти в город, разумнее мне в часовые заступить. Если вы не доверяете....
- Не в этом дело. Полагаю, совать ствол нагана в ухо спящей даме вы не станете, - слишком уж театрально. Но день у вас нехороший выдался. Отдыхайте. А меня скоро Прот сменит.
- Он всего лишь мальчик. К тому же, не слишком здоровый.
- Он весьма разумный мальчик. Прямо на редкость. Отдыхайте, Герман Олегович, - Катя встала и, прихрамывая, направилась к лошадям.
Герман посмотрел на гранаты и пробормотал:
- Насчет бомб, зря. Приличная граната. На фронте бы таких побольше....
Слух у девушки был хороший. Обернулась:
- Да я не спорю. Но к ним навык нужен, а учиться некогда. Вы, Герман Олегович, меня за пальбу извините. Я к господам дроздовцам ненависти не питала. Но если столкнулись на узкой дорожке, то тут уж кто кого. Мне искренне жаль. Я девушка дурная и беспринципная, но когда меня убить собираются, очень раздражаюсь. Инстинкт, вероятно.
Пока Герман мучился, что бы такое ответить, Катя исчезла в темноте. Прапорщик, морщась, вставил затвор на место, и зарядил винтовку.
Лечь пришлось спиной к Пашке, - спина у пролетария была теплая, широкая, и пахло от него все тем же "комариным" папоротником.
Проснулся Герман от щебета. Зяблики разгалделись. Думать ни о чем не хотелось. Сквозь веки щекотал солнечный свет. Кобура нагана давила в бок, но шевелиться не хотелось еще сильнее, чем вспоминать и задумываться.
- Эй, ваше благородие, снедать будешь, или забастовку объявил? - по каблуку сапога постучали. Довольно вежливо, - надо думать, господин пролетарий выспался и пребывал в чудном расположении революционного духа.
Герман сел и чуть не стукнулся макушкой об ось брички.
Пашка ухмыльнулся:
- Силен дрыхнуть, господин прапорщик. Давай-ка потрапезничаем. Дел полно.
Герман выполз из-под брички. У ведра с водой устроился на корточках Прот, ополаскивал заспанную физиономию.
- Ты, ваше благородие, давай, тоже умойся. Екатерина Георгиевна о водных процедурах отдельно упомянула.
Завтрак был скромным: остатки хлеба, тоненькие ломтики сала, последний, с трудом расколотый кусок сахара.
- Пояса придется затянуть, - бодро заявил Пашка, наливая в единственную кружку холодной воды. - На ужин щи из крапивы сварим. В обед приказано поститься, костер не разводить. Унюхать могут.
- А ужин не унюхают? - пробормотал Герман, стараясь аккуратнее класть в рот крошащийся колючий хлеб.
- В потемках спокойнее, лишних носов меньше, - пояснил Пашка. - Хитрых дров Екатерина Георгиевна нам припасла. К тому же обещалась к полуночи непременно вернуться. Намекала, что по возможности харчей притащит.
- Ты ей прямо как своему комиссару веришь, - с неожиданной для самого себя злобой сказал Герман.
Пашка глянул искоса:
- Чего ж не верить знающему человеку? Сурова девица, конечно, да как же ей без этого? Ты злобство копить заканчивай. Вчера некуда было деваться. Шлепнули бы нас без долгих разговоров.
- Да с чего ты взял? По себе судите, "товарищы-ы"?
- Что я совсем дурной, чтобы не понять? Твой поручик на нас уже как на прелые колоды смотрел. Да и ты, прапор, если без злобы припомнить, тоже догадался бы.
Герман промолчал, взял протянутую Протом кружку с водой. Поздно кричать, револьвером грозить. Преступник и однозначный предатель вы, господин "почти подпоручик".
- Павел, а что еще Екатерина Георгиевна приказала, когда уходила? - спросил мальчик, собирая крошки с тряпицы, служащей скатертью.
- Первое - вести себя тише мышей, - Пашка загибал пальцы. - Второе - обиходить лошадей. Третье - пулемет должен блестеть как у кота яйца. Винтовки и шпалеры - само собой. Четвертое - постираться. Про ужин я уже сказал. Главное, - соблюдать повышенную бдительность. Да, когда будем стираться, не забыть про командирские галифе и сорочку.
- Я стирать дамские портки не буду, - категорически заявил Герман.
- Ага, ты же гордый, - кивнул Пашка. - Ничего, обойдемся. Я вот Екатерине Георгиевне юбку помогал штопать, не погнушался. Хрен с тобой, ваше благородие. Ты хоть свое исподнее простирни. И повязку. А то вокруг благородного лба чирьи венчиком разбегутся.
- Я работы не боюсь, - резко сказал Герман. - И лошадей почищу, и все остальное сделаю. Но полоскать женское белье занятие непристойное, и никакие революционные декреты меня это делать не заставят.
- Какое ж белье, ежели это галифе? - удивился Пашка. - Экий ты законник, ваше благородие. Окуляры треснутые, а все туда же.
- Я могу постирать, - сказал Прот. - Кому-то все равно на страже стоять придется. Сама-то она давно ушла?
- Так едва забрезжило, меня разбудила, - с гордостью сказал Пашка. - Одежку приготовили, и ушла себе. Вот только нога у нее побаливает. Голеностоп поврежден. А до Мерефы далековато. Как дойдет?
- Она выносливая, - процедил Герман. - Как кобыла породистая.
- Это да, - Пашка глянул насмешливо. - Только ножки у нашей Екатерины куда симпатишнее лошадкиных. О-хо-хо, и откуда этакие барышни берутся? Нет, обязательно нужно в Москву съездить.
- Какая она тебе барышня? На ней оружия бряцает, больше, чем на броневике.
- Ну, всё едино, - отчего-то разом помрачневший Пашка поскреб голову, очищая кудри от травинок и прочей шелухи. - Екатерина Георгиевна, наша, она.... Знаете, как она австрияцкий штык пристроила? Вот сюда, - парень похлопал себя по пояснице, - и, что чудно, - не заметно. Задок как задок. Глянуть приятно.
Герман молча поднялся и пошел к лошадям.
- А я що? Я ж только про штык, - пробормотал Пашка и подмигнул мальчику.
Вода журчала, ступням было прохладно. В ветвях шумели птицы, и солнечные лучи, под задорный "фьит-фьит" зябликов, наперегонки скользили по узкому руслу ручейка. Вот с кальсон пятна смывались куда как труднее. Герман тер и с золой, и с песком, но результаты были весьма неутешительными. Да, белье одичавшего мужчины - весьма постыдное зрелище.
По другую сторону ручья старался Прот. Голым мальчик выглядел совсем уж жутковато: набор тонких плашек и деревянных шаров, кое-как обтянутых бледной кожей. Тужился выжать тяжелые галифе.
Герман не выдержал:
- Давай помогу.
Вместе отжали все вещи.
- Плохо отстирывается, - жалобно сказал Прот. - Без мыла просто никак.
Герман оглянулся на заросший склон яра:
- Товарищ Пашка прошляпит, тогда нам намылят.
Прапорщик, стесняясь наготы, снял с ветки портупею с кобурой, повесил на шею. Посидели, подставляя спины теплым лучам солнца. Мальчик вздохнул:
- Как думаете, Герман Олегович, долго еще война продлится?
- Ты меня спрашиваешь? Если б я знал... Ты-то сам, что-то такое предчувствуешь или нет? Между нами, ты действительно, ну... прорицать способен?
- Да разве это прорицания? Я же не гадалка и не святой старец. Почему-то от меня советов мудрых все ждут. Откуда, Герман Олегович? Я даже если вижу, разве способен истолковать по уму?
