— Как взвод, лейтенант? Довольны?
— Чтобы ответить, надо побывать с ними в деле. Ну а что касается внешнего вида… — лейтенант скривил губы и махнул рукой.
Адъютант усмехнулся.
— Первый камень, конечно, в огород старшины Вовка?
— Так точно. Не старшина, а какой-то опереточный герой. Я такое только в фильмах о гражданской войне видел. Как будто у нас в армии перестала существовать форма одежды…
Адъютант тихо рассмеялся.
— Когда я увидел его первый раз, тоже глаза вытаращил. А он мне под нос свои документы. Из коих следует, что он является старшиной кубанской пластунской дивизии, обладающей целым рядом привилегий. В том числе и правом ношения старинной казачьей формы. Вот так-то, лейтенант.
— Пластунская дивизия? — удивился лейтенант. — Никогда не слышал о такой.
— Я тоже. На то она и армия, чтобы каждый знал ровно столько, сколько ему положено.
— Но как он очутился у вас в батальоне?
— У нас в батальоне, лейтенант, — поправил его адъютант. — А взяли мы его из госпиталя, прямо из команды выздоравливающих. Батальон только формировался, разведчики с боевым опытом нужны были позарез. А старшина как раз из таких. Вначале он встал было на дыбы — существует, мол, приказ, по которому все раненые из их дивизии обязаны возвращаться обратно, в пластунскую. Но у меня тоже был приказ — брать в батальон всех, кого сочту нужным. Вот так и стал пластун нашим братом разведчиком…
Адъютант говорил правду: в ту пору о единственной в Красной Армии казачьей пластунской дивизии знали очень немногие. В 1943 году Краснодарский крайком ВКП(б) и крайисполком обратились в ЦК ВКП(б) и Ставку Верховного Главнокомандующего с просьбой о формировании из кубанского казачества пластунской дивизии. Эта просьба была одобрена, и соответствующее разрешение получено, и осенью того же года дивизия была полностью готова к боевым действиям.
Ее личный состав получил право ношения старинной казачьей пластунской формы. Пополняться она должна была только с Кубани, и все раненые обязаны были возвращаться из госпиталей только в свои части.
И вскоре немцы на своей шкуре почувствовали, что такое десять тысяч сведенных воедино казачьих добровольцев, давших клятву мстить за свои дотла сожженные станицы, за расстрелянных или повешенных родных и близких. Одним из этих казаков был и старшина Вовк, военная судьба которого разошлась с путями-дорогами его родной пластунской разведсотни…
А на следующий же день после знакомства со взводом лейтенант получил в штабе боевую задачу. Обычно задача ставилась только командиру группы, а он доводил ее до сведения подчиненных. Командир сам отбирал разведчиков, летящих с ним в тыл, он же назначал заместителя. На сей раз оба этих неписаных правила были нарушены. Боевой приказ ставился сразу двоим: ему и старшине Вовку, назначенному его заместителем, личный состав группы — пять человек — тоже подобрали заранее. Настроение лейтенанта сразу омрачилось: неужели его, офицера и кавалера боевого ордена, считают в штабе мальчишкой, раз приставляют для надзора няньку — этого угрюмого казачьего старшину?
Плохое настроение не оставляло его вплоть до вечера, когда взвод в полном составе собрался в одной из землянок, чтобы проводить улетающих на задание. На столе разложили доступную в те дни снедь. Некоторая натянутость в его отношениях с солдатами быстро исчезла, и вскоре за столом возникла вполне непринужденная обстановка. Старшина, сидевший в начале вечера в углу землянки, сел рядом с командиром.
— Прости, лейтенант, один вопрос, — своим тусклым голосом сказал он.
— Я вас слушаю, старшина, — стараясь говорить как можно официальнее, отозвался лейтенант.
— К партизанам впервые летишь?
Лейтенант удивленно приподнял бровь, взглянул на старшину. То же неподвижное, застывшее, как и при вчерашнем знакомстве со взводом, лицо, ничего не выражающие, смотрящие сквозь него глаза.
— К партизанам лечу впервые, — сухо ответил он. — Но в тылу у немцев бывал не раз.
В лице старшины ничего не изменилось, он словно не слышал ответа.
— А я к ним в шестой раз лечу. И ни разу, бачишь, так оно не складывалось, как в нашем штабу складывали или я сам на Большой земле кумекал. А потому, лейтенант, давай-ка отсядем в сторонку, разложим карту и еще раз поглядим, какая там кочерга до какой печки приставлена…
Старшина оказался прав: неожиданности начались сразу после приземления. Едва группа собралась у сигнальных костров, к ним подошел начальник партизанской разведки. Его сообщение было кратким. Немецкий узел заграждений не обнаружен, сведения о нем лишь ориентировочные, непроверенные. По приказу штаба бригады отряд уходит из данного района. На имя же командира армейской разведгруппы получен приказ из Центра с указанием о самостоятельных действиях.
— Так что, дружище, желаю удачи. И не такой, как мне. Не кляни, что подвел — не моя вина, — закончил начальник разведки.
Лейтенант зло ковырнул землю носком сапога. Сообщение партизанского разведчика сразу ставило крест на все разработанные на Большой земле планы. В эту минуту он мысленно поблагодарил старшину, с которым в ночь перед вылетом обсудил несколько запасных вариантов на случай непредвиденных обстоятельств. Это помогло ему сразу внести поправки в намеченный план действий. Стараясь не показать своего раздражения, он глянул на начальника разведки.
