Океан ревел внизу, под обрывом, бросаясь на каменистый берег тяжелыми, серыми валами.
Мужчина погладил смуглой ладонью робкую, нежную, зеленую траву, и, тяжело, со вздохом поднялся.
Лодки были вытащены на сушу, и вокруг них с клекотом вились тучи чаек. Мужчина — высокий, мощный, в парке из тюленьей кожи, и деревянной, остроконечной шапке, что прикрывала черные, собранные в косу волосы, еще раз посмотрел вдаль. На горизонте громоздились темные тучи. Ветер был таким, что дым, шедший из отверстия в крыше подземного дома, стелился рядом с травой.
В дерне была вырезана дверь — вровень с вершиной холма. Мужчина спустился вниз по лестнице, сделанной из китовых позвонков, и вдохнул сырой запах человеческого пота и тюленьего жира.
Фонари еле мерцали. Люди дремали, и только на возвышении, прикрытом шкурами, сидел, скрестив ноги, кто-то бодрствующий.
— Ну что? — спросили у мужчины, когда он, миновав нары, что громоздились по стенам дома, подошел ближе.
— Шторм не утихает, — Арлунар сел рядом с вождем и погрел руки, протянув их к фонарю.
— Так сделай что-нибудь! — резко сказал старик. В темноте его глаза сливались с изрезанным глубокими морщинами лицом, и Арлунар видел только черную, проваленную пещеру рта.
— Я просил духов, — ответил шаман. «Буду еще».
— У нас припасы заканчиваются, — старик взглянул в глубину землянки. «Я велел с завтрашнего дня не тратить жир на освещение. Все равно еды нет, какая разница, как умирать — при свете, или так».
— Никто не умрет, — резко сказал шаман и поднялся. «Ты понял, старик, — никто не умрет».
— Ты тут не живешь, — усмехнулся вождь. Длинные, вытянутые мочки старческих ушей были украшены серьгами из морских раковин, нос — проколот костью. Арлунар посмотрел на причудливые татуировки, извивающиеся по впалым щекам, и промолчал.
— Ты приходишь, когда хочешь, и уходишь — неизвестно куда, — кисло сказал старик. «Где рыба? Тюленей зимой тоже не было, сам знаешь. Если мы не выйдем в море, то скоро будем, есть трупы собственных детей. Почему духи на нас злятся?
— Откуда я знаю? — шепотом сказал Арлунар. «Я не ем вашу еду, не сплю с вами в одном доме — мне этого нельзя. Я делаю все, чтобы духи были довольны, и прошу их, каждый день прошу. Погодите еще немного».
— Когда я был мальчишкой, так было две зимы подряд, — задумчиво, глядя вдаль, произнес старик. «Трупы лежали на берегу, и никто их не хоронил — не было сил. А потом, — он помедлил, — все стало понятно. Ветры стихли, рыба вернулась, летом мы запасли достаточно еды».
Арлунар, молча, поднялся, и, уже, у выхода, обернувшись, проговорил: «Шторм скоро закончится».
Старик следил за ним маленькими глазами, спрятавшимися в складках отвислых, украшенных синими узорами, век.
Шаман поднялся на вершину холма и вдохнул резкий, напоенный солью ветер. Он пригибал человека к земле, и заставлял его хвататься за грудь — казалось, что ураган, ворвавшись в горло, разнесет его на клочки.
Он достал из-за пояса маленький, рыбьей кожи бубен, обшитый ракушками. Под напором ветра они беспорядочно звенели, перекликались, и Арлунар, прислушавшись, уловил в их звуках что-то тревожное.
Шаман встряхнул бубном и, подняв голову, надвинув на лицо деревянную шапку, — так, что было видны только сделанные в ней прорези для глаз и рта — обведенные яркой охрой, — запел.
Потом он, вздохнув, убрал бубен и постоял, ощущая на лице ветер. Он, казалось, стал еще сильнее. Тучи надвигались ближе, и соседний остров — скала, что была покрыта ковром свежей травы, уже почти скрылась с глаз.