- Вероятно, люди считают, что можешь, - глубокомысленно пробормотал Герман, потирая свои исцарапанные колени. - Недаром на тебя облавную охоту открыли. Можешь гордиться.
- Смеетесь, - мальчик попытался неловкими пальцами левой руки убрать падающие на глаза волосы. - Я понимаю, мерзко это выглядит. Сопливый калека бегает, жизнь свою спасает. Вокруг люди понапрасну гибнут. Труслив я, боюсь клетки. Я столько лет под замком сидел. Из кельи выйти на час в день позволяли. Даже блаженным, Герман Олегович, хочется почаще солнце видеть.
- Ну перестань, Прот. Какой же ты блаженный? Определенные физические недостатки у каждого есть. Вот у меня, например, очки. Конечно, фигурами и железной мускулатурой мы с тобой похвастать не можем. Ничего не поделаешь. Но уж юродствовать ни к чему. Власяницы, цепи и вериги нам с тобою не грозят. В крайнем случае, расстреляют как классово чуждый элемент. Возиться с нами никто не станет.
- Вы полагаете? - прошептал мальчик с напугавшей Германа надеждой.
- Я полагаю, нам нужно белье развесить сушиться, - поспешно сказал прапорщик. - А то застигнут нас в костюмах Адама. Нужно уважать чужие чувства. Расстреливать нас с тобой в неглиже - такое не каждому по вкусу.
Захватив ведро с бельем, полезли на откос. Герман подал мальчику руку, втащил на откос:
- Еще неделя-другая блужданий, и мы с тобой будем выглядеть поатлетичнее товарища Павла.
Товарищ Павел, легкий на помине, выглянул из кустов. Кроме карабина, на юном большевике были лишь роскошные голубые трусы. Выглядел он, действительно, осовремененным олимпиоником.
- Вы потише. Расшумелись как у себя дома, - строго сказал юный аполлон и скрылся.
Герман стиснул зубы и принялся встряхивать свои кальсоны:
- На теле быстрее высохнут.
Прот печально посмотрел на прапорщика и принялся натягивать свое ветхое бельецо. Остальные вещи развесили на ветвях кустов рядом с Пашкиной одеждой.
- Побриться бы, - неуверенно сказал Герман, почесывая шершавый подбородок.
- В саквояже бритва есть.
- В чужие вещи лазить нехорошо.
- Екатерина Георгиевна саквояж открытым оставила. Торопилась. Я думаю, когда она насчет внешнего вида говорила, бритье тоже имелось в виду, - уверенно заметил Прот.
Брился Герман на ощупь. Лицо, в итоге, приобрело определенную гладкость, слегка подпорченную листочками, заклеившими многочисленные порезы. Прот, помогавший советами и принесший листочки подорожника, с одобрением сказал:
- Теперь вы снова на офицера похожи.
- Ты полагаешь? - Герман с горечью посмотрел на свои мосластые ноги в слишком коротких кальсонах. - Ну что ж, значит, сразу пристрелят, без долгих истязаний. Хотя если к красным попаду, тогда наоборот.
- Вы не попадете, - с уверенностью сказал мальчик. - Я вас старым видел. Ну, лет около сорока, если не старше.
- Мерси. Обнадежил. А говоришь, не прорицаешь.
- Какое же это прорицание? Я просто вас видел. В шляпе и с усами. Сейчас, когда брились, вспомнил. Я вас давно видел.
- Что, десять лет назад?
- Может быть. Я дурно по годам ориентируюсь. У меня, Герман Олегович, очень часто вчера и сегодня с завтра перепутываются. С трудом понимаю, было это или еще будет. Вы уж простите, точнее не могу объяснить. Я просто не помню. Даже с тем, что вчера произошло, путаюсь.
Герман с сомнением посмотрел на мальчика. Прот, вроде бы, не шутил: узкое лицо как всегда печально, нездоровый глаз почти совсем закрылся.
- Так уж ничего и не помнишь? Например, как меня зовут, ты очень даже запомнил. Хутор не помнишь? Как мы взаперти сидели?
- Нет, я это помню. И поезд, и сестер покойных, - Прот, глядя в землю, перекрестился. - Только когда это было? Третьего дня? Год назад? Десять лет?
Герман с изумлением посмотрел на мальчика. Неужели болезнь такая? Или всё-таки шутит? Кто-кто, а Прот к юмору и розыгрышам мало склонен.
- Ну что ты так близко к сердцу принимаешь? Память - вещь сложная. У меня тоже всякие провалы бывают. Тут, главное, не расстраиваться, и методом логики идти. Ведь десять лет назад ты был маленьким, соответственно, ездить в поезде не мог, да и незачем было. Товарища Ульянова немцы нам еще не подкинули, жила империя спокойно. Следовательно, ты просто сидел в монастыре и библейские мудрости постигал. Впрочем, ты и для учебы тогда маловат был.
- Десять лет назад волнения в Миропольском уезде были, - пробормотал Прот. - Усадьбы жгли. Тоже было дурное время. Но по ветке Мерефа - Константиноград поезда еще не ходили. Вы правы, - в поезде я ехать никак не мог. Герман Олегович, как думаете, могу я с ума сойти, если все время буду себя перепроверять? Ведь для того, чтобы вспомнить, когда чугунку пустили, нужно припомнить с какого года я в монастыре живу. А если мне мнится, что я праздник по случаю восшествия на престол его Императорского Величества Николая I хорошо помню? Мне тогда большой пряник подарили. Сумской, с имбирем.
- Это пустяки, ложная память. Известный научный факт. Если бы мы в Москве были, я бы тебе весьма обстоятельную книгу на эту тему подарил. У меня есть. В смысле - была, - Герман безнадежно махнул рукой и начал поправлять развешанный на ветвях китель.
- Герман Олегович, вы тоже считаете, что я в их гибели виноват? - едва слышно спросил мальчик.
Прапорщик вздрогнул, обернулся и сердито поправил очки:
- В чьей еще гибели?
- Сестер. Пассажиров в поезде. Ваших однополчан. И еще много кого.
- Черт, что за глупости?! Бандиты виноваты. Гнусность виновата, эта бессмысленная, революционная, что вокруг бушует. Ты-то чем виновен? Кто тебе такую чушь сказал?
- Да и так понятно. Если бы меня не прятали... если бы я не бегал, много людей живыми бы остались. Екатерина Георгиевна тоже так думает.
- Она тебе сказала?! Вот сук... сумасшедшая. Нашел кого слушать. Она же... - Герман яростно дернул ремень, сползающий с запавшего живота. - Волчица она, вот кто. Хищница. Только глотки грызть способна. Не слушай ты ее. Грех так думать, в конце концов.
- Все мы грешны. Екатерина Георгиевна - честная женщина. Безжалостная, но честная. А вы, Герман Олегович, со мной вовсе как с младенцем говорите, - Прот взял с брички многострадальный пиджак, накинул на костлявые плечи. -- Я пойду Павла сменю.
- Эй, - сказал Герман, глядя в перекошенные лопатки. - Я тебя утешать и не думал. Просто нелепо, когда мальчик берет на себя вину за смерть взрослых людей. Мы-то все вокруг, выходит, совершенно безумные и никакой ответственности не несем?
- Вот эта пружина, стопор вкладыша, ох и вредная штуковина, - Пашка осторожно разбирал диск. - Усвистит в кусты, ищи потом.
Герман кивнул, полируя масленой тряпочкой затворную раму.
