Алексей Демушкин не вернулся с войны. В списках погибших Алексей не значился. Он пропал без вести в апреле 1942 года.
Спустя много лет в места, где он служил на заставе, приехала его мать — Прасковья Александровна Демушкина, маленькая, сухонькая женщина. Ее встретили на станции, усадили в быстроходный «газик».
Дорога шла в обход Мертвой долины, но пожилой майор-пограничник приказал шоферу ехать прямиком.
Шофер удивленно взглянул на майора, хотел что-то сказать, но только пожал плечами.
Стояло короткое северное лето. Тундра, поросшая карликовой березой и хилым кустарником, покрылась зеленью ягодников, седыми проплешинками ягеля. На десятки километров раскинулась суровая, безжизненная земля, увенчанная кое-где гладкими, оставшимися от древнего ледника валунами.
Почва под колесами пружинила, раскачивала машину. Майор напряженно смотрел вперед, словно ожидая появления чего-то примечательного, чрезвычайно важного.
Они проехали мимо крошечного домика с прогнившей крышей и заколоченными окнами, и майор, не останавливая машины, коротко сказал:
— Отсюда он вышел...
Прасковья Александровна долго оглядывалась на этот неприметный забытый домик. Майор все так же напряженно смотрел вперед, и шофер, догадавшийся о причине такого внимания, негромко сказал:
— Сейчас, товарищ майор... Вон за тем увалом...
Два невысоких молодых кедра открылись сразу, как только «газик» вскарабкался на скалистый взгорок.
Прасковья Александровна коротко вскрикнула, схватилась за грудь, будто кто ударил ее внезапно и сильно, седенькая голова ее беспомощно мотнулась набок.
— Воды... — приказал майор.
Шофер торопливо протянул флягу и остановил машину.
Никто не знал, как проросли кедры на этой студеной безлюдной земле. С годами деревца окрепли, набрали силу.
Поддерживаемая майором, Прасковья Александровна прошла к деревцам.
— Он здесь... мой Леша, — тихо сказала она, трогая сухими старческими руками юную светло-коричневую кору кедра.
Майор молчал. Он и сам догадывался, что именно здесь принял свой последний бой его солдат. Но прошла война и столько лет потом...
Прасковья Александровна стояла между деревцами.
Майор снял фуражку. Тундра не хранит следов. Вот только кедры... Они о чем-то говорят его матери.
Шаг. Еще шаг. Теперь можно и оглянуться. Алексей уперся палками в снег и быстро повернул голову.
На белом плато все так же чернели шесть точек.
Идут по следу. Тренированные в специальных школах, они стреляли бы, но были очень далеко.
Алексей один. И свинцовой тяжестью колосников налиты его ноги. Скоро двенадцать часов, как фашисты идут за ним.
Алексей увидел их на рассвете. Пурга, гулявшая трое суток, поутихла, и в белесом небе на фоне невысокого апрельского солнца ясно читался силуэт немецкого самолета. Он уходил на запад, а совсем рядом висели семь парашютных куполов. Они плыли к земле, и пограничник сорвал со спины винтовку.
Может быть, он и не поступил бы так опрометчиво, если бы не догадался, что обнаружен десантом. Демушкин услышал стрекот автоматов и лег в снег.
Алексей, тщательно прицеливаясь, стрелял в парашютистов, но расстояние было лишком велико, и он не знал, удалось ли ему достать хотя бы одного из диверсантов.
Узнал он об этом немного позже, когда легко заскользил на лыжах в сторону океана, где на побережье несли службу морские патрули.
Вокруг расстилалось заснеженное плато, тронутое скупым весенним солнцем.
Сержант Алексей Демушкин уходил на север. Он догадывался о цели десанта. Метеостанция, спрятанная в долине, — вот что интересовало гитлеровское командование. Английские и американские конвои аккуратно получали сводку погоды на подходах к Кольскому полуострову. «Ловцы погоды» в Мертвой долине были важным звеном в цепи арктических метеостанций.
В крохотном домике жили и работали трое: пожилой неразговорчивый метеоролог Федор Федорович, младший техник Горюнов, бледный, тонкий, как тростник, юноша, и радистка Маша, крупная, широколицая девушка из Костромы. У них были две винтовки и полсотни патронов, но умел ли кто из троих стрелять, Демушкин не знал.
Один раз в неделю прилетал в Мертвую долину «кукурузник» с почтой. Самолет привозил письма для защитников пограничной сопки.
Демушкин понимал, что он — единственный свидетель десанта, и фашисты не успокоятся, пока не уничтожат его.
В одну из коротких остановок сержант пересчитал патроны — их было тринадцать. Иногда он слышал шорох пуль, взбивавших снежную пыль далеко позади, и тогда жалел, что не взял с собой бинокль.
Хотелось есть и спать. От постоянного движения и белого снежного мелькания болела голова. Но уснуть он себе не давал. В полузабытьи, которое все чаще охватывало его, перебирая в голове мысли, он отбрасывал их одну за другой, оставляя только одну — о матери. И тогда вспоминалось детство и далекое сибирское село, затерянное в бескрайней тайге.
Он вспоминал мать еще и потому, что в вещмешке, что покачивался за спиной в такт его движениям, лежала посылочка из родного дома — берестяной туесок с кедровыми орехами.
Получая на метеостанции посылку и письма для бойцов, Демушкин добрым словом помянул своего командира старшего лейтенанта Гальцева, отпустившего его в столь неожиданное путешествие.
Участок фронта, на котором воевал Демушкин, был единственным местом, где фашистам не удалось перейти границу. И пограничный столб, вытесанный из гранита, иссеченный осколками, возвышался так же незыблемо, как до начала войны. Пограничники, усиленные стрелковой ротой, зарылись на вершине и скатах скалистой сопки и успешно отражали бесчисленные атаки врага.
Огневой вал фашистской артиллерии не раз прокатывался по сопке. Казалось, ничто живое не может уцелеть на этом огнедышащем вулкане. Но стоило густым вражеским цепям приблизиться к пограничному столбу, как оживали сложенные из обломков гранита окопчики и вырубленные в сопках дзоты.
Грохот боя докатывался и сюда, на безлюдное плато, и Демушкин тревожно прислушивался к приглушенному расстоянием рокоту орудий.
Алексей не мог избавиться от ощущения, что без него там, на сопке, может случиться страшное и непоправимое — фашисты перейдут границу.
Он оглянулся. На сугробах лыжня заметнее, чем на твердом насте. Алексей свернул на голый лед, пытаясь сбить след. Огибая полупетлей груду валунов, свернул в сторону.
С океана ползли темные лохматые тучи. Порывы ветра сдували снег, и тундра словно дымилась. Поземка заметала след.
Впервые за все время погони Демушкин подумал, что может уйти от преследователей.
Он уже свыкся с этой мыслью, как вдруг услышал близко ударивший выстрел. Пуля обожгла шею. Демушкин пригнул голову и оглянулся. Не далее чем в двухстах метрах маячила фигура в белом маскхалате. Остальных преследователей скрывала снежная пыль, поднятая ветром.