Его каяк был спрятан меж больших камней, так, что сверху, с обрыва, лодку и вовсе не было видно. Между островами простиралась полоса бурлящей, ледяной, серой воды, каяк подкидывало и вертело на волнах, и Арлунар, орудуя веслом, подумал, что ночью, возвращаясь обратно, надо будет грести особенно осторожно — шторм крепчал.
Сидевшие на мелкой гальке пляжа чайки с шумом взвились вверх. Он вытащил каяк на берег и пошел наверх — туда, где в дерне едва виднелась вырезанная дверь.
Внутри было сухо, чисто и пахло какими-то травами. Женщина — высокая, темноволосая, в кожаном халате, спала под шкурами. Мальчик справа, чуть заметно пошевелился, и, припав русой головой к плечу матери, что-то пробормотал.
Второй ребенок — с черными, прямыми, длинными волосами, смуглый, еще по-младенчески пухлый, свернулся клубочком, засунув палец в рот.
Арлунар сел рядом, и долго смотрел на них, вытащив из-за пояса парки костяной, острый, украшенный искусной резьбой кинжал.
Ей снился шторм. Не здесь, там, на юге, где волны — темно-зеленые, с белыми гребнями, бросали и вертели лодку так, что Данилка, испуганно приникнув к ней, громко, отчаянно заплакал.
«Все хорошо», — сказала Федосья, наклонившись, дав ему грудь. «Все хорошо, милый».
— Ветер поменялся, — Волк выругался сквозь зубы. «Нас относит к северу». Земля была видна на востоке — тонкой, темной, едва заметной на горизонте полоской.
— Попробую все-таки ее развернуть, — Волк наклонился за веревкой, но тут огромный вал накрыл шлюпку. Федосья уцепилась за мачту, прикрывая одной рукой сына. Волна схлынула и она, открыв глаза, увидела, что палуба — пуста.
Парус хлопал под сильным ветром, и Федосья, оскальзываясь на досках, отчаянно закричала: «Волк!»
Вокруг ревели волны, рыдал ребенок, а она, сцепив, зубы, поднялась, схватила канат и закрепила парус. Лодку несло вдаль — неудержимо, стремительно.
Она проснулась, приподнявшись на локте, и вытерла лицо. Каждый раз, во сне, она видела его — среди волн, исчезающего где-то там, на горизонте, где таяла в тумане земля. Каждый раз она протягивала руку, стремясь схватить его пальцы, что скребли по борту лодки — и каждый раз не могла дотянуться.
Данилка спокойно спал. Девочка зашевелилась, чуть похныкав, и Федосья, притянув ее к себе, дала ребенку грудь. Она сразу же засопела — довольно, сыто, и женщина, подняв глаза, увидела Арлунара.
— Все хорошо, — улыбаясь, сказала Федосья. С осени, видя его почти каждый день, она так и не привыкла к бесстрастному, смуглому лицу. Он был чем-то похож на батюшку — только выше и шире в плечах.
Мужчина убрал кинжал, и, глядя на нее, ответил: «Нет».
Данилка, сидя на расстеленной шкуре, смотрел, как Арлунар вырезает из кусочка плавника маленькую лодку.
— Дай, — потянувшись, попросил мальчик. «Дай я сам».
— Острый, — озабоченно сказал шаман, и, взяв маленькие руки ребенка в свои, осторожно, аккуратно помог ему. «Вот так, — Арлунар улыбнулся, и Федосья вздрогнула — его лицо вдруг изменилось, стало мягким — на единое мгновение.
Девочка спала в перевязи на ее груди. Федосья выпотрошила рыбу и, взглянув на шамана, вздохнула: «Если все так, как ты говоришь, то мы уйдем — дай нам лодку».
Данилка плескался на мелководье. Здесь, в уединенной, защищенной от ветра бухте, не видной с большого острова, было безопасно. Шторм ревел за полосой камней, и сюда долетали только редкие порывы ветра.
Федосья сдвинула капюшон парки и, достав костяной гребень, распустив косы, стала их расчесывать.