- Одного не пойму, - продолжал неунывающий Пашка. - Вот - восемь патронов осталось. Ну на хера нам пулемет? Утопить бы его в ручье, да и дело с концом. "Как у кота яйца", надо же. Ну на кой черт мы его чистим?
- Чтобы руки и башка были заняты, - пробормотал Герман. - Ты что не понял:, - внутри нашей амазонки тупомордый фельдфебель сидит. Определенно. Еще хорошо, что ежечасно в харю кулаком не сует.
- За ней не заржавеет, - Пашка хмыкнул. - С фельдфебелями мне служить не довелось, ты уж извини, ваше благородие. Екатерина Георгиевна наша - дивной сложности барышня. Вот скинула галифе, юбочку, кофточку напялила, платочек на голову, ресничками порх-порх, - клянусь, хоть сейчас под венец веди. Что там Москва с Питером, - натуральный Париж. Если, конечно, на заштопанную юбку не смотреть. Я ей так культурно комплимент делаю, она губы кривит и меня посылает. По-моему, как раз на французской мове.
- Не удивлен, - Герман принялся вытирать руки. - Ваша Катерина Георгиевна барышня бесспорно образованная, хотя и тщательно это скрывающая. В наше время модно в рукав сморкаться и загибать по матушке в пять этажей. Конъюнктура-с.
- Положим, сморкаюсь я как придется, потому как носовик потерял, - оправдался Пашка. - Насчет загибов, здесь мне до Катерины далеко. С флотскими она корешилась, что ли? Харкается тоже, не дай бог. Но если на нее со спины глянуть.... Ты вот мне скажи, кто красивее, нимфа или фемина?
- Фемина по латыни просто женщина. Так что именуй свою зеленоглазую богиню лучше нимфой - сие означает богиню поля, луга и прочих болот да оврагов. Она, когда ты ее со спины обозревал, ничего не сказала?
- Ничего не сказала, - небрежно сказал Пашка. - Немножко больно сделала. Фига с два от нее увернешься. Джиу-джитсу. Слыхал, ваше благородие? Японская тайная борьба. Мне приходилось настоящих мастеров видать.
- И жив еще? Чемпион, однако.
- Где мне, я ведь только слегка французской борьбой балуюсь, - Пашка поиграл мускулистыми плечами. - Мне бы телесной массы поднабрать. Вот как война кончится, всерьез боксом займусь. Полезный вид спорта. Между прочим, господин-товарищ прапорщик, жрать уже весьма хочется.
- А ты, Павел, иди. Наверняка, где-нибудь поблизости сочувствующие найдутся. Насыпят борща с верхом. Мясо-то награбленного не жалко, самогона реквизированного - хоть залейся. Для того революцию и делали.
- Ты меня не цепляй. Революцию не для самогона делали. И ты гадов, вроде дядьки Петро, к нам не приплетай. Они враги революции еще поядовитее, чем ваш брат золотопогонник. С вами мы честно штыком да пулей управимся, а с ними еще ох как повозиться придется.
- Возитесь. Вы за четверть самогона друг по другу из трехдюймовок лупить готовы.
- Не, невыгодно. Снаряд подороже "четверти" станет, - Пашка ухмыльнулся. - Ты, Герман Олегович, подумай-подумай, да к правильному берегу прибивайся. Ты ведь не из графьев. Ну, отчего тебе умом не принять правильное рабоче-крестьянское общество? Там и интеллигенции место найдется.
- Да пошел ты со своим обществом в три норы с приплодом, что б ваши ноги по всей мировой революции....
Пашка слушал загибы, кивал. Потом, когда прапорщик иссяк, рассудительно сказал:
- Ой, не зря мы с тобой, ваше благородие, здесь шляемся. Ума-разума набираемся. Тебя уже послухать приятно. Нет, спасибо Екатерине Георгиевне. А ты не торопись. Ругайся, присматривайся, всё одно к Советской власти мыслью придешь.
- Да никогда! Что б вы своим портяночным духом удавились, быдловатое племя.
- Ну что ты шумишь? Пацана напугаешь. Спокойнее давай, вот по пунктам разберемся...
Крапивы набрали целый ворох. Помяли, порубили, залили водой. Сидели, почесывались.
- Пашка, кто же она такая? - в очередной раз спросил Герман.
- Да кто ж ее поймет? Слушай, может лучше и не задумываться?
Катя вернулась уже после полуночи. Вывалилась из кустов, махнула на вскинувшего карабин Пашку.
- Бдите? Хорошо. Как насчет пожрать?
Хромала предводительница куда заметнее, плечо ее оттягивал солидных размеров мешок, опутанный обрывком веревки. Поклажу Катерина с отвращением брякнула у брички. Начала вытаскивать из-под измятого жакета оружие: пару наганов, маузер. Села на землю, скептически понаблюдала, как Герман разжигает костерок. Прот уже тащил треснутый, найденный у дороги чугунок. Крошечное пламя наконец разгорелось, чугунок занял свое место. Катя ткнула носком сапога мешок:
- Паек разберите.
Прот принялся извлекать порядком перемешавшиеся продукты. Очищая облепленный стружками шмат сала, сказал:
- Вовремя вы, Екатерина Георгиевна. А как там вообще?
- Городок симпатичный. Народ ненадоедливый.
- Ну, а больничка?
- На месте ваша больничка. Засада там была, - Катя начала, морщась, разуваться. -- Вот знакомца нашего там не оказалось. По -крайней мере, его мелодичного фальцета я не услыхала. Людишки сторожили пришлые, город знают неважно, потому мне и уйти удалось без особых проблем. Кстати, господин прапорщик, ваши белогвардейцы в городишке - ни ухом, ни рылом. Через весь город я драпала, юбки подбирая. С пальбой, с улюлюканьем. Господа в погонах хоть бы почесались. Нехорошо-с.
- Я здесь ни при чем. У меня алиби, - пробормотал Герман. - Я тут ваши галифе сторожил.
- Гран мерси. Прот, ты мне, пожалуйста, хоть подорожник найди. Отекла нога, едва я доковыляла. Еще этот мешок, что б ему.... Когда здесь нормальные рюкзаки появятся?
Катя завалилась спать, едва дохлебав щи. Остальной личный состав ужинал не торопясь, - в мешке оказались раскрошившиеся, но дивно вкусные пироги с яйцами. К тому же командирша принесла фунтик чаю, и трапеза вышла на славу. За чаем обсуждали последнее указание начальницы.
- Нужно отсюда побыстрее выбираться, - шептал Пашка, - это она совершенно правильно говорит. Только куда? Кругом нас ищут. К железной дороге не сунешься. Обратно к городу? Тоже не лучше. Обходить Мерефу и к югу на Борки подаваться? И куда мы тогда выйдем? Там уже сам Батька законы устанавливает. Что-то мне к нему не хочется, - Батьку разве поймешь?
- Если нас так активно разыскивают, нужно подальше уходить, и от больших сел, и от железной дороги, - пробормотал Герман, разглядывая при слабом свете карту. - Ваша Катерина Георгиевна вполне определенно выразилась:, главное сейчас - уцелеть. Вопрос, - каким образом? Но отсюда однозначно нужно уходить:, - лес небольшой, рано или поздно кто-то из крестьян на нас натолкнется. Можно, конечно, и их -, того... по рецепту нашей барышни. В овраге такие джунгли, что слона припрятать можно. Но, может, хватит смертоубийств?
- Как бы над нами самими смертоубийства не учинили, - заметил Пашка, вытягиваясь на спине и подсовывая под голову приклад карабина. - Что там по карте? Куда лучше драпать?
