Шадибек защищал Московский улус и помогал Василию Дмитриевичу в споре последнего с Витовтом и Литвой. Тохтамыш же, подаривший было Русь Витовту в 1399 году, оставался другом литвина и в последующие годы. К покровительству Витовта прибегали и его дети, в частности, <Зелени-Салтан> - Джелаль эд-Дин (сыновья Тохтамыша, впрочем, от разных жен, в борьбе за власть не стеснялись резать друг друга!), Тохтамыш воевал в Сибири, оставаясь постоянным врагом Большой Орды и мечтая утвердиться в Сарае. Воевал и с Темир-Кутлуком, загадочно погибшим во цвете лет, воевал и с юным Шадибеком, за спиною которого, как и за спиною его предшественника, стоял загадочный Идигу - Едигей русских летописей, который враждовал с Витовтом и слал, до времен, ласковые послания Василию Дмитричу, называя его своим сыном. Истинных же намерений его не ведал никто.
Такова была расстановка сил на великой русской равнине, когда, то ли в начале 1406-го, то ли в конце 1406 - начале 1407 года, в метельных струях, пробивая копытами передовых глубокие снега, что замели все пути-дороги, двигалось в Заволжье конное татарское войско.
Мохнатые кони тяжко ступали, отфыркивая лед из ноздрей, шубы, тулупы, овчинные и суконные монгольские дэли, русские опашни и армяки, что у кого было, натянутые подчас поверху чешуйчатой тяжелой монгольской брони, а то и поверх стеганых тегилеев на суконной подкладке, были запорошены снегом. Липкий снег лежал на мохнатых остроконечных шапках, сек лица, завивался в гривы и хвосты коней. В струящихся потоках серо-синей морозной мглы то выныривая, то пропадая тянулись кони победителей, за которыми кое у кого скрученные арканами и привязанные к седлу поводного коня чернели, также закутанные кто во что фигуры полоняников. Среди них знатные воины, за кого можно было взять выкуп, и женщины-татарки, отобранные из обоза врага и сожидающие теперь своей новой участи: быть ли проданными на базаре Сарая, или войти в юрту победителя младшей женой. За войском сплошною серою шевелящейся облепленной снегом пеленой покорно топотали овцы, на снегу там и сям оставались трупы выбившихся из сил животных, а вослед войску бежали стаи голодных зимних волков, набрасывающихся в драку на издыхающую скотину. Впереди, окруженный нукерами, вдосталь закутанный в тонкую бело-рунную овчину, ехал хан Шадибек с тем же, как и у его воинов, красным, иссеченным колким снегом лицом, щуря глаза от ветра и взглядывая вперед себя в снежную муть. Хан был счастлив. К седлу его коня был приторочен тяжелый кожаный мешок, в котором находилась самая дорогая добыча из всего, захваченного в победоносном бою, - голова хана Тохтамыша. Шадибек время от времени трогал мешок концом плети и довольно щурил глаза. Многолетняя пря оканчивалась, победно оканчивалась! Теперь наконец он станет законным повелителем Большой Орды и, как знать, возможно, вскоре и всего наследия Батыева! Сплотит Орду, подчинит непокорных беков, и вновь возродит падающую славу степной империи! И вновь у ног ордынского хана, у его ног! будут простираться послы западных и восточных земель, искать у него покровительства и защиты, привозить к нему золото, парчу, дорогие индийские камни, рабынь и оружие! И он заведет гвардию из гулямов - как у самого великого Тимура, Гур-Эмира, Железного хромца, как его называют русичи! И что скажет ему тогда старый Идигу? Впрочем, Идигу наверняка уже поджидает его в Сарае с полоном и добычей, и будет гордиться его успехами!
Кони идут шагом, проминая снег. Воет метель. Черные, ежели глянуть издали, всадники на своих мохнатых конях то возникают, то тонут в текучем сизом пологе летящих снегов. Подрагивают притороченные к седлам копья. Торока (переметы) набиты добром, лопотью, узорочьем, оружием - удоволены все, и теперь лишь только бы добраться до Сарая!
В редких припутных деревнях одни древние старухи и старики. Жители дернули в леса, уведя скотину. Сидят теперь в лесных схронах, в землянках, понаделанных загодя, а то и просто под кучами бурелома, в брошенных берлогах медвежьих. Тут же терпеливая голодная скотина, которой, кроме хвойных лап и березовых почек, нечего предложить. Все пережидают, пока пройдет войско, не то запросто уволокут скотину с собой! Не посмотрят, кто ты есть: татарин, чуваш, мариец али удмурт, хоть кричи, хоть кланяйся, все одно, уведут с собою!