— Это не из-за вас, — хмуро сказал шаман. «Ты же знаешь. Это из-за меня. Из-за нее, — он кивнул на девочку. Та подвигала нежными губками, и чуть зевнула.
Он так и держал в руках костяное лезвие. Федосья, потянувшись, забрала у него нож и повторила: «Дай нам лодку».
Арлунар посмотрел на дочь и, опустив голову в руки, тихо сказал: «Пока шторм не утихнет, вы никуда не уйдете».
— Так сделай так, чтобы он утих, — женщина посмотрела на него странными, цвета морской воды глазами, и добавила: «Ты же можешь. Я видела».
— Мог, — Арлунар поднялся. «А теперь, — он помедлил, — духи просят жертвы. Как тогда, осенью».
Шаман играл с Данилкой, запуская лодку, смеясь, рассказывая что-то ребенку, а Федосья, покачивая девочку, — про себя она называла ее Марфой, — вдруг прошептала: «Не будет больше никаких жертв».
Тогда она очнулась от плача. Данилка подполз к ней и зашарил рукой по промокшей парке, прося грудь. Все тело болело, и Федосья, подняв голову, увидела на каменистом берегу остатки их лодки — с пробоиной в борту, истрепанной штормом.
Вокруг было тихо и пусто — ветер спал, и океан — огромный, серо-зеленый, лишь чуть заметно колыхался.
Над водой бухты летали, кружились, кричали птицы — великое множество, белые, черные, пестрые. На скалах громоздились гнезда, и Федосья, с трудом поднявшись, придерживая ребенка у груди, взглянула наверх. Кто-то спускался на пляж, торопясь, тяжело дыша, скользя на влажной глине. Федосья, оглянувшись, спрятавшись под лодку, прикрыла Данилку своей паркой. Она замерла, положив руку на тяжелый камень с зазубренным, смертельным краем, и стала ждать.
Сердце быстро, отчаянно билось. Данилка прижался к ней, и Федосья чувствовала, как колотится кровь в ее висках.
Кто-то стоял рядом с лодкой. Она ощутила его дыхание, — совсем близко, — и подняла камень.
Голос — красивый, низкий мужской голос, что-то сказал — умоляюще. Федосья взглянула на него искоса и заметила на будто вырубленном из камня лице, — следы слез.
Мужчина, — высокий, в кожаной, отделанной перьями птиц, парке, еще раз повторил это слово, и помог ей подняться на ноги.
Федосья устроила Данилку в перевязи, и, даже не думая, дала ему грудь.
Мужчина побледнел — сразу, мгновенно, и отступил на шаг. Он справился с собой, и, отведя глаза, произнес то же слово, указывая на вершину холма.
Федосья кивнула и пошла за ним.
В землянке — маленькой, но сухой и чистой, — пахло кровью и смертью. Федосья отложила заснувшего ребенка и наклонилась над родильницей.
Темные, раскосые глаза женщины смотрели на дитя, что, слабо, устало крича, лежало груди. Федосья протянула руки, и, завернув девочку в шкуру, устроив ее в своей перевязи, улыбнулась.
Умирающая женщина нашла руку Федосьи и крепко сжала ее, не отводя взгляда от своей дочери.
— Выкормлю, — сказала та, стирая холодный пот с лица женщины. «Ты не волнуйся, выкормлю». Родильница, услышав уверенный голос, потянула Федосью к себе. «Миа, — сказала она, коснувшись темной головки девочки, — Миа».
Потом, много позже, Арлунар сказал ей: «Это значит — «та, что наверху». Так называют ребенка, когда просят духов прийти за ним».
— Ну, уж нет, — кисло ответила ему Федосья, наблюдая за тем, как дитя — пухлое, откормленное, ухоженное, спало на нарах, укрытое шкурами. Оно прижалось к Данилке, и тот, чуть посапывая, повертевшись, зевнув, сказал: «Тепло».
Мать умирала быстро. Федосья, посмотрев на непрекращающееся кровотечение, обернулась тогда к мужчине и покачала головой. Тот указал ей на деревянные, чистые нары, и задернул за собой завесу из тюленьей шкуры.
