- Здорово, други!
- Здравствуй и ты! - степенно отвечают оба, поглядывая на нежданного гостя.
- Ты, кажись, Вяхирь? С Никулина городка?
- Не, ошибся ты, Гриня я, Косой!
- Ну, все одно, мужики! Выпить есть?
- Так бы и прошал сразу! - недовольно тянет хозяин баклажки, протягивая ее гостю.
Тот пьет, булькая горлом, опруживая посудину без отрыва. Кончив, глядит ошалело, опять же крутит головой, говорит:
- Анфал, пес, пиво не выставил, грит, ясные головы надобны! А я, коли не выпью - не человек! - шатнувшись, поворачивает на уход.
- Баклагу верни! - кричит ему Косой. Тот небрежно бросает баклажку позадь себя: <На, лови!> - и уходит, не оборачиваясь.
Владелец вина ловит баклажку и сердито сует, пустую, в калиту:
- Спасиба, и то не сказал!
- А ты ведашь, кто ето?
- А, шиш какой, прилипало! Знаю таких!
- А и не шиш! Слыхал, как о прошлом годе Злой Городок грабили?
- Ну!
- Дак ето ихнего-то князька на бою убил? Дак ентот мужик и есь!
- Неуж?
- Точно, он! С саблей не расстаетси, вишь! Заговоренная сабля у ево! Однова тринадцать душ положил, без передыху!
- Ти-и-и-хо! - раздается хриплый рокочущий звук рога.
- Ну! Никак созывают на круг? Пошли! - оба встают, с сомнением глянув на спящего: <Будить?>
- Не! Пуща и отоспится! Всю ночь по стану блукал, в избы лез, бабу ему, вишь, нать! Молодцы едва успокоили! Мужик как мужик, не хуже иных, а как выпьет - беда с им!
Перед воеводской избой море голов. Все в оружии. У кого засапожник, кинжал ли ясский, у кого и сабля. Только рогатин да бердышей нет.
- Ти-и-и-хо! Анфал говорит!
Анфал выходит на крыльцо, ставит руки фертом, осанисто оглядывает площадь. После срывает шапку с головы (он в белой рубахе, подпоясанной ордынскою шелковой фатой на монгольский лад, в распахнутом летнике, в синих портах, в яловых грубых сапогах с загнутыми носами), кидает шапку себе под ноги: <Здравствуйте, казаки! Здравствуйте, атаманы-молодцы!>
- Здрав буди, Анфал! - ревет площадь в ответ, и шапки приветственно летят вверх.
- Зачем созвал? - прорезывается чей-то молодой высокий голос.
- За делом, казаки! - густо отвечает Анфал, - на булгар идем! Хватит по кустам прятаться да рядки разбивать! Отокроем себе путь на Восток, за Камень! К соболям сибирским! К серебру! К землям незнаемым! Пущай и там будет наша вольная земля, наш казачий круг! Не все Орде да ханам, да великому князю в кошель, надо и нам того обилья отведать! Князь Юрий ходил на булгар, чем мы хуже, мужики! Да и за Едигеев погром посчитаться нать!
Площадь слушает, площадь ревет и хохочет. Лупившие недавно один другого два казака - морды у обоих в крови - теперь стоят, обнявшись, хохочут, не хохочут - ржут, когда Анфал показывает, как струсит хан ихнего казачьего напуска.
Сзади, у огорожи, тихий разговор:
- Китайцев, чинов ентих, полупить бы нать! Да и соболя за Камнем богато! А токмо, почто нам для московского князя жар загребать? Ихние воеводы, как Едигей пришел, все обосрались, половину городов отдали враз! Воины!
- Так-то оно так, - раздумчиво отвечает другой, не отводя глаз от Анфала, - а токмо... Помнишь, как было до него? Кто во что горазд! А ныне мы - сила! Будем напереди, будет и наша власть! Уже без воевод, без челяди той.
- Веришь?
- Анфалу - верю!