Воет метель. Победоносная рать хана Шадибека возвращается к дому.
Уже на подходах к Сараю рать начинает понемногу таять. Степные эмиры уводят своих воинов к зимним кочевьям. Где-то горько плачет, кричит, расставаясь с матерью, молодая пленная девка: та и другая захвачены разными воинами. В Сарае полки и вовсе менеют числом. Поход окончен! Впереди - теплая юрта, чумазая жена, едкий кизячный дым костра, дети, что тотчас облепляют вернувшегося с победою родителя, горячая шурпа или вареная баранина. Зовут есть, и старая жена, сдерживая недовольство, свысока поглядывает на робко жмущуюся к порогу полонянку, приведенную мужем ей в помощницы, себе - на постель, приходится пережить, не прекословя. Закон разрешает иметь четыре жены, а наложниц никто не считает даже - сколь может прокормить господин!
В низкий загон, перекрытый жердевою кровлей и камышом, загоняют худых, едва добредших баранов. Ничего, дошли дак оклемают! Добытую в бою аланскую саблю господин юрты бережно вешает над своим ложем. Редкая добыча! Стоит, почитай, нескольких русских рабов! Пьют кумыс. Полонянка, которой милостиво сунули недогрызенную кость и тоже плеснули в чашку шурпы, торопливо ест, вся сжимаясь от предстоящего: ей делить постель с господином тут же, в юрте, на глазах у биче-беки, старой жены, и та будет ее потом из утра шпынять и гонять по работам, как будто ее воля была в том, чтобы оказаться здесь!
А в кирпичном дворце, где от бронзовых жаровен, полных горячих углей, струится жар, и ковры Шемахи и Хорассана покрывают и пол, и стены, на расстеленном дастархане идет пир. На кожаных подносах дымится вареная конина и баранина. В узкогорлых кувшинах стоят греческие вина, пьяный кумыс и русский мед. Играет музыка, танцовщицы с застывшими лицами, с глазами, подведенными сурьмой, изгибаются в восточном танце. Нойоны, эмиры и темники войска берут, уже устав от еды, кто конскую почку, кто плетенку вяленой дыни, кто подносит чашу кумыса к губам, молодые уже похотливо взглядывают на танцовщиц, и старый Идигу, посмеиваясь, глядит на пир, любуя взглядом вождей воинства и слушает уже слегка хмельную, гордую речь Шадибека, во всю расписывающего скорое величие восстановленной Золотой Орды - им восстановленной!
- Я привез тебе подарок, Идигу! - говорит Шадибек. - Дорогой подарок! Я хотел показать тебе его сразу, но решил - пусть сперва будет пир! А теперь - смотри!
Шадибек хлопает в ладоши и тотчас входят воины, - двое с серебряным блюдом в руках. Девушки расступаются, перестав изгибаться в танце, смолкает зурна. На блюде лежит мерзлая, оттаивающая голова, та, что Шадибек всю дорогу вез с собою на седле. Блюдо обносят кругом и ставят перед Идигу. Тот задумчиво глядит. Под головою, в тепле пиршественной залы, расплывается по блюду красная влага. Лик Тохтамыша черен и слеп. Эмиры, кто не зрел, по очереди подходят, взглядывают, кое-кто трогает пальцем смерзшиеся волосы этой еще недавно грозной головы повелителя степи, который, и поверженный в прах Тимуром, и разбитый на Ворскле, еще много лет подымал рати, бился за власть, ибо слава объединителя степи, второго Батыя, упорно текла за ним.
Идигу шевелит ноздрями, как бы принюхиваясь к тонкому, тяжелому запаху, что начинает издавать оттаивающий страшный дар. Девушки глядят завороженно, расширив глаза. Эмиры цокают, покачивают головами: кто удоволенно, кто озабоченно хмурясь. Далеко не все считают, что Шадибек был прав, отрезав Тохтамышу голову. Повелитель заслуживал почетной бескровной смерти - быть завернутым в войлочный ковер и удушенным.
Но вот, насладившись впечатлением гостей, Шадибек кивает воинам унести блюдо. Идигу взглядывает на него озабоченно, без улыбки. Шадибек говорит:
- Теперь мочно объединить степь!
- У Тохтамыша остались дети! - возражает Аксай.
- Они не страшны! Они будут резать друг друга! - Шадибек, кажется, продумал все заранее. - И им можно помочь в этом!