— Ты ее убил? — спросила она у Арлунара уже весной, когда девочка бойко ползала по зеленому склону. «Свою жену?».
— Я бы скорее убил себя, — хмуро ответил шаман. «Я взял ее руку и ждал. А потом… — он помолчал и вдруг тихо, мелодично запел:
— Это значит «вода», — хмуро сказал потом шаман, и, поднявшись, взяв на руки дочь, долго стоял с ней на обрыве холма, рассказывая что-то, — тихо, ласково.
— Я не мог иначе, — сказал Арлунар, когда дети уснули, и они сидели с Федосьей, разделывая рыбу. «Я ее сжег, там, — он указал вниз, — на берегу. Так делают с рабынями, а она была свободной женщиной, ее отец — сильный вождь, там, — на восходе солнца, — шаман указал на восток.
— Там есть земля? — спросила Федосья, пересыпая рыбу солью, укладывая в плетеную корзину.
— Много, — ответил шаман. «И много людей. Таанаг пришла за мной оттуда, хотя могла бы остаться у себя на островах, стать женой хорошего охотника».
— Значит, она тебя любила, если решила стать твоей женой, — Федосья подняла бровь и посмотрела на заходящее над океаном солнце.
— Она никогда не была моей женой, — жестко ответил Арлунар. «У меня не может быть ни жены, ни детей, — иначе духи разозлятся и пошлют ветры, и голод. Люди будут болеть, и умирать, и вскоре тут не окажется ни одного человека».
— Ну, — посмотрела на него женщина, — у тебя уже есть дочь.
Шаман, ничего не ответив, сбежал вниз, и, спустив на воду каяк, оттолкнувшись веслом от берега, вскоре пропал в сером, бескрайнем просторе воды.
— Когда я был мальчишкой, — вождь потянулся за костяной плошкой с тюленьим жиром, и, обмакнув в нее палец, облизал, — у нас был сильный шаман. Рыба никогда не уходила от острова, тюленей зимой было множество, киты — и те приплывали в наши воды. А потом все закончилось. Я же говорю — два голодных года. Даже самых лучших охотников не хоронили в пещерах, чтобы сжигать людей — не хватало сил.
Арлунар поигрывал костяным ножом, глядя в сырой мрак подземного дома.
— Еще несколько дней шторма, — спокойно сказал старик, — и рыбы тут будет не найти. Даже если, — он со значением посмотрел на Арлунара, — ветер утихнет. Ты того шамана не помнишь?
— Я тогда еще не родился, — спокойно ответил мужчина. «Но мне рассказывали».
— Рассказывали, да, — пробурчал вождь. «Когда вас выбирают, когда лодка идет меж островов, и люди выводят детей на берег — сколько вам тогда лет обычно?
— Девять, десять, — ответил шаман.
— Потому что вы уже должны уметь бить зверя и птицу, должны уметь рыбачить, — старик вдруг усмехнулся. «Но быть детьми. А потом вас отвозят на восход, и я уж не знаю, что с вами там делают, — и знать не хочу, — он внезапно сжал сильными пальцами рукав парки Арлунара.
Тот высвободился.
— Одно ты должен знать, — сказал старик ему в спину, — что случилось с тем шаманом, и, — он помедлил, — остальными, может случиться и с тобой. Если не прекратится шторм.
Он сидел на обрыве и смотрел на море. Там, на восходе, откуда он привез Таанаг, оно было другим, — более мелким, ласковым, теплее, чем здесь.
Девушка стояла по щиколотку в воде, собирая ракушки с прибрежных камней. Ее черные, длинные, прямые волосы, украшенные повязкой из рыбьей кожи и перьев, растрепал ветер.
Она посмотрела на Арлунара, что шел по пляжу, и вдруг крикнула: «Спасибо за штиль!».
Тот улыбнулся и Таанаг, шлепая босыми, смуглыми ногами по бирюзовой воде, подошла к нему, протянув ракушку. Он коснулся узкой, тонкой ладони и, покраснев, пробормотал: «Нам нельзя, ты же знаешь».