«Поняли, что могу уйти, и сделали рывок», — догадался Алексей и достал из-за спины винтовку.
Густые капли крови падали на воротник шинели и шариками скатывались по спине на снег, пятная его красными точками.
Сержант положил винтовку на скрещенные лыжные палки, воткнутые в наст — от постоянного напряжения у него дрожали руки, — и тщательно прицелился.
В ледяном безмолвии выстрел прозвучал раскатисто, гулко. Фигура в маскхалате, взмахнув руками, рухнула в снег.
И тотчас застрекотали вражеские автоматы. Пули зацвенькали рядом с пограничником.
Велик был соблазн захватить автомат убитого десантника. Демушкин уже хотел рвануться к месту, где распластался фашист, как вдруг его пронзила простая и ясная мысль: «Метеостанция. Если он погибнет, фашисты доберутся до нее».
На какое-то мгновение перед ним возникло лицо Маши-радистки, светлое, с широко раскрытыми, словно испуганными глазами.
Алексей рванул палки, развернул лыжи и широким переменным шагом заскользил между камней. Обглоданный туманами и робким теплом весны снег громко шуршал под лыжами.
Ветер, как это бывает на Севере, внезапно стих. Посветлело. Мелкая пороша, точно пыльца цветущей ржи, повисла над долиной.
Алексей взобрался на гребень и с высоты увидел преследователей. Они шли полукругом — пятеро в длинных маскхалатах.
С гребня же призрачно просматривалась полоска на горизонте, светлая, как перья зари. Там был берег. Демушкин несколько мгновений зачарованно смотрел туда. Где-то стороной плыли звуки, похожие на стрекот швейной машины. Алексей не воспринимал их, им владело странное, ранее незнакомое чувство безразличия.
Усталость все же подкараулила его. Не стало никакой возможности сделать хотя бы шаг. Мышцы словно одеревенели.
Кончился короткий северный день. Солнце исчезло, расплавляя свои края по линии пепельного горизонта. Сгустились сумерки.
Демушкин подумал, что лучшей позиции у него не будет. Даже если он соберет остаток сил и, превозмогая себя, уйдет отсюда, до берега ему все равно не добраться. Это он знал точно.
Алексей лег за камни, сбросил с правой руки варежку, коснулся снега. Словно погладил ледяной бархат. В третий раз за день осторожно достал из-за спины винтовку. А заодно и вещмешок с письмами и посылкой. Сложил письма горкой и чиркнул спичкой. Бумага занялась быстро и горела недолго. Костерок выжег в снегу небольшую лунку и достал землю. Демушкин развязал туесок с орехами и высыпал содержимое в лунку.
В посеревшем небе нарождались звезды.
Туесок пах кедрачом, молодой смолкой. Так когда-то пахли руки матери. Демушкин не знал, пойдут ли в рост оставленные им семена, но ему хотелось не исчезнуть бесследно на такой большой и такой маленькой планете.
Все в Демушкине кипело от предчувствия чего-то страшного и неотвратимого. Огромное возбуждение сжигало его. Голос, который Алексей слышал в себе, смешивался с шорохом ползущих парашютистов, треском автоматов, который был таким сильным, как биение его сердца.
Косые человеческие тени, словно огромные римские цифры, переплелись и надвинулась на гребень.
Алексей лег на живот, не снимая лыж, разбросав ноги в стороны, и осторожно выглянул из укрытия. Немцев теперь было четверо. И шли они медленно и все так же полукольцом.
Как ни всматривался Демушкин в сутемь долины, пятого парашютиста он не обнаружил.
Он выстрелил, когда немцы подошли совсем близко. Фашисты залегли и открыли огонь из автоматов, осыпая скалу, за которой укрылся пограничник, градом пуль.
Алексей покинул укрытие и пополз вдоль каменного козырька влево, туда, где кончалась гряда.
Он долго выцеливал оттуда ближнего от себя немца и радостно вскрикнул, когда, прошитый пулей, тот вскинулся на снегу и остался лежать неподвижным расплывчатым пятном.
Теперь уже не таясь, Демушкин встал на колено и посылал пулю за пулей в ненавистные распластанные фигуры. Он стрелял на всплеск автоматных вспышек: сгустившаяся темнота не давала прицелиться. Но по тому, как треск автоматов стал реже и одна из пульсирующих огнем точек погасла, Демушкин догадался, что сразил еще одного фашиста.
Внезапно он ощутил боль. Она навалилась на него сразу — острая, нестерпимая, разламывающая голову. Алексей понял, что ранен. Сорвал шапку, торопливо зачерпнул горсть снега, приложил к лицу. Теперь он видел автоматные вспышки сквозь розовую пелену, снег под ним быстро темнел, но Демушкин все еще стоял на колене, выставив левую ногу вперед.
Горячим и острым обожгло спину. «Пятый здесь», — скользнула мысль. Демушкин, преодолевая боль и слабость, тяжело обернулся и вскинул винтовку.
Фашист стоял в десяти шагах и готовился метнуть гранату. Немец успел бросить гранату, но тут же рухнул, сраженный последним выстрелом пограничника.
Взрыв оглушил Алексея, он упал на спину, неловко подвернув ногу. В забытьи ему померещилось, что кто-то прямо из-за гребня швырнул в студенистый мрак пригоршню звезд. Теплые и сырые, они завязли в клейком небосводе, но одна горела ярче всех.
Горы, сколько их помнил Александр Васильевич Горанин, всегда таили в себе холод и неприступность. Давно не появлялись люди на их склонах. Караванные тропы разрушило время, в долинах и на каменистых щеках — моренах — скопился битый острый камень, вынесенный снежными лавинами с вершин. Некогда бурные реки иссякли — ледники в этот год таяли плохо.
Далеко на севере горы выделялись на шафрановом горизонте, зубчатые и резко очерченные, точно приклеенные к небу. На юге они тянулись сплошным высоким хребтом.
Домик лавинной станции, как гнездо огромной птицы, прилепился на склоне одной из вершин. Сверху его надежно прикрывал гигантский каменный козырек.
Покрытые снегом вершины сторожили тишину. Александру Васильевичу Горанину за шестьдесят, но глаза у него зоркие, ноги цепкие, выносливые.
На станции была рация. На ней Александр Васильевич передавал в управление сводки. Он свободно владел ключом, ему даже доставляла удовольствие работа радиста. Тогда он чувствовал себя привязанным к миру, но только на какие-то минуты.
Кончалась осень. Ущелья кутались в ледяные туманы. Звонким стало небо. Александр Васильевич ждал первого снега. Боясь пропустить момент, он не спал по ночам, а если и задремывал, то строго-настрого приказывал своему напарнику Феде следить за погодой.
В снеге видел Александр Васильевич настоящую красоту. Всякий раз, когда он становился на лыжи и, петляя на крутых склонах, скатывался вниз, его возбуждала невероятная голубизна вокруг.