- Да что я тут разберу? Это же филькина грамота, в которую селедку заворачивали, а не карта. И местность совершенно незнакомая. Я здесь не бывал никогда.
- Можно, я посмотрю? -- нерешительно потянулся Прот. - Здесь, Герман Олегович, особо выбирать не приходится. Вот она, - железная дорога. Через нее сейчас перейти сложно. Сплошные поселки и села. Если и удастся перейти, по другую сторону чугунки тоже многолюдно будет. На север, к городу - наткнемся на заставы. Там не только нас ищут, там вообще войск полно. На юг, за Мерефу? По слухам, сплошные банды. А если сюда нам уйти, а, Герман Олегович? На восток?
- Может, и можно, - сердито прошептал прапорщик. - Только здесь карта оканчивается. Край ойкумены. Знаете, что это такое?
- Знаем, - отозвалась с брички Катя. - Вы, или шипите потише, или говорите нормально. Чего там есть, за гранью селедочной Ойкумены?
- Там два крупных села, за ними Тимчинский лес, - сказал Прот. - Место глухое. Возможно, нам в ту сторону странствовать? Там людей мало.
- Откуда знаешь? - недоверчиво спросил Пашка. - По грибы из монастыря ходил, что ли?
- Я там не был. Но там недалеко действительно монастырь стоит. Я про него слышал. И про Тимчинский лес тоже. Нехорошее место.
- Ты говори, говори, не стесняйся, - пробурчала Катя, не поднимая голову с мешка-подушки.
- О Тимчинском лесе дурное говорят. Нечистый там хозяйничает. Для защиты и опоры и возвели двести лет назад Свято-Корнеев монастырь, дабы диавола отпугивать.
- Предрассудки, - неуверенно сказал Пашка. - Монастырь возвели, чтобы у местного трудового крестьянства деньгу выманивать.
- Вам, Павел, виднее, - Прот пошевелил прутиком угасающие угли. - Я в политике не силен. Только в тех местах сел и хуторов мало. Да и Муравельский шлях тот нехороший Тимчинский лес издревле стороной обходит. Видимо, и в старину те места людям не нравились.
- Да, дорога здесь приличный крюк делает, - пробормотал Герман, силясь рассмотреть карту.
- Ну и хватит глаза портить, - Катя натянула пиджак на голову, глухо пробурчала. - В нашем случае, что на разъезд напороться, что на нечистого, - один фиг. Пулемет для мебели таскаем, и маузер у меня почти пустой. Нищета. Как там, Павлуша, поется? "Так пусть же Красная, сжимает властно, свой штык мозолистой рукой?" Пардон, ты этого шедевра, должно быть, еще не слышал. Короче, придется сжимать наши железки изо всех сил, потому как больше ухватиться не за что. Всё, - отбой. Смены часовых самостоятельно распределите.
Вот такая дикая жизнь. Герман повернул обратно к бричке. Предутренний ветерок мягко шуршал ветвями сосен. Бледнели звезды. Прапорщик остановился. Спящие в бричке дышали спокойно. Предводительница свернулась клубком, до ушей натянула рядно, только светлела макушка. Ветерок перебирал шелковистые бледно-золотые пряди. Почти как мальчишка стрижется.
Кто она? Кто она такая, черт бы ее взял? Лилит с нежной поцарапанной шеей? Откуда дьявол вытолкнул ее тебе навстречу?
Река оказалась неширокой - саженей восемь, но вода несла стремительно, колебались на течении желтые кувшинки.
Отряд соблюдал осторожность. Впереди на карте обозначался мост, что сулило определенные сложности.
- Прямо горный поток, - вполголоса заметила Катя, поглядывая на быстро проплывающие по воде листья.
- Печенежский Донец, - пробормотал Герман. - Считайте, здешняя Волга.
Катя кивнула, она и прапорщик шагали впереди брички. Девушка придерживала лошадей под уздцы. С лошадками она управлялась спокойно, и Герман ревновал. Ведь сам втихомолку гордился не так давно приобретенными навыками. Для городского жителя научиться управляться со сбруей и бричкой не так уж просто. Нужно признать, товарищ Пашка помогал освоиться с полнейшей доброжелательностью. Видимо, считал, что при полной победе коммунии всё равно всем без исключения придется за сохой по пашне ходить. Кстати, Герман сильно бы протестовать не стал - общаться с лошадками было куда приятнее, чем с большинством людей.
- Вон он, мост, - сказала Катя, останавливая лошадей. - Наставления по полевому уставу, да и житейский опыт, требуют выслать разведку. Так что поскучайте, я схожу, разведаю.
- Я схожу, - пробормотал Герман. - У вас, Екатерина Георгиевна, нога, и вообще вы всё сами делаете. Так не положено.
- Действительно, - Пашка с карабином в руках спрыгнул с козел. - Лучше я разведаю. Вы, Екатерина Георгиевна, заметно прихрамываете. Ногу нужно поберечь. Мышечные травмы только с виду ерунда. Еще обезножите.
- Ну, ты, Павлуша, эскулап, - ухмыльнулась девушка. - С мышцами у меня все нормально, от ушиба следа не осталась. Вот сапоги... кулацкая обувка, что ни говори. Ладно, идите вдвоем. Только не высовывайтесь. На той стороне село, могут заметить. За мостом последите, за окраиной села. Судя по карте, обойти это дурацкое поселение будет проблемой. Прапор, извольте не забыть бинокль.
Герман с Пашкой сидели в прибрежных кустах, отмахивались от надоедливых комаров.
- Нужно было травой натереться, - прошипел Герман.
- Кто знал? Вроде самый полдень. Налетели проклятые. У-у, крылатая буржуазия.
На дороге царило полное спокойствие. Старый мост соединял песчаные берега, у почерневших свай всплескивала плотва. За полчаса по дороге протащился единственный пустой воз с сонным возницей. В бинокль можно было разглядеть крайние хаты. Герман полюбовался на облезшую колокольню. Вроде все спокойно. Улицы пусты.
- Смотри-смотри! Опять! - толкнул локтем Пашка.
Герман перевел бинокль, снова посмотрел на несколько строений, торчащих в отдалении у рощи. От тракта туда уводила прилично наезженная дорога. Рассмотреть, что у строений происходит, не удавалось. Вроде бы один раз доносились крики, какие-то фигуры двигались по подворью.
- Митинг, я тебе точно говорю, - сказал Пашка.
- С чего бы митинг на хуторе собрали? Там и людей-то с гулькин нос.
- Да то скорее не хутор. Похоже на жидовские выселки. Вон и корчма стоит. Тут так бывает: жида в село не пустят, так те поблизости окопаются. Где один, там, понятно, и еще с десяток. Цепкое племя.
- Что-то я, товарищ Павел, не пойму, - насмешливо сказал Герман. - А как же революционный интернационализм? Или ныне сам товарищ Бронштейн взялся антисемитизм проповедовать?
- Я ничего не говорю, жиды тоже люди. Только если они целым кагалом соберутся, тут уж держись. Тут и татарину худо станет.
- Не знаю, как насчет татар, а пока нам и без давидова племени не сильно комфортно. В большое село соваться незачем. Обойти бы вокруг, через корчму, в самый бы раз. Да только я ни малейшей тяги к митингам не испытываю. Ни к еврейским, ни к интернациональным.
- Пойдем Екатерине Георгиевне доложим. Может, разумнее вообще ночи подождать?
- Ночи ждать глупо. Здесь роща насквозь проплевывается, - решительно сказала Катя. - Лучше рискнуть. Оружие спрячем, я платочек повяжу. Мы же мирные люди. Ты, Герман Олегович, фуражку нацепи. Зря я ее, что ли, из великого города Мерефы перла?