— Пожалуйста, — сказала она, дрогнув ресницами. «Если хочешь, я брошу ее в море, и будет так, как будто ты сам ее собрал».
Он наклонился, и, выловив ракушку, съел, чувствуя на губах вкус соли и счастья.
Ее губы — там, на обрыве, среди высоких, темных елей, — тоже пахли солью. В свете костра, сидя напротив него, Таанаг вдруг сказала: «Ты ведь скоро отправишься к своим, на закат».
— Да, — ответил Арлунар, глядя на тихое, спокойное море. «Я знаю все, что надо знать, я пробыл здесь даже больше нужного. Наш шаман был уже стар, когда я уезжал, надо вернуться, и закрыть ему глаза. Так положено. А потом я останусь там».
— И всю жизнь будешь один, — Таанаг пошевелила угли. «Зачем так?».
— Я принадлежу духам, не земле, — Арлунар помедлил. «Поэтому я не могу брать ничего у людей, и должен все добывать сам».
— А отдавать ты можешь? — она встала и оказалась рядом с ним, — совсем рядом.
— Должен, — тихо сказал он.
— Так отдай, — ее руки обняли мужчину сзади и она шепнула: «Я уйду с тобой, на рассвете».
Он даже не успел ничего сказать — вверху, над елями, пронеслось слабое, теплое дыхание ветра, и Таанаг, наклонившись над ним, попросила: «Пусть духи не обижаются, пожалуйста».
Женщина посмотрела на сына, что, держа за руки девочку, водил ее по мелкой воде. Дитя заливисто смеялось.
— Она скоро начнет хорошо ходить, — Федосья взглянула на мужчину. «Мы уйдем сами, а ты останешься здесь, и шторм прекратится».
— Вы не выживете, — Арлунар отрезал кусок тюленьего мяса и протянул женщине на острие ножа. «Твой сын очень мал, ему нет двух, он еще не охотник. Ты не сможешь добыть пищи для всех».
— Тогда выбирай, — ее губы, — вишневые, красиво вырезанные, — чуть улыбнулись. «И делай это быстрее, потому что рано или поздно нас найдут».
«И не пощадят, — хотел добавить шаман, но, увидев ее жесткий, холодный взгляд, понял, что она — знает.
— Таанаг не нашли, — внезапно сказал он. «Год она жила здесь, и ее не нашли. А потом, — он помедлил, — духи разгневались».
— Выбирай, — повторила женщина, и, подозвав сына, стала кормить обоих детей — одновременно.
Шаман протянул руку и погладил Миа по черным, мягким волосам. Она на мгновение оторвалась от груди и рассмеялась.
— Я не могу, — сказал Арлунар, отвернувшись. «У них нет больше шамана. Я не могу, это же мой народ».
— А это твоя дочь, — тихо проговорила женщина и замолчала, глядя на бурлящие волны, что бились о серые, мощные скалы.
Старик взглянул на охотника, и спросил: «Ты уверен?».
Тот жестко рассмеялся: «Мои глаза пока еще не затуманены голодом. Женщина и двое детей, — там, — он махнул рукой, — на той скале, что в стороне заката. Его каяк был на берегу.
— Приходит, когда хочет, и уходит, куда пожелает, — пробормотал вождь, и тяжело, со стоном поднялся. «Буди всех, мы выходим в море».
— Ветер, — попытался, было, сказать охотник. «И вечер уже, скоро ляжет туман».
— Если мы их не убьем, — вождь чуть обернулся у лестницы, — то шторм и не стихнет. Пусть берут луки, гарпуны, копья, — все, что надо. Потом их нужно будет бросить в море — тогда оно утихомирится. Вождь помолчал и добавил: «Так уже было».
— А он? — охотник снял со стены подземного дома копье.