Снег выпал, когда сраженный сном Александр Васильевич постанывал на нарах: у него всегда ломило к непогоде разбитое еще в молодости бедро.
Снег лег на склоны мягко и бесшумно. И утром Александр Васильевич увидел горы другими. Белый сказочный мир расстилался вокруг. В сочетании с тишиной он рождал ощущение нереальности.
— Как на луне, — сказал Федя, вышедший вслед за Александром Васильевичем из домика станции.
— Замерь глубину, — приказал Александр Васильевич и вскинул к глазам бинокль. Ему показалось, что по соседнему гребню кто-то передвигается.
Бинокль приблизил выступы гребня. Там было пусто. «Чертовщина какая-то», — подумал Горанин и протянул бинокль Феде.
— У тебя глаз острее. Посмотри... Люди шли...
Федя долго и внимательно разглядывал в бинокль склоны гребня, но тоже ничего не увидел.
— Показалось...
За хребтом лежала чужая страна. Граница проходила по высокогорному плато. Район этот был недоступен человеку. Иногда над ним пролетали вертолеты пограничников, и на станции наступал праздник. Вертолет обязательно сворачивал к их домику и, покружив над каменным козырьком, сбрасывал чай, газеты и вымпел:
«Привет самому дальнему посту. Махура».
Так начальник ближайшей погранзаставы напоминал Горанину, в прошлом пограничнику, о бдительности и давнем уговоре следить по возможности за нижней тропой.
Александр Васильевич надел лыжи и заскользил вниз. Он хотел посмотреть, занесло ли снегом капкан, поставленный вчера на развилке троп. Он долго разыскивал капкан на узком перекрестке, а когда нашел, увидел, что капкан стоит дужками к обрыву. Все это было странно. Охотники знают: у каждого своя привычка ставить капканы. Горанин всю жизнь ставил их дужками вперед, навстречу зверю. И вчера он не изменил своей привычке. «Может быть, лиса развернула капкан?» — подумал Александр Васильевич, поднимаясь по знакомому склону, где когда-то убил барса.
Всякий раз, пересекая склон, он вспоминал подробности этого поединка. Барс и не думал таиться. Он сразу бросился на Горанина. Первым же выстрелом Александр Васильевич ранил зверя. Но и раненный, тот полз к нему по склону, готовясь к последнему прыжку...
Весь день Александр Васильевич был хмур и раздражителен. Подолгу обшаривал биноклем горы, прощупывал каждый метр и не находил себе места.
— Чего маетесь? — успокаивал его Федя. — Ну, примерещилось. Может, игра теней, в горах живем. За сорок лет никого на этом плато не было. Нико-го. Туда только сверху можно попасть и то не всегда.
— А тропа Саид-хана? — тихо спросил старик.
— Легенды. Ну, может, в древние времена и ходили купцы, и была тропа такая тайная. Но сами же говорили — за двадцать пять лет все здесь обшарили. И пограничники каждый дюйм прочесали.
— А если сквозная пещера? — не сдавался Александр Васильевич.
— Вы — взрослый человек, — осуждающе заметил Федя. — Еще и на границе служили...
Да, было неспокойное время, и он, Горанин, служил в пограничных войсках. Безусым пареньком по комсомольскому призыву пришел Александр Васильевич на заставу.
Горанин отдал нелегкой службе всю жизнь, вышел по возрасту в отставку, но с границы уйти не смог. Попросился на снегомерную станцию. Работа оказалась несложной и даже интересной.
Сын звал отца в столичный город, где работал врачом. Александр Васильевич съездил к нему в гости и снова вернулся в горы.
Горанин мельком взглянул на Федю, усмехнулся, поймав, его насмешливый взгляд, и спросил:
— Как, по-твоему, кто переставил капкан?
— Вы просто забыли, как его поставили...
Федя все так же насмешливо смотрел на Горанина.
«Неужели действительно забыл?» — подумал Александр Васильевич, выходя из дома.
Чутьем, выработанным за долгие годы службы на границе, Горанин почувствовал что-то неладное в горах. И беспокойство, вселившееся в него с утра, росло с каждым часом.
Он еще раз сходил на лисью тропу, но ничего подозрительного не обнаружил.
Косые тени упали в долину. Ночь заливала ущелье густой смолой.
— Спать где будете? — спросил Федя. — Опять на улице?
— Да, — коротко ответил Горанин.
Он поднял с пола спальный мешок, ударом ноги распахнул дверь и вышел на крыльцо.
И вдруг увидел короткую тусклую вспышку на гребне. Словно кто на секунду приоткрыл клапан в палатке или зажег спичку. Но сколько ни вглядывался Горанин во тьму, огонек больше не появлялся.
Снег дышал свежестью. Он пьянил, будоражил. Над горами мерцали близкие звезды. Темно-синяя бездна неба дышала холодом.
Горанин лежал на спине и слушал свои мысли. Они звучали в мозгу, горячие, жгучие. Они текли сквозь него теплой волной. Так знакомо и близко было это ощущение, так спокойно было с ним, что, засмотревшись на пылающее звездными иглами небо, забылся он тревожным коротким сном.
Проснулся Александр Васильевич посреди ночи от тонкого пронзительного свиста. Горы рождали ветер. Холодный воздух боролся с теплым.
Горанин вылез из спального мешка и прошел к домику. Рация спала, укрытая пледом. Он долго смотрел на нее. Можно поднять тревогу, стоит только тронуть прохладный ключ передатчика. А если тревога будет ложной, скольких людей бросит он в ночь, в снега. Короткое слово — тревога. А ночь из-за нее бывает длиннее целой жизни.
Нужно дождаться утра. И самому пройти по гребню. Если там есть люди, останутся следы.
Утро пролило в межгорье розовый рассыпчатый свет. Горанин одним глазом следил за тем, как Федя надевал лыжи, поглядывая в его сторону.
Александр Васильевич, может быть, впервые за два года не проводил Федю. Чувство обиды на этого, в общем-то, симпатичного, славного парня еще продолжало жить в Горанине.
Федя двинулся нижней тропкой, и Александр Васильевич понял, что он хочет пересечь горное плато к северо-западу от станции и спуститься в долину по восточным уступам. Федя решил прочесать весь участок к западу от станции. Значит, и его задела тревога.
Красная шапочка Феди долго горела на белом снегу, но и она растворилась в ослепительном сиянии гор. Тогда Александр Васильевич взял бинокль. Но смотрел не туда, где исчез Федя, а на верхнюю тропу. Сквозь сильные стекла он увидел резкие изломы скал. Тропа бежала между материковым склоном и гребнем древней морены. Морена осталась от ледника, сползшего в долину. Тропа прерывалась осыпями, но с помощью страховочной веревки их можно было преодолеть.
Александр Васильевич мысленно продолжил тропу до того места, где она упиралась в отвесно уходящую ввысь скалу. Было всегда странно и таинственно видеть конец тропы. Словно кто-то нарочно перегородил ее гигантским камнем.
