Свежим хлебом снабдил низовский купец Прохор. Долго, с опаскою оглядывал Анфала, верно, прикидывал - сколько ты, мол, стоишь теперь?
- Не сумуй! - ответил Анфал, верно поняв разглядыванья торгового гостя. - Оклемаю - и ты от меня покорыстуешьси!
Жена робко заметила, что вот, мол, тоже человек, восчувствовал!
- Был бы человек, - отверг Анфал, - вам бы хлеба принес, когда вы тут кору жрали!
Рассохин все не шел, верно, чуял, что будет непростой разговор. Зато шумно ввалился Онфим Лыко, тряс за плечи, давил в объятиях и радовался:
- Живой! А мы уж трижды тут мужиков посылали тебя вызволять, да вси и погинули, вишь!
- Ведаю, - отмолвил Анфал. - Однова и мне троих мертвяков показали... - Не договорил, махнул дланью. Сидели, уложив тяжелые руки на янтарно-желтую, с вечера выскобленную супругой, столешню, пили дареное пиво. У Анфала с отвычки пошумливало в голове. Давеча жена пожаловалась:
- Муж-кормилец, дров на зиму нетути!
Анфал только махнул рукой: <Будут и дрова! Привезем! А нет, новый терем срубим, а етую рухлядь - на дрова!>
Рассохин с Жадовским явились в конце недели с бутылью фряжского, которое Анфал решительно отверг:
- Забери, забери! Сперва погуторим с тобою!
Разговор был труден. Рассохин все вертелся, путал, уверял, что вызнали о погроме, и потому не подошли сами, не ведали, сколь татар, да и не знали, уцелел ли который из наших.
- Не ведали! Мы трое ден держались, ждали подмоги! - остывая, кипел Анфал. - Нать было уведать! Да и кто донес? Татарам кто весть дал? Из купцов? Не блодишь? Гостей торговых, почитай, всех в ту пору переняли!
Молча выслушал рассказ о московитах, о Юрии Дмитриче, которому, будто, подарена Вятка, или там дана в кормление... Буркнул: <Мне сперва надо сына с женой накормить!> Но не стал заводиться, не время было выяснять дела с Москвой. Расспросил, как дела в Новгороде Великом. Молча выслушал весть смерти своих ворогов.
- Господь прибрал! - прибавил Жадовский.
- Или черт! - возразил Анфал. Жизнь шла мимо него, что-то совершалось вокруг, а он ничего не знал, не ведал, сидел в смрадной яме.
Расстались ни то ни се, ни друзья, ни враги, так до конца и не выяснив, кто был виноват в давешнем разгроме. Анфал понимал, конечно, что ссориться с бывшим соратником, который нынче вошел в силу на Вятке и держит руку великого князя Московского, не след. Понимал, и все же едва сдержался, чтобы не бросить Рассохину в лицо: <Изменник!> После чего надобно было бы разом начинать новую колготу в Хлынове, на что пока вовсе не было сил. Мужики ушли, всучив-таки ему оплетенную, темного стекла бутыль с иноземным вином. Так и не понял: каются али и, верно, не виноваты в прежней беде?
Дела, однако, не ждали. Покашливая - проклятая яма вытянула все здоровье, проела до костей, - собрал невеликий круг. Отправились по чудским погостам собирать дань воском, медом, мехами и мягкой рухлядью. Отвыкшие от правильных поборов инородцы бросались в драку, то и дело звенела сталь. Воротился Анфал, посвежевший, уверенный в себе, уже к белым мухам, к первым заморозкам, с богатою добычей, позволившей и припас закупить, и справу, и оружие. Потому и терем порешил рубить тотчас, не стряпая. Не роскошные хоромы какие, но чтобы хоть под дымом сидеть, разогнувшись, не глотать горечи, глаза бы не слезились тою порою! Собрал ватажников. Миром срубили избу играючи. Двух недель не прошло, как подняли стены до потеряй-угла. Поставили стаю (коня и двух молочных коров привел из похода Анфал, самолично зарубив хозяина скотины, вздумавшего было отбивать свое добро). И уже густо летел снег, когда крыли кровлю, разметая выпавшие за ночь сугробы. И старую избу развалили на дрова, и лосиная туша висела на подволоке, и пришло время возрождать большой круг, возрождать мужицкое царство. И вот тут-то и началась пря, тут-то и возникло то, что копилось все эти пропущенные им годы. Москва осильнела. Казанские и жукотинские татары все реже отваживались спорить с ратями великого князя Владимирского. А возродить круг, значило и наместника княжеского попросить убраться отсель, подобру-поздорову, и Юрия Дмитрича, ведомого всем воеводу, разъярить. Не решались! Так и зависло дело на полупути. Не было того остервенения княжеской властью, чтобы дошло до желания драться с Москвой.