— А он останется в живых, — кисло сказал старик. «В тот раз, давно, того шамана убили — потому что тогда их было несколько. Кроме него, у нас никого нет, — я не знаю, как просить духов, как их задабривать, да и никто не знает. Его терять нельзя. Все, я жду вас на берегу, — вождь неожиданно резво стал подниматься наверх, на свистящий ледяным ветром, освещенный тусклым, заходящим солнцем, холм.
Марфуша спала, чмокая губами, прижавшись к теплой коже под Федосьиной паркой. «Ну что ж твой отец такой упрямый-то, а? — вздохнула та, и погладила дитя по голове. «Хотя конечно, мой батюшка тоже вон — вернулся на закат, народ свой бросить не смог просто так.
Я бы с вами сама уплыла, — подумала женщина, — но шторм ведь какой. И вас двоих прокормить еще надо, тут прав твой отец».
— Мама, — сонно сказал Данилка. «Папа где?».
— С Иисусом, — Федосья перекрестилась и внезапно почувствовала, как наворачиваются на глаза быстрые, горестные слезы. «Господи, призри раба Божьего Михаила под сенью присутствия твоего, — сказала она тихо, — даруй ему вечный покой в обители твоей, иже нет там ни скорби, ни несчастья. Введи его в сонм праведников, Господи».
— Папа! — вдруг, приподняв голову, сказал мальчик.
Арлунар спускался вниз. В открытое отверстие вливался ночной холод и рев бури.
Федосья вдруг покраснела, и, запахнув парку, проговорила: «Это по-нашему, значит «отец».
Он маленький еще, не понимает».
— Он все понимает правильно, — хмуро ответил Арлунар. «Бери детей, беги на берег. Там мой каяк, — увидишь. Садись и плыви до камней, там жди меня. Сможешь?».
— Смогу, — Федосья устроила девочку в перевязи, и, наклонившись, подхватила Данилку. Тот, обняв ручками, мать за шею, прошептал: «Куда?».
— Далеко, — она обернулась к шаману, уже стоя на лестнице, и спросила: «Что случилось?».
— Сюда плывут с моего острова, с факелами. Ну, быстро, — Арлунар подтолкнул ее и, достав бубен, надвинул на лицо деревянную, раскрашенную яркими цветами, маску.
Федосья уложила детей под тюленьи шкуры и придерживала каяк на месте, орудуя веслом.
Лодка была длинная, на несколько человек, но легкая и устойчивая. Внутри, лежали гарпун и копье, и Федосья, одной рукой держа весло, второй — достала из-за пояса свой нож с костяной ручкой, что подарил ей батюшка.
Она нашла крест на шее, и, коснувшись его губами, сказала: «Господи, помоги нам». На вершине холма вдруг вспыхнул огромный столб огня. «Это они землянку подожгли, — подумала Федосья. Стало светло, как днем, и она увидела на обрыве лучников.
Женщина пригнула голову и бросилась на шкуры, закрывая детей своим телом.
Стрелы посыпались в тихую воду залива, люди сверху закричали что-то, и вождь, махнув рукой, велел всем спускаться к лодкам.
Федосья внезапно вздрогнула — сильные руки уцепились за борт каяка, и Арлунар, подтянувшись, забрался внутрь. «Вода еще ледяная, — вдруг подумала Федосья, набрасывая на смуглую, мокрую спину шкуру.
— Дай весло, — сказал он. «Из лука стрелять умеешь?».
Федосья кивнула и потянулась за оружием. «Я сжег землянку, — каяк ловко проскользнул между камнями в бушующий простор залива. «Это их задержало. Ну и, — шаман вдруг рассмеялся, — попросил, чтобы ветер усилился. Духи согласились».
Женщина увидела мечущиеся между волнами каяки и опустила лук. «Их стрелы не долетят сюда».
— Не долетят, — согласился Арлунар и плотнее укрыл детей. «Все, держись, мы идем в самую бурю».
— Зачем ты это сделал? — спросила Федосья, глядя на беснующийся океан вокруг.
— Ты же сама сказала — это моя дочь, — удивился шаман.
Каяк пропал из виду, слившись с черными, огромными валами, исчезнув в безлунном, беззвездном, мрачном пространстве ночи.