В недалекие времена своей службы на заставе Горанин думал, что это и есть тропа легендарного Саид-хана. Он простучал каждый сантиметр скалы. Плотная базальтовая порода отдавалась глухим твердым звуком. Он наблюдал за ней часами и однажды увидел горного козла. Его тоже обманула тропа, ведущая в никуда. Козел потерся рогом о камень и повернул обратно.
А теперь тропу за мореной можно только угадать; ее сравняли частые лавины, загромоздили камни, но все еще можно было добраться с ее помощью до каменистой стены, напоминающей острый косой парус.
Он взял карабин и надел лыжи. На подходе к гребню Горанин заметил след. Он появился на тропе внезапно, словно упал с неба. След глубоко впечатывался в снег, и Александр Васильевич догадался, что нарушитель шел не один. Возможно, их было трое. Люди ушли в сторону границы. Внезапно выпавший снег напугал их и выдал.
Сжимая карабин, Горанин стоял на том месте, где начинался след. Он пристально всматривался в местность. Вот здесь по снегу что-то волокли. За дальними кустами широкая полоса. Здесь они спускались.
Александр Васильевич медленно поднимался по склону. За кустами снег оказался плотным, словно его долго утрамбовывали. Горанин разгреб небольшую лунку и коснулся камней. Их положили здесь недавно. Камни маскировали лаз. Значит, есть все-таки сквозная пещера, прорезающая гребень. Неуловимый Саид-хан уходил от пограничников за кордон только ему одному известным путем.
Трое пришли ночью по нижней тропе, сбили капкан и в темноте поставили его неправильно. Они добрались до входа в пещеру и заночевали в ней. Теперь они уходят за кордон. И скорее всего пересекут границу. У них точный расчет и хорошие маскировочные средства. С патрульного вертолета, если он появится, можно не отличить снег от белого халата.
Александр Васильевич разобрал камни, закрывающие лаз, снял лыжи, перевесил карабин на грудь, включил фонарик и нырнул в темноту.
Пещера, похожая на узкую штольню, тянулась до самого гребня, прорезала его и внезапно открывалась над пропастью. Здесь она маскировалась больше для страховки — увидеть сверху вход в пещеру было невозможно. Его прикрывал каменный козырек.
Горанин взглянул на прилепившуюся к гребню тропку в три ладони шириной и понял, что лыжи придется оставить в пещере. А лучше обозначить ими скрытый вход в пещеру. Он ступил на тропу, по которой не ходил никогда. И она робко повела его, петляя среди осыпей и завалов. Снег обманчиво провисал по краям: И все-таки Горанин шел быстро. Солнце по-зимнему неохотно выглядывало из-за вершин.
Он увидел нарушителей, выйдя из-за поворота. Три фигурки в белом. Они почти сливались со снегом. И только серая каменистая гряда, вдоль которой они шли, помогла обнаружить их.
И еще Горанин понял, что ему не догнать нарушителей. Он медленно в тяжело переставлял ноги. Пот заливал глаза. Александр Васильевич брал в пригоршню снег и прикладывал к лицу. Туман, стоящий перед глазами, не уходил. Горанин поднял голову и увидел летящий мрамор высокого неба.
Александр Васильевич упал с тропы на склон и, распластав руки, лежал так минуту или две. Вспомнив о бинокле, он достал его из футляра и увидел нарушителей крупно, в профиль. Экипированы по-альпинистски. У каждого альпеншток. Двое были восточными людьми, третий европеец с тонким, жестоким лицом.
Он оглянулся, и Горанин успел заметить на его груди автомат. И вдруг бинокль вздрогнул в руке старого пограничника. Там, где тропа делала поворот, на самом пологом месте ее пересекали две широкие полосы. Ночью здесь прошуршали маленькие лавинки. Сошел снег с ближних склонов. А дальше... На одной из вершин собралось много снега, слишком много для этой гладкой коварной горы. Образовался снежный карниз, чудом держащийся на краю. Два часа хорошего солнца, и он рухнет вниз, сметая на своем пути вековые деревья, сшибая многотонные валуны, как спичечные коробки.
Он видел лавину не однажды. И всякий раз это было незабываемое зрелище. Срыв лавины Горанин мог предсказать с точностью до десяти минут.
Два часа хорошего солнца. Или... выстрел.
Александр Васильевич сам не раз вызывал лавины, разряжая в воздух карабин. Иногда этого требовали ученые, приезжавшие на станцию. Чаще же он обрушивал лавину в целях собственной безопасности. Когда снег «дозревает» для движения, его лучше расстрелять заранее.
Горанин опустил бинокль и посмотрел вниз. Склон обрывался пропастью. Именно сюда устремятся потоки снега и камней.
Только лавина может настичь уходящих за кордон нарушителей. Что они несут с собой? Он не знает этого. Но если столько лет держали в резерве забытую всеми тропу и теперь воспользовались ею, значит, дело случилось исключительной важности. И такой эскорт для европейца. Охрана, готовая принять на себя пограничный поиск, бой, что угодно, лишь бы человек с тонким, жестоким лицом проскользнул за гребень, за полосатый столб с Гербом Советского Союза.
Александр Васильевич достал из-за спины карабин, поднял его над головой и медленно двинулся вверх по склону.
Грохот двух выстрелов расколол тишину гор. Они обрели эхо. Вздрогнувший воздух незримо коснулся белой шапки большой, нелепо сложенной горы. И этого было достаточно, чтобы родилось движение. Оно нарастало с каждой секундой.
Над болотом вставал туман. Чмокала в тишине топь от чьей-то поступи. Два человека шли по черной воде. Перед ними на уровне глаз вставали ветви кустарников.
Шедший впереди высокий, сильный мужчина в брезентовом плаще осторожно раздвигал по-осеннему хрусткие костлявые ветки. Иногда он нагибался и рассматривал встретившуюся кочку.
Следом за высоким шел сухощавый угрюмый человек в ватнике. В правой вытянутой руке тускло поблескивал пистолет, левая рука держала длинный шест.
Передний вдруг остановился, прислушался: совсем близко кричала сойка.
— Проклятая птица, — пробормотал высокий.
— Что? — шепотом спросил спутник, не опуская руки с пистолетом.
— Уберите пистолет, Гуго, — спокойно сказал высокий, — это всего лишь сойка.
— Мы прошли границу? — все так же шепотом спросил Гуго, опуская вооруженную руку.
— Туман и вода — вот что нам надо, — пробормотал высокий. — И слава богу, что они есть.
Он взглянул на карту, вложенную в планшет. На его лице мелькнула улыбка.
— А граница? Вы стоите на ней, Гуго.
Черная вода блестела у кочек. Она тускло отсвечивала серебром.
— Теперь будьте внимательны, — предупредил высокий, — держитесь ко мне ближе.
Он поднял шест и шагнул вперед. Ледяная вода заплескалась выше колен. Зашумели сбоку серые кусты.