Гудел круг. Ватажные витии кричали с крыльца, и все наразно. Рассохин с Жадовским в двое глоток требовали не спорить с великим князем, а напротив того, ходить в еговой воле: от Нового Города оборона, и от татар защита немалая! Уговорили. Не постановил крут рассорить с Москвой. Доругивались напоследях, уже в горнице, шваркнув в угол перевязь с саблей, шапку сунув на палицу, валились нынешние <ватаманы> за стол, угрюмо взглядывая друг на друга, черпали пиво из объемистой каповой братины, выпивая, ухали, обтирали усы.
Жирослав Лютич в конце концов ударил Анфала по плечу:
- Не журись, Анфал! Вольница! Всяк думат - так ишо, мол, повернет, как и по нраву придет? Прижмут нас тута, за Камень уйдем! Там места дикие, нехоженые! Там и содеем наше мужицкое царство!
- А князь за нами пойдет! - угрюмо возразил Анфал.
- А мы впереди его! - весело отверг Гриша Лях. - Сибирь немерена, конца краю нет! Там и до Чина добредем, узкоглазых зорить будем!
- Тут добредешь... - пробормотал Анфал, остывая, понимая уже, что сегодня проиграл, и крепко так проиграл, и как еще повернет впереди неведомо. Далеко отсюда Камень! А за Камнем што? Железной ковани, и той не достать! Ни соли не привезти, а без того впрок ничего не заготовишь! Там и жить надо, што диким вогуличам! Нет, Лях! Не то слово ты молвил!
Со вздохом Анфал протянул ковш к братине, зачерпнул и себе.
Глава 45
Детей у великой княгини не было уже несколько лет, мнилось - все. А тут новая бабья тягость, да со рвотою, с опуханием рук и лица. Летом, в Петров пост понесла. Не побереглись с Василием в постные-то дни! А когда в марте подступило родить, Софья и вовсе изнемогла, начала кончаться. Мамки и няньки бестолково суетились вокруг. Василий сидел у ложа жены, смотрел бессильно. Татары снова заратились у Ельца, на псковском рубеже беспокоили немцы, шли нехорошие вести из Киева, где Витовт сажал своего митрополита, Григория Цамвлака... - было ни до чего. Уже и к старцам было посылано, и в Сергиеву пустынь к Никону, и милостыню роздали по монастырям, и, в тайне от Фотия, ведунью призывали с травами. Ничто не помогало. Софья почернела, лицо в поту, набрякшие жилы на шее, замученными глазами глядит на супруга, бормочет: <Деточек не оставь!> Верно, думает, что Василий вновь захочет жениться. <Не жалела, не берегла, - шепчет Софья. - Прости! Прости, коли можешь!> И, переждав боль, закусив побелевшие губы, вновь говорит, бормочет лихорадочно, заклиная того дитятю не загубить, что у нее внутрях. Василий молча пугается, когда она говорит, чтобы, ежели умрет, тотчас разрезали живот, достали ребенка, дали ему дышать. Бормочет что-то об отце, о боярах, молится преподобному Сергию... Василий кричать готов от бессилия и ужаса: что тут содеешь! Не пошлешь рати, не выстанешь на бой со злою силой, уводящей в ничто живых. Он берет ее потную, горячую руку, она конвульсивно сжимает его пальцы, когда подступает боль. Свечное пламя вздрагивает в стоянцах, хлопают двери, суетятся бабы, священник с дарами ждет за дверью: соборовать отходящую света сего рабу Божию Софию... Мерцают лампады. Искрами золота отсвечивают дорогие оклады икон. Палевый раздвинутый полог, витые столбики кровати, все замерло, ждет: ждет дорогая посуда, ждут шафы фряжской работы, со скрутою и добром, и только женки суетятся нелепо, с какими-то кадушками, корытами, рушниками, горячей водой.