Оба вливаются в толпу, песчинки или, скорее, капли народного моря. Разбойного моря, вятского! Но Волга уже дрожит от их посвиста, и за малым стало - возникнуть тут вольному казачьему царству, где набольшего выбирают на кругу, и тем же кругом могут отстранить атамана от власти. Устроение, вновь и вновь, в череде столетий, возникавшее на Руси, и в грозные бедовые годы, зачастую спасавшее страну от иноземного ворога, когда центральная власть, по тем ли, иным причинам оказывалась бессильной.
Уже ближе к вечеру, когда Хлынов едва не весь гуляет и пьет, атаманы сидят в воеводской избе, за медленною чарой слушают Анфала, спорят, порой горячась, и бесконечно тыкают пальцами в развернутый лист бересты, где грубо нарисована карта: стечка рек Камы и Волги, где две речные рати, с двух рек, должны встретиться друг с другом и совокупно ударить на булгар. И Анфал рыцарственно уступает началование над главною ратью Митюхе Зверю, некогда главному своему противнику, а теперь - главному помощнику.
Гаснет вечер. Разгораются костры. Звучат домры, звучит песня, и красивы вольно текущие над рекою мужские суровые голоса! Где-то пляшут, где-то визжат бабы, дуром или, скорее, с умыслом забредшие в мужской воинский стан. Бывалые старики только взглядывают на беспокойную, охочую до женских ласк молодежь, держат в руках кто что - достаканы, рога и чары, пьют. В походе на хмельное питье строгий запрет: мало ли наших перерезали татары в сонном подпитии! Со сторон, за огорожами - караулы. Стерегут стан. Не от ворога, какой под Хлыновом ворог! Скорее, чтобы какой переветник не понес татарам скорую весть. Караульные ждут смены, недовольничают, хотя и по куску кабанятины и даже корчага с пивом им принесены. Смотрят, однако, зорко. Обсуждают грядущий поход. За восемь лет к чему-то их приучил Анфал!
И только в дальней глухой избе, где еле посвечивает сквозь оконце, затянутое бычьим пузырем, масляная глиняная плошка, идет иной разговор. Беседуют за питием Михайло Рассохин с Семеном Жадовским, недавним новогородским беглецом.
- Как тамо? - мрачно прошает Рассохин. - Давно я не бывал в Великом!
- Дивно похорошел город! - отвечает Семен. - И пожары его не берут! А черквы камянны строят и строят! И в том кончи, на Великой, и в Пруссах, и в Славне, и в Плотниках. Боле, однако, на Софийской стороне... Кому ты служишь, Михайло? - решась, вопрошает наконец Семен Жадовский.
Рассохин молча разглядывает чару у себя в руках, потом подымает тяжелый взгляд на Семена, выговаривает:
- Великому князю служу! И себе!
Жадовский молчит, думает. Говорит, помедлив:
- В Новгороде Великом вся вятшая господа токмо об Анфале и толкует! Досадуют, цьто не взели тогда! А теперь охочим молодцам новогородчким за Камень и проходу нет! Анфаловы молодцы вси пути переняли!
- Тута его и тронуть нельзя! - возражает Рассохин. - Никоторый и руки не вздынет на Анфала, хоть цьто заплати! Чистый царь!
- И в Великом такоже глаголют! - подтверждает Жадовский.
- Татар надобно упредить, вота цьто! Пущай его встретят на Каме! говорит Рассохин и замирает, настороженно следя за Жадовским (донесет - не минуешь петли). Но Жадовский не за тем бежал из Нова Города, чтобы якшаться со вшивою рванью да, рискуя головой, ходить в походы на вогуличей.* Служба великому князю влечет и его тоже, боле всего.
- И како мыслишь? - решась на предательство, вопрошает он.
- Како мыслю! Казанского князька упредить нать! Мнеста отселе отлучатьце не след, заметят! Тебя и пошлю! Выдюжишь? Вот кошель с серебром, вот и грамота. Поймают - сожги или съешь, не то нам двоим головы не сносить! Сам Анфал пойдет Камою... Ну, не дураки и они! А за караулы я тебя сам выведу. Коня возьмешь моего. В случае - скажешь - украл. И, коли решил, не жди ни дня, ни часу!
Два предателя крепко обнимаются.