— Ты говорил, что посылал в поиск две группы, одна из которых вернулась с данными, что где-то на дамбах немцы ведут земляные работы. Скажи, есть из тех разведчиков кто-нибудь сейчас рядом?
— Да, есть. Один из тех двух раненых, что вырвались из облав и принесли известие о работах. Сейчас он в обозе.
— Я хотел бы поговорить с ним. Проводи меня к нему.
Начальник разведки в раздумье сморщил лоб.
— Дел по горло, но ладно, пошли. Лейтенант повернулся к костру, возле которого тесной группой стояли партизаны и его разведчики.
— Старшина, вы со мной! — крикнул он стоящему к нему вполоборота пластуну.
Раненый не рассказал ничего нового. Сообщение о земляных работах на дамбах они получили от своего человека, внедренного в полицию. Точного места работ тот не знал. Вместе с другими полицаями он охранял участок шоссе, по которому в сторону дамб шли машины со взрывчаткой и стройматериалами. Возвращались они порожними. По времени, которое они были в пути, он прикинул, что разгружались машины в районе дамб.
Лейтенант достал из планшетки карту и расстелил на дне телеги перед раненым партизаном.
— Покажи эти участки. И место, где вы попали в засаду.
Раненый, приподнявшись на локте, сделал карандашом три маленьких кружочка на ленточке шоссе.
— Здесь болота впритык подходят к дороге, и от проезжей части их только дамбы и отделяют. Порушишь дамбу хоть в одном месте, болота прорвутся и зальют к чертям всю дорогу!
Всмотревшись в квадраты карты, он ткнул карандашом в точку посреди болот, которые со всех сторон подходили к шоссе и дамбам.
— А вот туточки мы и влопались в засаду. Да так, что половина из нас зараз полегла, даже и стрельнуть, бедолаги, не успели. Только тех судьба спасла, что позади шли. Залегли мы, значит, отбились… И меня, выходит, судьба оборонила…
Раненый облизал потрескавшиеся губы, откинулся в телеге навзничь, прикрыл глаза. Но по его рассказу чувствовалось, что он сказал не все, что хотел; и лейтенант со старшиной терпеливо ждали продолжения. Вот раненый снова приоткрыл глаза, скривив от боли лицо, поочередно глянул на разведчиков.
— Бились мы недолго, всего пару минут. Немцы срезали у нас пятерых, а мы, как они бросились за нами следом, завалили не меньше троих. Вроде бы и бой как бой, что в нем особенного? Да только теперь, когда есть у меня время вспомнить все и представить, как оно было, скажу я вам, что вряд ли то была засада. И вот почему. Засады зачем устраивают? Чтобы заманить противника в ловушку, оглоушить его, прижать к ногтю и уничтожить. А немцы ничего такого в уме не имели. Не таились, пока мы все не выйдем из леса, и чтобы перещелкать нас на открытом месте как цыплят, а открыли огонь сразу, как только первые из нас показались. Да и гнали они нас как-то вяло, будто и не всерьез. Похоже, просто отшвырнуть подальше хотели.
Раненый умолк, опять облизал языком губы, немного помолчав, заговорил' снова.
— Теперь про место, где мы наткнулись на немцев. Наш командир группы был из местных и знал болота как свои пять пальцев. Он хотел выйти сперва к мало кому известному лесному родничку, а рядом там была парочка-троечка болотных островков-проплешин. От родника к островкам вела подводная деревянная кладка, а соединялись они деревянными же мостками. По одному ему известным кабаньим тропам наш командир и собирался провести нас к дамбам. А возле этого родника, до которого мы с командиром дошли, немцы нас огнем и встретили…
Лейтенант удивленно взглянул на партизана.
— Но почему это не могло быть засадой? В здешних лесах, не говоря уже о болотах, хорошей питьевой воды мало. К роднику рано или поздно могли прийти партизаны. Вот немцы и поджидали их…
Раненый еле заметно усмехнулся, слабо мотнул головой.
— Тут вы не угадали. Немцы нас от болот не отгоняют. Наоборот, им только и дела, чтобы выгнать нас из лесов в эти гнилые топи. Тут никак не развернешься, маневру, как говорится, нет, связи с Большой землей — тоже, выходит — ни тебе боеприпасов, ни продовольствия, ты скован по рукам и ногам обозом и ранеными. В болотах даже костра не разведешь, чтобы отогреться или сготовить пищу: дым сразу их летчики обнаружат и нас либо бомбами закидают, либо артогнем добьют. Немец лес прочесывает, чтобы нас в болота загнать, а не отрезать от них.
— Зачем тогда немцы оказались у родника? — спросил с неподдельным интересом лейтенант.
— Не знаю. Может, дорогу прикрывали, что вела к дамбам от родника через островки. А может, перекрыли проход к островкам, где у них что-то было. Только что там могло быть? Штаб, склад, пункт управления, база снабжения? Вряд ли. Почему? Да потому, что их ближайший гарнизон от того места километрах в двадцати. Эсэсовская зондеркоманда там стояла. Значит, здесь что-то другое. И очень даже может быть, что это «что-то» напрямую связано с теми земляными работами, что немцы вели на дамбах.