Идигу едва заметно кивает головой, смотрит на юного хана, слегка вытянув шею, и по-прежнему без улыбки. Наставя большое старческое ухо, старается не пропустить ни слова из того, что говорит хан.
- Хромой Тимур не позволит тебе усилиться! - поднял голос Керим-бек. - Как только ты пойдешь к Иртышу, он выступит в степь!
Шадибек смотрит, медлит, молчит, загадочно улыбаясь. Потом говорит громко, размыкая уста:
- Великий Тимур умер! Я получил тайную весть! Умер во время пира, собираясь в восточный поход! Теперь его держава падет, а дети и внуки раздерутся друг с другом! И мы сумеем вновь получить Хорезм! договаривает он, уже торжествуя. - И отберем Арран! И, быть может, войдем в Хорассан. И мы должны покончить с фрягами в Крыму! Раздавить их города, как Идигу раздавил Херсонес Таврический! Они порубили Мамая, погубят и нас! Крым должен стать драгою жемчужиной в ожерелье империи! Латинских попов нам не надо, они хитры и коварны, и не служат истинному Богу! И город царей, Византии, Константинов град, мы когда-нибудь тоже возьмем сами! Пусть туркам-османам - та сторона Греческого моря, а эта сторона нам!
По полати, меж тем как говорил Шадибек, тек ропот, подобный шуму подходящей конницы. Эмиры трезвели, присматриваясь к столь нежданно возмужавшему мальчику.
- А что ты сделаешь с Витовтом, который забирает все новые земли и не платит нам дани? - вопросил доныне молчавший Бичигу.
- Я послал рать в помочь московиту, дабы остановить Витовта. Витовт друг Тохтамышу и, значит, наш враг! Литвина надо загнать за Днепр, а быть может, и за Днестр: пусть города, что ныне служат Литве, платят нам дань и дают воинов! В низовьях Днестра сидят гагаузы, наши улусники, и я не позволю, чтобы в Крыму или в Казани или еще где-нибудь были иные, неподчиненные нам ханства. Тохтамыш не сумел сделать того, что обязаны сделать мы! Мы все! В степи наконец-то должна быть единая власть, один хан, одна вера, одна династия - права которой будут переходить, как у московита, от отца к сыну! К старшему сыну!
Шадибек уже говорил то, о чем лучше бы ему было смолчать. Он был молод и пьян, он забыл, что о власти в Орде нынче хлопочут слишком многие, и никому из них не по нраву пришлась бы несменяемая ханская власть. Он забыл в упоении победы и про то, что Орда уже не та, не прежняя, забыл о нищих слепцах, что стучат одеревенелыми ногами на улицах Сарая, забыл о сиротах, о замерзлых трупах, что ежеден по утрам собирают смотрители двора и вывозят далеко в степь. Забыл о рваных кибитках, о грязном войлоке, о голодающих воинах, что не получили своей доли в днешней добыче и не ведают, чем кормить детей. Забыл о пышных гаремах соратников своих, о драгоценных тканях, прозрачных камнях индийской земли, чеканных курильницах, коврах, дорогих рабынях, - обо всем, что обессиливало и клонило к упадку некогда грозную державу монголов.
- Мы раздвинем наши владения от стен Китая до Исфагана и Карпатских гор! И будет единая великая татарская держава на всей этой земле! Единая великая Орда! Вот почему я показал вам теперь голову Тохтамыша!
Он говорил, и его слушали, кто озабоченно, кто восхищенно, кто посмеиваясь про себя, а старый Идигу сидел недвижно, свеся голову и утупив глаза в пестрый шемаханский ковер. Он думал о том, что уже, по-видимому, приспела пора заменить излиха повзрослевшего Шадибека иным ханом, безопасным для него, старого Идигу! Ибо Крым, при всех переменах в Орде, он намерен оставить за собою!
То, что прошлого величия Золотой Орды, а тем паче монгольской державы Чингизидов уже не вернуть, он знал. И не этому восторженному мальчику пытаться возродить невосстановимое.
Глава 27
Год от Рождества Христова 1407-й был богат важными смертями. На Рязани умер, подорвавши здоровье в литовском плену, старший сын князя Олега Родослав Ольгович, и смерть его почти тотчас развязала старый спор пронских князей с рязанскими.
На Москве умер старый боярин Федор Кошка, умевший ладить с Ордою, и отношения Москвы с Сараем после его смерти вовсе расстроились, что и вызвало последующие роковые события.