Двое спешили. Разбрызгивая темную болотную жижу, задыхаясь, они шли в самую топь. Космы тумана плыли низко над водой.
Высокий вонзил шест впереди себя и не достал дна. Он шагнул вправо, и снова шест утонул по самую рукоятку.
— Оставайтесь на месте, — хриплым шепотом произнес проводник. — Я пойду вперед. Где-то здесь проход есть. Столько лет прошло...
И, тяжело прыгая по кочкам, пошел в сторону обугленных стволов, торчащих из воды, словно воздетые к небу руки.
Сгоревшие когда-то деревья встречали человека растопыренными корнями и мертвыми, облизанными огнем ветками. Кочки редели. Человек прыгал, опираясь на шест, как это делают спортсмены. Он промерял дно и прыгал дальше.
В один из прыжков шест ушел в глубину, и человек рухнул в трясину.
Горелый лес был недалеко. Проводник сделал несколько шагов и провалился по пояс.
— Эй! — приглушенно крикнул высокий.
Распластав руки, проводник с трудом держался на поверхности. Он напрягался всем телом, но трясина была сильнее. Тогда, закинув руки за спину, человек попытался отстегнуть лямки рюкзака. Ему это не удалось.
Узколицый Гуго вынырнул из белой мглы и, увидев перекошенное лицо проводника, отпрянул назад.
Проводник опустил правую руку в воду и снял с пояса топорик.
— Ближе, — прохрипел он и, размахнувшись, бросил спутнику топорик, который упал в топь.
Проводник скрипнул зубами.
— Шест брось, шест, Гуго, — вскрикнул он зло.
Гуго бросил ему длинную суковатую палку. Проводник дотянулся до нее и, перехватив правой рукой, оперся на шест. Замер. Тяжелое дыхание со свистом вырывалось из груди.
Гуго достал из кармана сложенную в жгут капроновую веревку и бросил ее проводнику.
Тот криво усмехнулся, увидев, как конец упал близко от кочки, на которой стоял Гуго.
— Возьмите себя в руки, черт возьми, — прохрипел проводник, — вам одному отсюда не выбраться.
— Что я должен делать? — спокойно и холодно спросил Гуго.
— Мне бы снять сапоги, — пробормотал проводник.
Он рванулся, пытаясь вытащить ноги из трясины, и провалился по грудь.
Гуго шагнул вперед. Его остановил крик проводника.
— Стой! — прохрипел тот. — Брось мне нож. — И он вскинул над хлюпающей жижей руку.
Гуго отстегнул от пояса финский нож в чехле.
Проводник поймал его на лету, тут же выдернул его из чехла, закинул руку за спину и освободил одну лямку рюкзака.
Проводник повел плечами, и рюкзак, глухо булькнув, ушел на дно. Но вода по-прежнему доходила ему до груди.
Запрокинув голову, человек делал отчаянные усилия, словно вел борьбу с кем-то там, внизу. Проводник пытался вытащить ноги из резиновых сапог.
Космы тумана скрывали от него спутника. Слышалось только всхлипывание шагов. Гуго уходил назад к спасительным кочкам.
— Стой! Не уходи. Гуго!
Хриплый крик высокого метался над топью. Его поднятое кверху бледное, потное лицо напоминало застывшую на воде медузу.
Внезапно из тумана выплыла фигура Гуго.
Он спрыгнул с кочки и провалился по пояс. Гуго толкал впереди себя полусгнивший ствол и шел прямо в зыбун.
Был на исходе третий час, как ефрейтор Роман Покора и рядовой Смолов затаились в болотистой ложбине.
Стемнело. Кусты в стороне уже трудно было отличить от воды. Низкое серое небо навалилось на землю. Впереди среди кочек лишь тусклыми пятнами выделялись серые «окна».
Заболоченный район границы местные жители метко прозвали «Пойдешь — не вернешься». Случалось, в топях тонули даже лоси.
В первый же день своего прибытия на заставу Роман Покора узнал, что болото на северо-востоке непроходимо. Но за два года службы он узнал и другое: секрет у Черных болот — такая же необходимость, как и дозорная служба у контрольно-следовой полосы.
Непроходимое болото разделяло два мира. И пусть, как рассказывают старожилы, со времени окончания войны граница в этом районе не знала ни одного нарушения, именно к невидимой тропе посылал в секрет начальник заставы капитан Стриженой своих лучших солдат.
От долгого лежания в воде затекли ноги и поламывало в коленях. Прорезиненный костюм защищал пограничников от воды, но он же и холодил, несмотря на шерстяные свитеры, надетые на теплые фланелевые рубашки.
Над болотом плыли знакомые за долгие часы сидения звуки: шуршало, хлюпало, словно огромное пространство, заполненное черной непроточной водой, дышало тяжело и надсадно.
И вдруг закричала сойка. Покора насторожился. Эта птица кричит, когда видит людей. Он напряг слух и скоро различил тихий плеск, отраженно пришедший по воде. Кто-то шел по болоту.
— Слышишь? — тихо спросил Покора.
Смолов кивнул, повел автоматом в сторону плеска.
— Может, лось? — задышал над самым ухом ефрейтора Смолов. — Бывает, ходит.
Роман прижал палец ко рту, приказывая молчать.
До боли в ушах вслушивался он в болотную тишину. Плеск сместился правее и вскоре затих.
«Лось или не лось?» — думал ефрейтор. Его смущал крик сойки. Эту птицу не очень любят на границе. Она выдает дозоры и секреты, лазутчики знают об этом, и крик ее настораживает их.
Покора решил осмотреть участок, где слышался плеск. Даже здесь, на болоте, если прошли люди, должен остаться след.
Ефрейтор приказал Смолову внимательно следить за местностью и действовать по обстановке. Сигнал тревоги — две красные ракеты. Ответ — одна зеленая.
Чувство настороженности не покидало Романа, пока он медленно, чтобы не выдать своего движения, брел по топкой жиже болота, внимательно всматриваясь в пухлые, похожие на папахи, кочки.
Он шел сквозь белесую завесу тумана, вслушиваясь в близкие и далекие звуки, пока, наконец, снова не услышал тихий всплеск.
Пограничник остановился и долго стоял недвижно, ожидая новых звуков или хотя бы движения воздуха.
Взгляд его упал на ближайшую кочку. Ефрейтор вздрогнул. Кочка шевелилась, словно живая. Это поднималась на ней примятая ногой человека трава. Неизвестный ступал на нее недавно, каких-нибудь три-четыре минуты назад. Первой мыслью было — вернуться и предупредить Смолова, чтобы выбрался на сушь, подключился к розетке и вызвал тревожную группу. На возвращение ушло бы пятнадцать-двадцать минут и еще двадцать — на путь до ближайшей розетки. За сорок минут нарушитель мог добраться до горелого леса и кануть в озерцах и болотах.