Герман молча надел студенческую фуражку с надломанным козырьком. "Презент", как выразилась Катя. Нужно было бы чувствовать себя польщенным - не забыла предводительница, побеспокоилась. Только носить офицеру, пусть и бывшему, чужую студиозную фуражку весьма оскорбительно. К тому же фуражка была великовата и съезжала на уши. Судя по ухмылкам Пашки, в "обнове" бывший прапорщик окончательно потерял боевой вид.
- Ну, поехали, - Катя уже напялила прямо поверх галифе драную юбку, пристроила пару наганов. - Прот, если что, падай на дно. Герман Олегович, вы извольте не забывать за тылом приглядывать.
- Мы помним, - пробормотал как всегда спокойный мальчик.
Герман подналег на задок брички, помог выкатиться на дорогу. Запрыгнул внутрь. Пашка тряхнул вожжами, и экипаж покатил по щелястому настилу моста.
- О, кавалерия целым эскадроном нам прямо в лоб, - прошептал Пашка.
Из прибрежных кустов вывалило два десятка коз. Позади плелся дед с палкой.
- Раз уж на глаза козлопасу выперлись, спроси у него, что в селе творится, - прошипела Катя.
Дед подслеповато уставился на подъехавшую бричку.
- Доброго дня, дидусь, - заулыбался Пашка. - Це Остроуховка буде, чи ни?
- А як же - Остроуховка, вона сама. Сами звидки будете? - любознательный дед охотно подковылял ближе.
- З Пивденного. Нам би на Дирково потрибно. У вас в Остроуховке як, спокийно? Влада яка?
- Та яка там влада? Спокийно, - козий пастух пренебрежительно махнул заскорузлой рукой. - Езжайте, у нас мирно.
- Ой, добре. А то в Мерефи офицери стоять. Пропуски нови вимагають. Едва пропустили.
- Еге ж , влада вона и є влада, - дед поморгал на Катю, пощупал борт брички. - Вы тоди идьте. Бричка у вас добра, та и дивка гладка. Всяко буває, мож гайдамакам сподобається. Вони хлопци ох, гарячі. Не глянуть що ви не причому.
- А де гайдамаки, дидусь?
- Та ось, - дед ткнул палкой в сторону выселок. - Другий день жидив б'ють. Вже вгамувалися б, та ихали. Попалять, пропаде все добро. Розийшлися дуже сильно.
- Погром, что ли? - не выдержал Герман.
- Москаль? - дед глянул неодобрительно. - Идьте соби, попадетеся пид гарячу руку, шии вам повидкручують. Суспильство и так хвилюється. Гайдамаки молодих хлопцив до себе зманюють. Идьте, идьте...
- Та ми швидко, - пообещал Пашка. - Суспильство, отже, чекає?
- А як же. Добро-то подилити потрибно. Яков ох и заможний жидок був. У нього самогон по пятерице був. Чи видане таке дило? Доторгувався, христопродавець. Що там, в мисти говорять? Надовго офицеры-то прийшли?
- Та ни, вони произдом, - сказал Пашка и тронул лошадей. - Киз не розгуби, дидусь.
Дед пробурчал вслед бричке что-то вроде "понаехали здесь" и принялся подгонять разбредшихся коз.
- Кто б мне объяснил, чем гайдамаки от здешних мирных селян отличаются? - вполголоса поинтересовалась Катя.
- Гайдамаки воюют за независимость, и туда-сюда ездят. Селяне на месте сидят. У одних винтовки, у других обрезы, - исчерпывающе разъяснил Пашка. - Ничего, мы быстренько проскочим. Лошади у нас отдохнувшие.
- Как же быстренько, - у них там вроде на околице рогатки стоят, - привставшая было Катя села и потрогала каблуком спрятанный под сидением пулемет. - Хреново, граждане, когда патронов нэма.
Герман сунул под сидение бинокль:
- Действительно заграждение. И какие-то лбы рядом торчат.
- Ничего, отбрехаемся, проскочим, - заверил Пашка.
- А если слухи про Прота и до этой Остроуховки дошли?
- Да, нет, село на отшибе, вряд ли они... - Пашка осекся. - Мертвяки, Екатерина Георгиевна...
Бричка выехала на развилку, здесь левая дорога уводила к корчме. Прямо посреди дороги лежали два тела. Мужчину должно быть волокли - рубаха задралась, худая спина обильно припудрилась пылью. Разрубленный затылок тускло чернел сквозь серебристую пыль. Женщина лежала, широко раскинув толстые ноги, юбка завернута на голову, вспоротый живот вспух мешанной почерневших внутренностей. Ветерок стих, на бричку накатила жирная волна трупного смрада.
- С вчера лежат, - Пашка судорожно сглотнул. - Екатерина Георгиевна, может, взад повернем?
- Прот, ты туда не смотри, - апатично пробормотала Катя. - А ты, Паша, поворачивай. К корчме. Там дорога вдоль реки в обход должна идти. Проскочите.
- А как же... - Пашка подавился, и изо всех сил стараясь не смотреть на лежащий на дороге ужас, начал разворачивать упряжку.
- Прапор, пойдешь со мной? - Катя нашаривала под сидением карабин.
- А... да, - Герман на миг зажмурился, - перед глазами все стояли несуразно толстые женские ляжки и черные петли кишок между ними.
Катя с треском содрала с себя юбку и яростно впихивала за ремень оружие.
- Пашка, остановитесь за рощей. Дурить вздумаешь, - сама мозги вышибу. Прот, сидите смирно, пока ясность не наступит. Прапор, выпрыгнешь, уйдешь вправо, вдоль плетня. Прикроешь. Сам не высовывайся. Ясно?
- Да, - Герман совал в карманы брюк гранаты. Гранаты не лезли. Возражать барышне в голову не приходило, - достаточно глянуть на ее бледное, меловое лицо. Лишь глаза продолжали сверкать изумрудным льдом. Издашь лишний звук - убьет.
- Пошли! - Катя мячиком скатилась с брички.
Герман спрыгнул в другую сторону, неловко пробежал по инерции, чуть не подвернул ногу. Пригнувшись, перепрыгнул через заросшую канаву. Бричка, постукивая колесами, катила уже далеко впереди. Клубилось облачко легкой пыли. Девушки на дороге не было, - скрылась под скатом берега. Герман, вспоминая, как нужно двигаться под обстрелом, побежал наискось от дороги. Вот он, плетень. Прапорщик плюхнулся на колени, пополз, путаясь в высокой сурепке.
Колотилось сердце, на зубах поскрипывала легкая пыль. Во дворе взвизгнула дверь, кто-то смачно схаркнул и спросил:
- Степан, що там?
- Та що, тачанка. Промчала по берегу як божевильна.
-Чого ж не зупинив? Спиш сустатку?
- Та хлопець проихав. З Остроуховки, мабуть. Навищо сипатися?
Значит, не заметили. Герман смотрел сквозь плетень. Просторный двор. Двое, в широких театрально-народных шароварах, стояли у распахнутых ворот, сворачивали самокрутки. У одного на плече стволом вниз висела винтовка. Папаху с красным шлыком гайдамак зажимал под мышкой. У коновязи стояли кони под седлами. Девять... нет, десять. У стены воз, запряженный парой сытых лошадок. Узлы, подушки, беспорядочно накиданное добро прижимает полированная крышка стола. Взблескивает начищенным боком ведерный самовар. Ну да, - реквизированное имущество....
Нужно уйти правее, как приказано. Герман пополз вдоль забора, с опозданием смахивая с карабина семена бурьяна. Вздрогнул и замер, - перед лицом оказалась свесившаяся с плетня рука. Мертвец смотрел мутными глазами, вокруг рта вились мушки. Юноша, почти мальчик, лет четырнадцати. Очень узкое лицо, окровавленная шея. Должно быть, утром убили, - смрад еще не чувствовался.
Герман пополз дальше. Прижимал к груди карабин, фуражка болталась на голове, все наезжала на глаза. Так, лицо у мальчика узкое, потому что уши обрезаны. Погром значит... погром....
Герман чуть не свалился в помойную яму. Посмотрел на пожухшие картофельные очистки. Может, тот еврейчик и выносил. Сказал ему отец, мальчик взял ведро с помоями и понес. Уши были, слышал...
Двое у ворот все курили, пуская сизые клубы самосада. Вполголоса разговаривали, до прапорщика долетали лишь отдельные слова. Кто-то бормотал и за распахнутыми окнами корчмы. Негромко смеялись, звякало стекло. Герман разглядел еще один труп, - прямо под высоким крыльцом лежала женщина, голая, со связанными за спиной руками.
Прапорщик вытер вздрагивающей рукой лицо, примерился, - двор как на ладони. И окно недалеко, вполне можно добросить. Гранаты послушно встали на боевой взвод. Главное, не волноваться. Хотя Екатерина Георгиевна права, сложновато с непривычки. Гранату Рдултовского Герман метал единственный раз, да и то учебную. Ничего, когда-то нужно начинать и всерьез бомбить.
Занавеска у окна отдернулась, в проеме появился мордатый тип с вислыми усами, принялся придирчиво разглядывать на свет какую-то тряпку с кружевными бретельками. За окном невнятно застонали, затем отчетливо пробубнили:
- Та не вертися. Бач, як слюни пускає.
Герман вытер потную руку о китель, снова взял гранату. Ну, товарищ Катерина, что же вы?
У ворот закончили курить. Толстый повернулся к дому:
- По холодку поедемо...
Часовой хотел было что-то ответить, но вдруг начал оседать на землю. От его спины отделилась до странности хрупкая по сравнению с массивным гайдамаком, фигурка. Очевидно, падал зарезанный бандит все-таки не совсем бесшумно, - толстяк начал поворачиваться.... Катя резко взмахнула рукой, - метнула штык. Толстый ухватился за грудь, попятился и весьма шумно споткнулся о рассыпавшуюся поленицу. Звякнула кривая казацкая сабля.
Герман испугался, что стиснул гранату так, что вот-вот сомнется жестяной корпус. Все тихо. Просто лежат еще два трупа. Чуть взволнованные кони переступают на месте. Катя уже исчезла.
Через несколько секунд Герман заметил повязанную темной косынкой голову. Девушка затаилась у угла корчмы. Надо бы ей подать сигнал, - прапорщик поднялся из-за плетня, коротко взмахнул рукой. Катя так же коротко погрозила карабином. Неужели заранее заметила? Вот ведьма.
Дверь корчмы распахнулась, на крыльцо высунулся гайдамак. Увидел лежащих у ворот, дернулся назад.... Не успел, стукнул выстрел. Гайдамак с простреленной головой сполз по косяку, - наличник забрызгала густая серо-розовая жидкость.
Герман выпрямился и изо всех сил швырнул гранату в окно с сорванной занавеской. Заранее знал, что не попадет, - глазомер не развит, да и рука скользкая от пота. Но "бутылка" мелькнула в проеме, исчезла. Внутри закричали, затопали.
Падая за плетень, прапорщик успел заметить, как Катя исчезает в крайнем окне корчмы. Запрыгнула мягко, одним кошачьим движением.
Внутри грохнуло. Зазвенели стекла, из окна выбросило черный клуб дыма. В корчме истошно заорали, сквозь вопли часто захлопали револьверные выстрелы. Герман поправил очки, (рука вновь неудержимо тряслась), просунул ствол карабина сквозь дыру в плетне. На пороге корчмы появился шатающийся человек. Герман без колебаний выстрелил, целясь чуть выше ярких шаровар. Человек вроде бы просто споткнулся об уже лежащий труп, скатился по ступенькам и замер.
Внутри хлопнул еще один выстрел, зазвенело стекло с тыльной стороны дома. Еще раз бахнули из нагана. Герман привстал, собираясь бежать за дом, тут же опомнился, сел на место, посмотрел на помойную яму. Почему-то именно сейчас оттуда нестерпимо понесло гнилью. За домом стукнули из винтовки, еще раз.... Снова хлопнул наган.
Герман потрогал за поясом свой револьвер, взял наперевес карабин и прокрался вдоль забора. Из-за дома вышли двое. Пашка неуверенно бубнил, оправдываясь:
- Я чего? Я ж его только срезал.
- Ты ему палец отстрелил. Снайпер ты потрясный, факт, - в каждой руке Кати было по револьверу, взгляд напряженно оббегал двор. - С рогаткой бы тренировался на досуге.
- Так шустрый попался, - с досадой прошептал Пашка. - Но третьим патроном я бы его точно положил. Вы, Катерина Георгиевна, что хотите делайте, но не дело меня при лошадях оставлять. Там и наш попович вполне справится.
Герман осторожно поднялся из-за плетня. Катя мотнула подбородком:
- Вот прапорщик хоть какую-то дисциплину знает. А ты, Пашка, теперь на неделю в наряд по кухне заступишь.
- Да я и так... - обиженно забормотал парень.
- Заглохни. В дом заскочите. Там в зале вроде кто-то живой из местных обывателей остался. Вытащите на свежий воздух и сматываемся. Да, у усача вроде бы маузер был, - Катя озабоченно пошла к крыльцу.
Начальница отстегивала кобуру у лежащего на крыльце гайдамака, одетого в щегольской голубой жупан. Не поднимая головы, пробормотала:
- В левую часть дома не ходите. Там мертвецы. Много. И поосторожнее. Недобитки гайдамацкие тоже могут засесть.
Пашка кивнул, переступая через труп. Герман, крепче сжав карабин, шагнул следом.
Внутри сильно пахло дымом и аммоналом. Пашка встал как вкопанный, прапорщик чуть не ткнул его стволом в спину. Дверь налево была приоткрыта, на полу из-за двери виднелась ладошка, совсем крошечная.
- Вот зверье, - пробормотал Пашка. - Малый же совсем.
- По сторонам смотри, напоремся, - прохрипел Герман.
В зале корчмы клубился дым, вповалку лежали тела. Несло сивухой и тлеющей тканью. Держа наизготовку карабин, Герман двинулся к длинному столу. Под ногами хрустели осколки посуды, чавкало - разлившийся самогон смешивался с кровью. У стены на лавке сидела голая женщина. Прапорщик шагнул ближе, отшатнулся. Женщину удушили, - вдавившийся в шею ремень спускался на отвисшие груди, в оскаленный рот был вставлен окурок самокрутки. Глаза женщины, черные и огромные, изумленно рассматривали потолок.
Бабахнуло за спиной. Герман чуть не выронил от неожиданности карабин.
- Зашевелился гад, - объяснил Пашка, обернулся и с ужасом уставился на мертвую женщину. Отвернулся, отбежал в угол, и парня вывернуло.