Наконец, умерла вдова Дмитрия Донского Евдокия, и с нею окончательно отошел в прошлое прежний век, век великих дум и свершений, век гигантов, как уже начинало видеться теперь, век Калиты, митрополита Алексия, преподобного Сергия, век Ольгерда и Кейстута в Литве, век Тамерлана в далекой Азии, век, когда под обманчивой властью Тохтамыша объединенная Орда возомнила было о своем прежнем величии. Век трех великих сражений: на Дону, Тереке и Ворскле, где гиганты бились друг с другом, губя древнюю славу свою... Великий век!
Будут и еще битвы, будут новые грозные события и новые одоления на враги, победы и поражения, но что-то сместилось, что-то ушло в воспоминания, стало учительным наследием для потомков - как жизнь Сергия Радонежского... Прошлое становится прошлым, когда умирают последние живые свидетели времени, и Евдокия Дмитриевна, рано состарившаяся мать целого гнезда потомков Ивана Красного и Дмитрия Донского, была одним из таких живых свидетелей, со смертью которых меняется время.
Ранней весною, едва только протаяла земля, Евдокия заложила новый каменный храм в Кремнике во имя Вознесения Господня. Она давно уже не вмешивалась в дела сыновей, и лишь старалась утишать восстающие среди них свары. Не спорила с Софьей, предоставляя старшему сыну самому разбираться в семейно-государственных делах и укрощать литовского тестя, что все ближе и ближе подходил к границе Московии. Себе она оставила, помимо воспоминаний о горячо любимом супруге своем, дела веры, заботу о нищих и убогих, монастырское да церковное строительство. И тем утешалась. Теперь ее собеседниками были зачастую, помимо духовных лиц, иконописцы княжеского двора и зодчие. Часами могла слушать о святынях Царьграда, о чудесах сказочной Индии, о творениях фрягов в далекой Италийской земле. Подолгу молилась, и очень убивалась, когда отошел к праотцам Киприан, ставший ей, после смерти Сергия, подлинным отцом духовным.
Сейчас она стояла, кутая плечи в невесомый соболий опашень, и, взглядывая на набухающие новой жизнью еще голые ветви сада, меж которыми суетились, перепархивая, щебеча и ладя гнезда свои, певчие птахи. Стояла над ямами, сожидая, когда наконец уложат на дно дубовые бревна, зальют тинистым раствором и начнут выкладывать фундаменты храма, строящегося ею на свой кошт. А там - лишь бы стены сровняли с землей и начали расти вверх! Она знала, как это бывает: как валят в ямы, заливая раствором, бут, как начинают выкладывать, подгоняя тесаные плиты друг к другу, стены храма и полукружия дьяконника и алтаря. Измазанные мастера, сбрасывая пот со лба (буйные волосы схвачены кожаным гайтаном, холщовые рубахи потемнели от пота, - даром, что на улице весенняя стыть, и стоючи, начинаешь чуять, как холод забирается в цветные выступки и ползет по ногам все выше и выше).
Сенные боярыни великой княгини робко постукивают нога о ногу, взглядывают на госпожу отчаянно. Евдокия подзывает старшего мастера и своего ключника, распоряжается, чтобы мастерам поднесли горячего сбитня не простудились бы невзначай! И только после того наконец уходит к теремам. Обрадованные боярыни и сенные девушки торопливо бегут следом: скорей бы забиться в теплые горницы!
А Евдокия идет бережно (внутрях что-то нехорошо!) и на ходу шепотом, почти про себя, читает молитву. Старинные слова, сложенные века назад за тысячи поприщ отсюда, в жаркой пустыне, или в сказочном Цареграде, в котором она никогда не была, врачуют душу. Как безмерен мир! И какое спокойствие нисходит, когда в церкви в волнах ладана, в согласном хоре многих голосов звучит: <Ныне отпущаеши раба своего по глаголу твоему с миром>.
Костя ходил с ратью на немцев, взял, бают, какой-то город немецкий, а она помнит доселе, как его рожала в год смерти отца, как думала - не выживет! Выжил. Вырос. Окреп. Теперь бьет рыцарей в немецкой земле! Хорошие у нее дети, не ссорились бы только! Княжьи которы всему царству болесть! Владыка Алексий мудро порешил, а Юрко недоволен! Теперь у Василия сын растет, Иван, одиннадцатый год уже! Резвый, на кони скачет пуще татарина! Поди, Софья и не родит больше! Трое мальчиков было и все мертвые! Один Ваня и выжил! Девки, те родятся и живут! Али испортил кто княгиню? Али мужа не любит вдосталь? Коли любит жена мужа своего, обязательно пареньков носит! Ето уж редко когда... А он-то, вишь, и часы ей поставил, с луной! Он-то любит! Не было бы токмо худо в земле от литовского тестя!