Издалека, точно с того света, слышен гулкий бой башенных часов, отсчитывающих время, оставшееся до неизбежного, как видится уже, конца. Послано к какому-то старцу из монастыря Ивана Предтечи, что за рекою, под бором, знакомцу князя Василия. В дверь суется посланец, вытаращенными глазами обводит покой - жива?
- От старца, от старца! - шелестит бабья молвь. Василий тяжело встает, идет к двери.
- Велено молиться Спасителю, Пречистой и великомученику сотнику Лонгину! - вполгласа передает посланный. - Тогда родит!
Василий медленно склоняет голову, делает несколько шагов назад и, когда уже за посланцем закрывается дверь, внезапно рушится на колени пред божницею, где среди многоразличных икон есть и образ сотника Лонгина, когда-то, в далеком Риме, претерпевшего мученическую смерть. Он говорит, шепчет, а потом и в голос, все громче, святые слова. Молится, стараясь не слушать сдавленных стонов у себя за спиной. Воды уже отошли, теперь вряд ли что и поможет, но - пощади, Господи! Давеча Соня толковала о былом, о Кракове, верно, вспоминала по ряду те молодые годы, каяла, что они разом не спознались, а пришло ждать и ждать. Быть может, она была бы мягче и преданней, не мучала бы так Василия, не мстила ему за девическое воздержание свое. Сына, Ивана, что давеча плакал у постели матери, уже увели, удалили и дочерей. Софья сказала, что не стоит им до времени зреть бабьих тягот! И теперь Соня стонет, царапая ногтями постель, пытается порвать атласное покрывало, кидает горячую потную голову то вправо, то влево, перекатывая ее по тафтяному рудо-желтому изголовью, шепчет: <Господи, помоги! Господи!> И Василий, стараясь изо всех сил не поддасться отчаянью, молит Господа, Пречистую и мученика Лонгина помиловать, спасти, сохранить ему супругу и дитя.
Он молился, пока сзади не раздался дикий, почти нечеловеческий вопль. Старая повитуха, отпихнув молодых перепавших девок, возилась меж разнятых и задранных ног роженицы, тихо ругаясь, доставала дитятю, пошедшего ручкой вперед. В конце концов, замарав руки по локоть в крови, сумела повернуть и вытащить плод. <Дыши!> - подшлепнула. Тут-то и понадобились корыта, вода и все прочее. Забытый князь стоял на коленях ни жив ни мертв, и только уже когда раздался тихонький жалкий писк новорожденного, рухнул ничью перед иконами, вздрагивая в благодарных рыданиях.
Неожиданно скоро явился духовник великого князя, которому, как оказалось, кто-то загодя постучал в дверь, вымолвив: <Иди, нарци имя великому князю Василью!> Посланный за ним, застал духовника уже в пути, и кто стучал, так и не было узнано.
В горнице к его приходу уже была убрана родимая грязь, замыта кровь, и Софья, бледная - ни крови в губах, - успокоенная, лежала пластом в чистых простынях и только помаргивала глазами. А когда ей явили младеня, туго перепеленутого, с красной мордочкой (кормилица уже расстегивала коротель, выпрастывая обширную, налитую молоком грудь в прорезь сборчатой сорочки), просительно глянула на повитуху, и та выговорила успокоенным басом: <Сын! Здоровый! Пото так туго и шел!> - Софья улыбнулась умученно и прикрыла глаза. Две слезинки выкатились у нее из-под ресниц и скатились по щекам, пощекотав уши.
Младеня тут же и окрестили, благо духовник принес с собою священное миро, тут же и окунули в кадь, куда священник предварительно опустил крест, прошептав над нею слова молитвы, тут же обтерли ветошкой и помазали маслом, нарекая младеня именем, сказанным духовнику неведомым пришельцем: Василий.
Боязнь была, вдруг столь трудно роженый ребенок умрет? Пото и торопились с обрядом. Но малыш не умер, а очень скоро пришел в себя, начал жадно есть, скоро у кормилицы стало едва хватать молока, а наевшись, гугукал и шевелил ручками, сжимая и разжимая крохотные кулачки.
С малышом возились наперебой все сенные боярыни. Счастливый отец осторожно брал сверток с малышом на руки, подносил к самому лицу, вдыхая молочный запах младеня. Как-то походя, высказал Ивану: <Меня не станет, младшего брата не обидь!> Не хотелось, чтобы между сыновьями пролегло то же нелюбие, как между ним и Юрием.
Юный Василий родился десятого марта, а Пасха в этом году была тридцать первого, и Софью едва отговорили совершить обещанный ход в пустынь преподобного Сергия, чтобы поклониться мощам святителя в благодарность за рождение сына. Старцев в Предтечевском монастыре она все-таки навестила в самый канун Пасхи. Вручила дары на монастырь, помолилась вместе со старцем, стоя на коленях перед алтарем, в тесной монастырской церковке, чуя неведомое доселе умиление.
* * *
Год начался хорошо, погоды стояли добрые, хлеб и сена должны были уродить и ничто не предвещало беды. Седьмого июня, перед обеднею, затмило солнце. Кудахтали куры, надрывно завыли псы, но солнце как скрылось, так и вышло из-за темного круга, не успев никого испугать, и не показалось, что это затмение предвещает грядущие грозы.
В этом году горели Москва и Смоленск. Москва - весною, а Смоленск летом. Татары взяли Елец, и Василий посылал рать для охраны южного рубежа. Впрочем, татары были не Едигеевы, иные. Ханская власть в Орде умалилась до того, что отдельные беки переставали слушаться приказов из Сарая и ходили в походы на свои страх и риск.
Меж тем из Киева дошла весть о том, что Витовт поставил митрополита собором епископов, не слушая патриарших прещений.
И все-таки было спокойно! Можно было строить, рубить новые стены городов, укреплять волжский путь. Сына Ивана Василий посадил княжить в Нижнем Новгороде, приказав ему своих бояр и полки. Советовал пуще всего стеречься Борисовичей. Василий в том, что замыслил, был упорен не менее Витовта. Он и на Двину посылал с розыском; не хотят ли двиняне вновь отложится от Нова Города Великого? Но у тех, видно, еще не прошла старая боль.
В Орде Витовт нежданным ударом сверг Чефы-Оглана, просидевшего как-никак два года, и посадил на его место Иерем-Фердена. Но Едигей одолел и этого, посадив на престол Дервиш-хана, просидевшего на престоле Большой Орды опять два года, и это были два последние года, в которые старому Идигу еще удавалось удерживать власть в своем распадающемся улусе. Словно Шайтан овладел душами огланов и беков, не перестававших резаться друг с другом!
Едигеевы беки, в отместье за новую Витовтову пакость, воевали близ Киева. Пока Идигу сохранял власть в Орде, и пока все шло так, как шло, дела Василия тоже устраивались. Изнемогшие нижегородские князья Борисовичи, получившие было ярлык от Зелени-Салтана, так и не сумели добраться до вожделенного Нижнего Новгорода, не пускал их Василий. Тощала казна, начинали разбредаться воины. Близил конец. И сами князья, и их бояре, не получавшие помощи из Орды, начинали подумывать о сдаче.
В начале 1416 года прибыли в Москву, уповая на милость Василия, нижегородские князья Иван Васильевич и Иван Борисович. Измученную, в рванье, одичавшую дружину, что моталась по лесам, вослед своим князьям, разводили по дворам, отсылали служить поврозь в дальние города. Василий дал слово никого не казнить, и намерен был сдержать его, что бы ни советовали ему бояре.
Оба князя были помещены с почетом, снабжены кормом, им оставили слуг и личную охрану, тем паче что сын Ивана Борисовича - Александр, рассорясь с отцом, уже два года назад подался на Москву. И теперь Василий с Софьей обдумывали женитьбу Александра на своей дочери Василисе, дабы окончательно привязать молодого князя к московскому княжескому дому.
Данило Борисыч, помятуя совершенную им пакость во Владимире, выдержал еще год, но через год с повинной явился и он, и Фотий, строго отчитав нижегородского князя, простил ему и смерть Патрикия, и погром.
Впрочем, еще через год Борисовичи, Иван с Данилою, снова сбежали, но это были уже, как говорится, предсмертные прыжки и скачки. Нижний неодолимо становился московским городом.