Под звуки рвоты Герман сделал несколько шагов, переступая через тела. Вонь горящей ткани лезла в горло. Прапорщик перешагнул рослого гайдамака в распахнутой летней шинели, споткнулся о знакомую деревянную кобуру, присев, дернул за ремешки. Маузер не поддавался. "Если она может и я смогу. Нелюди они. Усатые жуки-навозники". Герман заставил себя справиться с ремешком, нащупал в кармане покойника длинные обоймы, начал вытаскивать. Из-за перевернутой лавки кто-то смотрел. Машинально сунув в карман колючие обоймы, прапорщик обошел лавку. Еще одна женщина, невысокая с растрепанными черными волосами. Привязана животом к лавке, руки и ноги накрепко скручены под сиденьем. Под живот подсунута большая подушка. Между лопаток какие-то черно-красные точки, - ожоги, - окурки тушили. Женщина вяло повернула голову, заплывшие глаза слепо глянули на прапорщика.
- Пашка, нож дай! - прохрипел Герман.
Пашка ответил мучительным звуком. Герман вытащил из ножен гайдамака шашку, перепилил веревки. Женщина, как неживая, отвалилась от скамьи. Плоская, маленькая, растопырилась на спине. Избитое лицо измазано какой-то гадостью, рот разодран стянутым на затылке ремнем. Герман попробовал справиться с ремнем, не получалось. Женщина, глядя сквозь спутанные волосы, медленно потянула костлявые коленки к груди. Прапорщик яростно содрал с мертвеца светлую широкую шинель, накинул на голое щуплое тело.
- Во двор, я сказала, - сухо напомнила от дверей Катя.
Пашку снова шумно вывернуло. Командирша взяла его за плечо, пихнула к двери. Герман попытался поднять женщину. Маленькое тело выскальзывало из шинели.
- Дай я, - Катя наклонилась, без колебаний подхватила голое изуродованное тело на руки, перешагивая через тела, пошла к двери. - Прапор, шинель-то прихвати.
Пашка, обессилено согнувшись, держался за плетень.
- Уходить бы нужно поскорее, - сквозь зубы прошипела Катя. Маленькая женщина, пятнистая от копоти, порезов и синяков, висела на её плече как марионетка. - Гера, воды принеси. Ведро.
Прапорщик бестолково затоптался.
- Да рядом с лошадьми ведро возьми, - нетерпеливо сказала Катя, опуская бесчувственную женщину на землю у плетня.
Герман побежал к коновязи. Ведра оказалось даже два. Лошади фыркали, натягивали поводья, - запах дыма их пугал.
Катя намочила косынку, начала протирать лицо женщине. Герману казалось, командирша возит тряпкой грубо и нетерпеливо. Ремень со рта несчастной уже сняли, и под путаницей волос поперек лица открылась широко выгнутая красная полоса, - будто жуткий паяц улыбался.
- Она жива будет?
- А чего ж? Они вообще народ живучий, а девчонки тем более. Если этот день пережила, сто лет жить будет.
Катя отбросила с изуродованного лица длинные волосы и Герман онемел - девчонка. Лет десять-двенадцать. Смотрела в лицо, взгляд огромных черных глаз вроде и осознанный и в то же время совершенно неживой.
- Катя, ей лет-то сколько? - пролепетал Герман.
- Ты что, идиот?! - взорвалась Катя. - Какая разница?! Дай в морду Пашке, пусть прочухается и уходим. Остолопы б... Детский сад, мать вашу!
Девочка застонала, бессильно отталкивая тряпку.
- Не дергайся! - рявкнула Катя. - Села, умылась. Сидеть можешь?
Девочка ухватилась за ведро, худенькие плечи ее тряслись. Катя сунула несчастную лицом в воду. Герману хотелось заорать на ведьму, - Катя только глянула с вызовом. Девчонка вырвалась, чихнула.
- Всё, будешь жить, - удовлетворенно заявила Катя. - Шинель накинь, смотреть ведь страшно.
К другому ведру повалился Пашка, умыл лицо, прохрипел:
- Екатерина Георгиевна, верховых коней брать будем?
- Будем. Зайди в чулан и на кухню, жратвы прихвати.
Пашка в ужасе замотал головой.
- Ладно, я сама, - Катя рывком поднялась на ноги. - Прапор, за дорогой следи. И прочухивайтесь, прочухивайтесь...
Герман развернул шинель:
- Накинь, пожалуйста.
Девочка, похоже, не слышала. Взгляд ее снова остановился. Герман оглянулся, - девочка смотрела на парнишку, повисшего на плетне. Прапорщик поспешно заслонил мертвого, насильно сунул девочке шинель:
- Оденься.
Лицо бедняжки судорожно и непоправимо исказилось - узкая челюсть, казалось, сейчас вовсе оторвется. Герман сунул в ведро тряпку, шлепнул по жуткому лицу:
- Умойся, сейчас же!
Пашка всхлипнул, подобрал карабин и побрел к лошадям.
Девочка по локоть окунала руки, терла лицо. Взгляд стал чуть менее безумным, зато сильнее начали вздрагивать ноги.
- О.. обмыть надо. По...хоронить. Давида. Отца. Маму. Вс... всех.
Не голос, - будто ржавую жесть рвут.
- Ты успокойся, - пробормотал Герман. - Всё кончилось.
Девочка вскинула дикий взгляд:
- Ч-то?
- Так, оделась. Встала. Пошла, - рядом возникла Катя, швырнула под ноги девочке какие-то тряпки. - Твои шмотки?
- Н-нет.
- Не важно. Напяливай, - Катя подхватила на плечо мешок. - Мука у вас еще была? Керосин где?
- Керо-с-син в чулане. Мук-ка кончилась.
- Ясно. Прапор, бери ее, лошадей, и уходите к телеге.
- Она похоронить просит, - с трудом выговорил Герман.
- Может, еще раввина позвать? Нас здесь самих похоронят. Поднимай ее, живо! - Катя рысцой потащила мешок к лошадям.
Герман осторожно взял девочку за тонкое запястье:
- Одень, пожалуйста, что-нибудь. Нужно уходить.
Девочка глянула дико, ухватила прапорщика за кисть... Герман взвыл - зубы у девчонки оказались как иголки. С трудом вырвал руку, затряс прокушенной кистью.
Девочка, опрокинувшись на спину, сучила ногами:
- Ненавижу! Гои, а тойтэ пгирэ зол дих ойсдышен !
Герман и сам чуть не орал, по грязной ладони катились крупные капли крови, капали на утоптанную землю.
Мимо промелькнула Катя. Крепко хлопнула девчонку по лицу, задавила визг. Раз - хрипящая девчонка оказалась лежащей животом на колене девушки. Два - на разлохмаченную голову была напялена широченная рубашка. Три - Катя рывком вздернула рыдающую девочку на ноги, дернула рубашку. Одежда, широкая как саван, наконец, прикрыла истерзанное худое тело.
- Пошли вон отсюда! Веди ее, только руками не трогай.
Герман понятия не имел, как такое проделать, впрочем, командирша, уже двинувшая было к корчме, остановилась:
- Пашка, не стой столбом! Прими девчонку и уходите.
Тут же нетерпеливо ухватила прапорщика за руку, оценила пострадавшую ладонь:
- Вечно, ваше благородие, у вас руки не туда лезут. Дай сюда! - оторванная от цветастой тряпки полоса наскоро перехватила ладонь. - Ничего, скоро остановится. Экий ты, прапор, полнокровный. Парнишку поднять сможешь? - Катя мотнула головой в сторону плетня. - В дом занеси. Пашка насчет мертвецов слабоват. Живее! Время, время идет.