Роман резко свернул в сторону, делая крюк, отрезая путь нарушителю к лесу, тонувшему в непроглядном тумане. Туда вела единственная подводная тропа. Ее-то они и преграждали со Смоловым.
Нарушитель идет в самую топь. Значит, он или знает еще одну, никому не известную тропу, либо идет на верную гибель, не подозревая о трясине.
Теперь и Роману приходилось брести наугад, прощупывая ногами зыбкое илистое дно.
Он упал в ложбину между двумя кочками — ему послышался слабый крик.
Роман замер, вдавив тело в темную жижу. Потом он увидел две согнувшиеся в напряжении фигуры с длинными шестами. Он встал перед ними, когда нарушители подошли к кочке совсем близко.
— Руки вверх! — глухим, севшим голосом негромко приказал пограничник.
Первый, высокий, плотный мужчина, послушно вскинул руки, отбросив шест. Второй, узколицый, гибкий, рухнул в топь, успев выбросить вперед руку с бесшумным пистолетом. Пуля стеганула по прикладу автомата Покоры и рикошетом ушла в горелый лес.
Роман короткой очередью, как ему показалось, достал узколицего, как вдруг высокий в брезентовом плаще, воспользовавшись секундной заминкой, метнулся за ближайшую кочку, и оттуда сухо треснул выстрел. Роман ощутил, как сорвало фуражку. Пограничник полоснул очередью по кочке, за которой затаился нарушитель, и, пригнувшись, упал в ложбину, которую выбрал для секрета.
Посвистывая, пули прошивали над головой холодный воздух, с причмокиванием входили в сырые кочки.
«Вот оно все как обернулось, — подумал Покора. — Волки-то матерые. Где же второй?»
По выстрелам Роман понял, что второй нарушитель жив и тоже ведет огонь. Но где он?
Покора чуть приподнялся, чтобы по вспышке определить местонахождение узколицего. И тут же начал оседать, ощущая, как что-то горячее и липкое растекается под рубашкой у левого плеча. Потом пришла боль, острая, ломящая.
Превозмогая нахлынувшую слабость, Роман стал отползать из-за кочки к единственному сухому островку, где рос кустарник и откуда простреливался почти весь участок невидимой тропы.
Позиция в ложбине, за кочкой, была уязвима, ее можно было обойти, островок же надежно укрыл бы его в кустарнике.
Покора слышал глухой стук пуль, входящих в кочку — она все еще прикрывала его, — и полз медленно и тяжко, чувствуя, как немеет левая рука.
Покора досадовал на неудачную очередь по узколицему, на ранение, которое еще неизвестно чем кончится.
«Граница любит умных», — вспомнил он слова капитана Стриженого. А он, ефрейтор Покора, не новичок и должен был предусмотреть такой вариант задержания.
Как бы все было просто, если бы не заболела Вега, сильная широкогрудая овчарка. Роман обычно ходил с ней в секрет. Но Вега тяжело заболела, а замены ей не нашлось. Теперь вся надежда на Смолова. Он должен был слышать выстрелы.
Рука мертвела от плеча к локтю. Роман уже не чувствовал и теплоты крови. Опираясь на здоровую руку, он с тупой методичностью отвоевывал сантиметры у пространства, отделяющего его от кустарника.
Нарушители прекратили стрельбу, может быть, думая, что пограничник убит — ведь он не отвечал на выстрелы.
Лежа в своих укрытиях, они не могли его видеть, но стоило одному из них встать, как распластанное в ложбине тело «прочиталось» бы четко на белом пружинистом мху. Но нарушители медлили. Роман заполз в кустарник и дал себе отдохнуть. Пограничник изготовился для стрельбы, зорко всматриваясь в ставшие неясными кочки. Он взглянул на часы. Смена прибудет не раньше, чем через два часа.
«Будут прорываться или пойдут обратно?» — думал Покора, вслушиваясь в тишину.
Плеск выдал движение. Неясные сгорбленные тени качнулись над кочками.
Нарушители приближались, вырастая в ясно видимые фигуры, и Роман догадался, что они решили проверить свою версию: не убит ли он.
«Им очень нужно пройти, иначе бы они не решились на такое, — подумал пограничник. — Они рискуют, готовы прорваться даже с боем — значит, дело у них исключительной важности. И они теперь знают, что я один...»
Нарушители шли с двух сторон к кочке по-звериному быстро и осторожно, готовые стрелять на шорох, на любой подозрительный звук. Тренированным слухом они старались уловить малейшее движение в ложбине, и Покора, наблюдая за нарушителями, понял, что принял единственно правильное решение: укрыться на островке.
Пограничник осторожно нащупал в подсумке ракетницу и две красные ракеты. Выпущенные одна за другой, они скажут наблюдателю на вышке о нарушении границы. Но Роман боялся, что ракеты завязнут в клейком густом тумане, окутывавшем болото. Нужно попытаться обезоружить обоих нарушителей. Значит, он должен стрелять первым без предупреждения и окрика.
Резкое восклицание донеслось с места, где остановились нарушители.
Узколицый в ватнике взмахнул рукой с пистолетом, и в это же мгновение Роман нажал на спусковой крючок своего ППШ. Он почти не целился — мушка расплывалась в сумрачном полусвете.
Ефрейтор увидел, как, выбитый короткой очередью, отлетел в сторону пистолет из руки узколицего, и тут же ощутил, как у самой щеки в землю вонзилось что-то горячее. Он буквально почувствовал щекой эту пулю.
И тогда пограничник послал длинную очередь во второго нарушителя, сошедшего с тропы и снова угодившего в топь.
Высокий упал, но тотчас поднялся и крикнул сдавленным голосом:
— Мы сдаемся. Не стреляй.
Он стоял с поднятыми руками, покачиваясь, как пьяный, и Роман понял, что нарушитель ранен. И все же ефрейтор медлил подниматься. Поза высокого настораживала пограничника.
— Брось гранату, — внезапно крикнул Роман, — или стреляю.
Он крикнул это наугад, подозревая хитрость со стороны нарушителя в плаще. И вдруг увидел, как из рукава высокого вылетел небольшой светлый предмет и глухо шлепнулся в болотную жижу.
— Повернуться спиной, — скомандовал Покора из кустов.
«Мне не связать их с одной рукой даже по очереди», — мелькнула мысль.
Ефрейтор с трудом поднялся, преодолевая сильную слабость. Но голосом твердым и звонким приказал:
— Кругом, дистанция пять метров. Вперед!
Белый мох пружинил под ногами, как сухая мочалка, шуршал и крошился. Белесая мгла клубилась над водой. Ноги все глубже уходили в топь.
Покора потерял тропу еще раньше, когда покинул спасительный островок. Туман скрыл от него ориентиры, а нахлынувшая слабость толкнула на ложную дорогу.
Теперь ефрейтор двигался по компасу строго на восток.
Они шли сквозь горелый лес, и мертвые деревья падали перед ними от одного прикосновения.
Перед глазами у Романа плыли радужные круги. Он смутно различал двигавшиеся впереди него фигуры нарушителей. Оба за все время не обернулись ни разу. В их движениях сквозила скрытая угроза.
Узколицый шел мелким шагом, нагнув голову, придерживая здоровой рукой раненую кисть.
Проводник, покачиваясь, медленно и тяжело переставлял ноги. Слышно было, как он постанывает. Пограничник так и не смог определить, куда же ранен нарушитель.
Топь расступалась перед ними и смыкалась сзади темной, свинцовой поблескивающей массой.
Роман все же надеялся до темноты выбраться из болота на сушь, откуда до заставы было недалеко. И Смолов должен был уже поднять тревогу.
Он выдерживал дистанцию, достаточную для того, чтобы переложить автомат с плеча в здоровую руку.
Густели сумерки. Роман с трудом различал спины задержанных.
И тогда он скомандовал:
— Стой!
Нарушители остановились.
Покора разрешил им сесть на кочки поодаль друг от друга и сделать перевязку по очереди.
Сам же он лег прямо на воду, положив автомат на поваленный ствол дерева. Пограничник видел, как рвал зубами индивидуальный пакет узколицый, как ловко и быстро забинтовал он здоровой рукой задетую пулей кисть, как, наглея, достал из внутреннего кармана пачку сигарет, выдернул зубами одну и щелкнул зажигалкой.
«Пусть курит», — подумал Роман, чувствуя, как тело начинает сотрясать озноб.
Он стиснул зубы, чтобы унять дрожь. От усталости и потери крови он не мог непрерывно смотреть на задержанных и, давая себе передышку, закрывал глаза, чутко вслушиваясь в шуршание одежды, в треск разрываемого бинта.
«Высокий, — механически отметило сознание. — Куда же он ранен?»
Роман разлепил веки и увидел, как нарушитель в плаще неумело бинтует шею.
Расслабившись после напряжения, ефрейтор опустил голову на приклад автомата, ощущая лбом его прохладную полированную поверхность, и тотчас услышал плеск, тихий, вкрадчивый, едва различимый. И в следующую секунду Роман увидел узколицего, идущего бесшумным кошачьим шагом к дереву.
Выстрел заставил нарушителя присесть.
— Встать! — хриплым голосом приказал Покора.
Они стояли перед ним с поднятыми вверх руками, ожидая короткой очереди из автомата, «прочитавшие» в голосе пограничника столько сдержанной ярости и скрытой угрозы, что, может быть, впервые за время, прошедшее с момента первого окрика, поняли: не так прост этот невысокий узкоплечий парень с лицом доверчивого ребенка.
До этой последней команды у них еще теплилась надежда обмануть бдительность пограничника, воспользоваться темнотой и его плохо скрываемой усталостью. Теперь они догадались, что он ранен и потерял тропу. Им представлялось, что пройдет еще немного времени, и они выскользнут из-под контроля, сомнут его, сломленного и обессиленного.
Сквозь застилающий сознание туман Покора видел две фигуры с вскинутыми вверх руками, и в надвигающейся темноте они казались ему двумя деревьями из мертвого леса. Пограничник с трудом подавляй в себе желание расстрелять нарушителей. Только мысль о двух красных ракетах удерживала его от соблазна.
Он знал: стоит ему потерять сознание хотя бы на минуту, и эти двое уйдут, растворятся в заболоченных лесах. Возможно, их ждут в приграничной полосе, чтобы перебросить дальше в глубь нашей территории. И это знают только они — узколицый и высокий в брезентовом плаще.
Нужно держаться до последнего. А где она, эта грань последнего? Мрак забытья может прийти в любую секунду.
Покора окунул лицо в болотную жижу, до боли закусил губу, прогоняя вновь охвативший его озноб.
Проклятый туман. В нем, как в вате, глохнет все: и звуки, и свет, и сознание. Роман закрепил автомат между сучьями полусгнившего дерева, достал ракетницу, сунул ее за пазуху. Ему хотелось перевязать раненую руку, но в десяти шагах стояли двое с цепкими, внимательными глазами волков. Им нельзя показывать, что ты ранен серьезно, что потерял много крови. Пусть они считают его рану царапиной.
Покора не надеялся, что его выстрелы услышат соседние посты — в этом проклятом моросящем тумане звуки глохли сразу, едва родившись, — но изредка стрелял в воздух, подняв автомат над головой.
Каждый выстрел стряхивал с него жесткую дрему забытья и отбирал у нарушителей надежду.
Стало совсем темно, но и туман, освободившись от влаги, поредел, сник, припал к воде. Небо смутно вызвездилось, и тогда Роман осторожно достал из-за пазухи ракетницу. Он встал и поднял ее над головой во всю длину руки. Глухо хлопнул выстрел, и все вокруг озарилось багровым высоким светом. Ракета прочертила красную дугу и растворилась в темном небе.
Ефрейтор одной рукой зарядил ракетницу, и снова над топью глухо хлопнуло, и розоватый отблеск метнулся по черной воде, выхватив на мгновение застывших с поднятыми руками нарушителей, кочки, похожие в полутьме на большие пни, и дальний, открывшийся теперь лесок — цель его пути.
Роман тяжело лег в болотную жижу, навалившись грудью на полузатонувшее дерево, чувствуя, как бухает от пережитого напряжения сердце и вязкий, слепящий туман заволакивает сознание.
«Сейчас они сделают последнюю попытку уйти», — мелькнула, мысль.
Неимоверная слабость навалилась на пограничника, и вдруг он скорее почувствовал, чем увидел: неясный, расплывчатый полусвет коснулся воды, легкий блик пробежал по ее черной маслянистой поверхности и погас.
Покора догадался: полусвет этот рожден ответной ракетой.
И, прежде чем потерять сознание, Роман последним усилием нажал на спусковой крючок, короткой очередью предупреждая нарушителей, что он жив и видит, как, подхлестнутые ответным сигналом, двинулись они к нему, низко согнувшись, почти распластавшись над топью.
Пули хлестнули воду перед узколицым Гуго. Он словно споткнулся о невидимую преграду и рухнул лицом вниз, так и не успев сообразить, какая бешеная сила ударила его в переносицу, отбирая последнюю надежду на прорыв.
Прошумели осенние дожди. Покрылись инеем травы и мох на скалах. Ефрейтор Роман Покора возвращался из госпиталя на родную заставу старой грейдерной дорогой, привычно приглядываясь к следам на обочине, вслушиваясь в строгую, таинственную тишину облетевшего леса.
Будет на заставе обед в его честь, крепкие объятия товарищей.
Все это еще предстоит ему пережить и перечувствовать, но настоящая встреча — это сейчас на пограничной тропе, которая ведет его к невысокому столбу с Гербом Советского Союза.
След обнаружили ночью. Две красные ракеты подняли заставу. Капитан Ермаков с тревожной группой прибыл на место нарушения.