Евдокия, как и многие, опасалась литвина и не верила ему. Подымаясь на крыльцо, ойкнула и остоялась: жар прошел по чревам, отдаваясь в плечи, и руки ослабли враз. Девки окружили госпожу, смолкли. Евдокия, махнувши рукой, молча, кивком, отвергла: справлюсь, мол! Продолжала трудно восходить по ступеням, желая одного - добраться до постели скорей. Зимой ведь еще, Святками, и кудесом ходила, и на санях каталась на Масляной! Вот Господь и наказывает теперь, - подумалось. Но как-то спокойно подумалось, без раскаяния и обиды. Бог дал, Бог и взял! А умирать всем суждено...
В горницах разоволоклась с помощью служанок, тоже пригубила горячего сбитню, пошептала молитву перед иконами и наконец улеглась, облегченно утонув в пуховом ложе. Лежучи и боль отступила, затихла, и так вдруг хорошо стало! Кружило голову и воспомнила милого ладу своего, большого, горячего, в пышной бороде своей. <Скоро, Митюшечка, скоро воссоединимся с тобой!> - прошептала, задремывая.
Ангел явился ей перед самым утром и был он несказанно светел. Сверкало копье в его руках, лилась и отсвечивала серебром его невесомая кольчуга, точно содеянная из рыбьей чешуи, а зрак был внимателен, добр и строг.
- Здравствуй, жено! - сказал. - Я пришел возвестить тебе час твоего отшествия!
- Так, Господи! - прошептала она одними губами. И странно: то, что ангел поведал ей день и час, нисколько не тронуло и не испугало Евдокию. Подумалось только: значит, церкву не успею свершить! Ничего, без меня достроят, тотчас отмолвила она себе самой. Впереди было сияние: несказанный свет и вечная молодость того, горнего, мира. И то согрело душу, что попадет она в свет, не во тьму и, значит, все грехи ее прощены будут!
Ангел переливался опаловым светом и плыл в дымчатом великолепии своем. Утром она хотела подозвать горничную девушку и не нашла слов, не могла выговорить ни слова. Только улыбалась с какою-то неземною радостью. С трудом, помавая руками и указывая на иконы, объяснила испуганной дворне, что хочет созвать не духовника, а иконного мастера. За мастером наконец побежали.
Очень трудно было изъяснить явившемуся к ней Даниле Черному, чего она хочет. В конце концов, Данила донял, что речь идет о живописном изображении того, кто явился княгине, и начал перечислять всех подряд. На слове <ангел> лицо Евдокии засветилось обрадованно, и она стала часто кивать головой, помавая руками и роняя редкие слезы. Данила обмял свою волнистую бороду, поклонил княгине: понял, мол! Икона - мастера торопились! - была явлена Евдокии через три дня. Но великая княгиня лишь огорченно помотала головою, отрицая, и постаралась опять, с помощью рук, показать, что, мол, не то!
- Ангел? - требовательно вопросил Данила. Княгиня закивала согласно: да, мол, ангел, ангел, да не тот!
Пока это все деялось и длилось, к княгине приходили сыновья, являлись боярыни и бояре. Духовник надумал постричь Евдокию в иноческий чин (нарекли Ефросинией) и соборовать. Ждали конца. Меж тем явился второй <ангел> и тоже был отвергнут. Данила на сей раз явился вместе с напарником своим, Андреем Рублевым, коего уже теперь считали многие прехитрым изографом, одним из первых на Москве. Андрей задумчиво глядел на немую великую княгиню; медленно склонял голову в ответ на судорожное порхание ее мягких старческих рук. Когда оба покинули покой и спускались по лестнице, изрек негромко, но твердо:
- Архангела Михаила напишем! Никого иного!
Даниил подумал, поглядел удивленно: <Почто?> - вопросил.
- Так! - отмолвил Андрей, рассеянно-непонятно. Он уже думал о грядущем изображении архистратига ангельских сил и объяснять, как и почему, считал излишним. Маститый Данила давно притерпелся к этой поваде молодого мастера, и на рассеянное <так> только молча склонил голову. Токмо часом позже, когда уже спустились, помолясь в княжеской часовне, когда прошли к себе в подклет монастырских хором, в царство красок, начатых и оканчиваемых досок, паволок, яичной скорлупы, многоразличных кистей, рыбьего клея; каменных краснотерок и того особого запаха, который стоит токмо в мастерской изографа, отмолвил Андрею: