Фуке закусил губы, как это делал обыкновенно Арамис.
— Значит, — продолжал он, — я могу надеяться, что, невзирая на случившееся, мы останемся в добрых отношениях и что вы любезно соглашаетесь верить в мою почтительную дружбу.
Лавальер показалось, что она начинает понимать.
«О, — подумала она, — я не могла бы поверить, что господин Фуке с такой жадностью будет искать источников новоявленной благосклонности».
И сказала вслух:
— В вашу дружбу, сударь? Вы мне предлагаете вашу дружбу? Но, право, это для меня большая честь, и вы слишком любезны.
— Я знаю, сударыня, — отвечал Фуке, — что дружба господина может показаться более блестящей и более желательной, чем дружба слуги; но могу вас заверить, что и слуга окажется таким же преданным, таким же верным и совершенно бескорыстным.
Лавальер поклонилась; действительно, в голосе суперинтенданта звучала большая искренность и неподдельная преданность. Она протянула Фуке руку.
— Я вам верю, — улыбнулась она.
Фуке крепко пожал руку девушки.
— В таком случае, — прибавил он, — вы сейчас же отдадите мне это несчастное письмо.
— Какое письмо? — спросила Лавальер.
Фуке еще раз устремил на нее свой испытующий взгляд. То же наивное, то же простодушное выражение лица.
— После этого отрицания, сударыня, я принужден признать, что вы деликатнейшее существо, и сам я не был бы честным человеком, если бы мог бояться чего-нибудь со стороны такой великодушной девушки, как вы.
— Право, господин Фуке, — отвечала Лавальер, — с глубоким сожалением я принуждена повторить вам, что решительно ничего не понимаю.
— Значит, вы можете дать слово, что не получали от меня никакого письма?
— Даю вам слово, нет! — твердо сказала Лавальер.
— Хорошо. Этого с меня достаточно, сударыня; позвольте мне повторить уверение в моей преданности и в моем глубочайшем почтении.
Фуке поклонился и отправился домой, где его ждал Арамис, оставив Лавальер в полном недоумении.
— Ну что? — спросил Арамис, нетерпеливо ожидавший возвращения Фуке. — Как вам понравилась фаворитка?
— Восхищен! — отвечал Фуке. — Это умная, сердечная женщина.
— Она не рассердилась?
— Ничуть; по-видимому, она просто ничего не поняла.
— Не поняла?
— Да, не поняла, что я писал ей.
— А между тем нужно было заставить ее понять вас, нужно, чтобы она возвратила письмо; я надеюсь, она отдала вам его?
— И не подумала.
— Так вы по крайней мере удостоверились, что она сожгла его?
— Дорогой д’Эрбле, вот уже целый час, как я играю в недоговоренные фразы, и мне порядком надоела эта игра, хотя она очень занимательна. Поймите же: малютка притворилась, будто совершенно не понимает меня; она отрицала получение письма, а поэтому она не могла ни отдать его, ни сжечь.
— Что вы говорите? — встревожился Арамис.
— Говорю, что она клялась и божилась, что не получала никакого письма.
— О, это слишком! И вы не настаивали?
— Напротив, я был настойчив до неприличия.
— И она все отрицала?
— Да.
— И ни разу не выдала себя?
— Ни разу.
— Следовательно, дорогой мой, вы оставили письмо в ее руках?
— Пришлось, черт возьми!
— О, это большая ошибка!
— Что же бы вы сделали на моем месте?
— Конечно, невозможно было принудить ее, но это тревожит меня: подобное письмо не может оставаться у нее.
— Эта девушка так великодушна.
— Если бы она была действительно великодушна, она отдала бы вам письмо.
— Повторяю, она великодушна; я видел это по ее глазам, я человек опытный.
— Значит, вы считаете ее искренней?
— От всего сердца.
— В таком случае мне кажется, что мы действительно ошибаемся.
— Как так?