Катя исчезла в доме. Герман надел через плечо карабин, подошел к мертвецу. Особых чувств не испытывал - кажется, мозг окончательно перестал воспринимать происходящее. Паренек оказался невысок ростом, но неудобен, - тело уже окоченело, поднимать неудобно, все равно, что колоду. Обхватив поперек, с трудом снял с плетня. Жужжали мухи. Герман понял, что брезгливо отворачивает лицо, стало стыдно. Девочка следила, глаза полны ужаса - словно в две кружки с расплавленной смолой заглядываешь.
- Пашка, твою мать, да уведи ты девку! - грубо рявкнул Герман, и потащил мертвеца к крыльцу.
В корчме дым аммонала развеялся, пахло кровью и самогоном. Герман попытался положить парнишку на лавку. Ноги трупа торчали коленями вверх - лежать прилично убитый не желал. Чувствуя, что сейчас завоет в истерике, Герман устроил покойника на боку. Где-то в глубине дома грохала крышками Катя, ругалась.
- Вот, б..., неужели все пожрали?!
На лицо мальчика Герман смотреть не мог. Машинально присел, расстегнул подсумок гайдамака, аккуратно вытащил винтовочные обоймы.
- Стой! - зарычала за стеной Катя. - Стой, морда бандеровская!
Герман выдернул из кобуры наган, рванулся в дверь, столкнулся с окровавленным бритым наголо мужиком. Гайдамак пытался повыше задрать руку, - вторая, перебитая в локте, весела плетью.
- Я тильки кучер. Я ничого не робив!
- Ясное дело, - Катя тверже ткнула револьверным стволом в затылок пленника. - Всё скажешь и суд будет справедливый. Ишь, сука, под стол забился. Выводи его, Герман. Я керосином займусь.
Перед дверью Герман не выдержал, крепко ударил стволом в поясницу пленного. Гайдамак охнул, придерживая раненую руку, вывалился на солнечный свет:
- Та я же, господа-товарищи, тут случаем. Мобилизованный.
Пашка сидел на корточках рядом с неподвижной девочкой, что-то мягко говорил, как будто с лошадью разговаривал.
- Павел, присмотри! - сказал Герман, сталкивая пленного с крыльца. Пашка увидел пленного, тут же вскинул карабин, округлое лицо сразу стало жестким.
- У, сука!
- Катерина сказала, его допросить нужно, - пробормотал Герман, обходя крыльцо. Женщина со стянутыми за спиной руками лежала лицом вниз. Стебли лебеды у стены почернели от запекшейся крови. Стараясь не смотреть на рассеченные ягодицы, Герман обхватил тело поперек. Голова женщины легко откинулась на сторону, - горло было перерезано до самых позвонков. Герман придержал поседевший затылок, поднатужился. Занес в дверь. В нос ударил резкий запах керосина. Катя звякала жестяной банкой, расплескивала на стены.
- Клади.
За дверью в сиянии солнечных лучей плыл пух из распоротой подушки, опускался на детскую руку. Герман понял, что зайти туда просто не может, и опустил женщину у двери.
- Катя, живых больше нет?
- Нет, - кратко сказала Катя, швырнула опустевший бидон вглубь корчмы. - Пошли, прапор.
Во дворе страшно взвыли. Катя выскочила первой. Герман, взводя курок нагана, бросился следом.
Выл гайдамак, пытался вжаться в стену, закрываясь здоровой рукой. Девочка, скрипя зубами, била его тяпкой. Легкое острое лезвие попадало то по руке, то по бритому черепу. Разлетались мелкие яркие брызги.
- Ой, ратуйте! Вберити жидовку, я усе скажу! Да приберите ее, я ж ни при чому! Ей богу!
Тяпка срубила половину носа, - мужчина завизжал. Девчонка громче заскрипела зубами, била наотмашь, так что трещала легкая ручка тяпки. Гайдамак попытался заползти в угол, спрятаться у крыльца. Девочка шагнула ближе - шагала она неуклюже, как на ходулях, широко расставляя ноги, - ударила по толстому загривку.
- Ой, прибирите тварюку! - мужчина попытался отбрыкнуться сапогом.
Катя спрыгнула с крыльца, обхватила девочку сзади, вырвала тяпку, отшвырнула в сторону.
- Пусти! - застонала девчонка. - Я зубами! Сука. Лахн золсту мит ящеркес, мит блут ун мит айтэр !
- На! - Катя вложила в исцарапанную ладонь наган.
Девочка растянула полуразорванный рот в сумасшедшей улыбке. Револьвер плясал. Первая пуля стукнула в стену над иссеченной головой гайдамака. Следующая прошила затылок. Пули вонзались в основание шеи, между лопаток. Потом курок защелкал вхолостую....
Катя мягко отобрала револьвер:
- Всё, пойдем.
Она повела девочку прочь, обернулась, кивнула Герману на дверь.
Спичек у прапорщика не было. Коробок нашелся в кармане щеголеватого гайдамака. Герман сунулся в залу, чиркнул.... Полыхнуло так, что на крыльцо пришлось выпрыгивать.
Пашка с карабином топтался посреди двора.
- Понимаешь, я думал, она умыться в корыте идет. А она хвать цапку. Я же и не подумал....
Голос у юного большевика был плачущий.
- Да ладно тебе, - пробормотал Герман. - Пошли отсюда, пока совсем с ума не сошли.
За спиной лопнули уцелевшие стекла. Из окон рвалось бесцветное пламя.
- Я лучших лошадок отобрал, - пробормотал Пашка. - Хорошие лошади, особенно вороная. И упряжь справная. Может, этой... тоже лошадь взять? Умеет она верхом, как думаешь?
- Дурак ты, - Герман тщетно пытался поймать носом сапога стремя.
Пашка подозрительно хлюпнул носом:
- Ну, да. Не соображаю. Эх...
Как бы всё это накрепко забыть? Герман прошел мимо дремлющих лошадей. В кроне ясеня для пробы щелкнул сонный черный дрозд. Нет, еще рано. Спит лес. Спит товарищ Пашка. Девушки спят, скорчившись под старым рядном. У смуглой маленькой иудейки странное имя - Вита. Командирша буркнула, что это уменьшительное от Виталии - Виталины. По латыни - Жизненная. Странное имя для еврейки. И откуда Екатерина Георгиевна знает, как девчонку зовут? За два дня та ни слова не произнесла. Скажут идти - идет, скажут сидеть - сидит. Лицо пустое, в глаза лучше не заглядывать. Пашка, уж на что пролетарско-кузнечной закалки, а и то старательно отворачивается. Одна Катерина железобетонно спокойна. И обезумевшие дети ей ничто, и по трупам ходит как по бревнам. Кто из них двоих безумнее?
Вы, Герман Олегович, безумнее. Потому как не упыриху светловолосую видите, а барышню с колдовскими изумрудными глазами. Не бесчувствие звериное, волчье, а улыбку, от которой дар речи теряешь. Так ведь не улыбалась она вам, и не будет никогда улыбаться! И с чего ты взял, что она вообще искренне улыбаться умеет? Ведьма она - в пору креститься, да святой водой кропить. И тело дьявольское. Как умывалась, да как по гладкой загорелой коже капли катились, забыть никак не можешь. Ушки изящные, в них отроду, должно быть, серьги не вдевали. Запомнил татуировку на плече, головоломную, то ли воровскую, то ли дикарскую. Нельзя об этом думать. Ведь не удивишься, если увидишь, как она кровь из шеи врага сосет. Губы ее бледно-розовые, чуть растрескавшиеся. И все равно вспоминаешь о них, и отступает ужас, забываются пыльные дороги, трупы, хутора, кровью забрызганные. И отступает обреченность неудержимо рушащегося мира. И стыдно, стыдно....
Да кто же ОНА такая?! Откуда взялась?