Старший наряда сержант Петр Узоров, обнаруживший след, включил фонарик, прикрывая полой плаща яркий бьющий свет луча, и Ермаков увидел на мокром после дождя песке едва заметное углубление.
Это был не след ноги человека. Скорее всего, он походил на крохотную лунку, но Ермакову, служившему на границе десятый год, отметина на песке поведала многое.
Пользуясь грозовой ночью, нарушитель пересек пограничную реку, выполз на берег, лежа в кустах, дождался, пока пройдет пограничный наряд, собрал фиброгласовый шест, почти такой же, каким пользуются спортсмены, и перемахнул контрольно-следовую полосу в надежде, что затянувшийся ливень размоет лунку, оставленную шестом.
Нарушитель если шел быстро, то успел добраться до шоссе.
И еще понял Ермаков, что проводник с собакой здесь не помогут. Секущие струи дождя давно уже смыли всякий след: сразу за контрольно-следовой полосой начиналось небольшое каменистое плато с нагромождением скал, переходящее в пустыню.
Дорога, уходящая в глубину страны, — вот первая цель нарушителя. Рядом — порт, через который товары направляются по бетонке на железнодорожную станцию. До нее несколько десятков километров. Движение на шоссе не прекращается и ночью.
Значит, первое, что предпримет начальник отряда полковник Артюшин, — перекроет бетонку.
Так думал капитан Ермаков, сидя в канцелярии заставы и ожидая приезда Артюшина.
Он сделал все возможное, что следовало сделать в таком случае: заблокировал зону нарушения, выслал конный, отряд на шоссе, попытался определить направление, в котором скрылся нарушитель.
Но собака Найда не взяла след.
Ермаков думал о нарушителе. Кто он? Во что обут? Как выглядит? Наверное, это — сильный, тренированный человек. Долго же он ждал грозовой ночи. Дожди в этом краю в это время года редки.
За окном прошумел «газик», и в канцелярию вошел седой крупный мужчина — полковник Артюшин. Поздоровался и сразу подошел к карте. С минуту разглядывал ее, словно видел впервые. Обернулся. И Ермаков увидел: обычно спокойный, полковник на этот раз выглядел взволнованным.
— Садитесь, капитан, — негромко обронил он, — будем рассуждать.
Ермаков кратко доложил обстановку и только потом сел. Артюшин кивнул.
— Хорошо, что выслали конный наряд и заблокировали зону нарушения, перекрыли бетонку и все проселки. Только, я думаю, и нарушитель осведомлен обо всем этом. Вернее, предположил такое, будучи еще на той стороне.
Полковник помолчал, хрустнул суставами сцепленных пальцев. Внезапно спросил:
— Вам никогда не приходила мысль, что песок похож на воду?
— Нет. Как-то не думал об этом, — признался Ермаков.
— И я никогда не думал. А сегодня вот пришло в голову. И знаете почему? Бюро погоды предсказывает не сегодня-завтра песчаную бурю. Как вы думаете, мог сей факт учесть нарушитель? Гроза уничтожила след на плато. Буря заметет следы в песках.
— Но... пески тянутся на сотни километров. Они безводны. Это же верная гибель... И потом пески хорошо просматриваются с вертолета. Нарушитель, конечно, знает об этом.
— Да, знает, — согласился полковник, — а мы не знаем, какие маскировочные средства он применит в песках. Мы не знаем, сколько у него воды и насколько вынослив этот человек. И не такая уж безводная пустыня — колодцы есть, капитан. Мало их — это другое дело.
Полковник нахмурился, забарабанил толстыми пальцами по столу.
— Отправьте в пески лучших следопытов с рацией. Собака, я думаю, не понадобится. Выдержали бы люди. Связь по рации через каждые два часа. Квадрат поиска будет прочесываться и с воздуха, вертолет я вышлю в ваше распоряжение. Пока все...
Пустыня казалась Антону Бегичеву огромным целлулоидным колпаком с вклеенным внутрь ярко пылающим диском солнца.
Он за два года службы на границе так и не привык к песчаному однообразию, к чудовищной летней жаре, к теплой безвкусной воде, выдаваемой по норме.
Родом с Алтая, он тосковал по чистым горным лесам, быстрым прозрачным рекам, а засыпая, всякий раз видел солнечные лужайки, пестрящие разноцветьем, далекие заснеженные вершины, манящие прохладой и покоем.
Но не было на заставе более выносливого солдата, чем Бегичев. Сухой, жилистый, насквозь пропеченный солнцем, обладал он завидной выдержкой, рассудительным спокойствием. Был ловок и смел.
Сержант Узоров получил приказ начальника заставы о поиске.
Капитан Ермаков кивнул, одобряя выбор, и пригласил сержанта в свой кабинет для беседы.
Час спустя оба пограничника уже шагали по барханам, то и дело вскидывая бинокли. Вертолет, присланный начальником отряда, высадил их в квадрате поиска и ушел на восток прочесывать с воздуха необозримое песчаное море.
С гребня перед пограничниками открывалась лощина, поросшая редкими кустами саксаула. До горизонта тянулись, словно застывшие морские волны, гряды барханов.
— Ищи его тут, — присвистнул Бегичев, — легче иголку в стогу...
— Разговорчики отставить, — строго сказал Узоров. — Маршрут по азимуту. Встреча на четвертом бархане, считая наш первым. Пойдешь кольцами, так легче зацепить след. Ясно?
— Ясно, товарищ сержант, — не понимая суровой строгости товарища, откликнулся Бегичев.
Они разошлись в стороны и, не оглядываясь, зашагали с гребня, обходя лощину с саксауловым леском. Было слышно, как тихо звенят на ветру его седые от пыли листья.
Этот звон напомнил Узорову давний поиск. Они преследовали нарушителя на лошадях, как вдруг поднялся ветер, и тонко, с надрывом запела пустыня. Ему объяснили: так стонет саксаул перед большой бурей.
Пустыня таила в себе несметное количество загадок и опасностей. Чем больше служил Петр на границе, тем привлекательней становилась для него одна из древнейших пустынь Средней Азии. Она скрывала под собой города и историю целых народов. Что-то прекрасное и вечное было в ее глубоком желтом безмолвии.
Много сил потратил Петр Узоров, чтобы, не страшась, уходить в поиск в самое сердце пустыни. Он приучил себя сутками обходиться без воды, ночевать, завернувшись в кошму, прямо на песке.
Крепыш, с движениями слегка медлительными, но тяжеловатой точности, Узоров производил впечатление нерасторопного человека. На некрасивом обветренном лице северянина глаза смотрели зорко и уверенно.
За годы службы Петр изучил радиодело и мастерски владел ключом. Мало кто знал о сокровенной мечте сержанта стать археологом. Пожалуй, один начальник заставы догадывался о тайном желании пограничника. Навели Ермакова на такую мысль книги, которые Узоров выписывал из областной библиотеки. Но он об этом не обмолвился ни сержанту, ни кому-либо другому.
Солнце встало в зенит, когда Бегичев обнаружил цепочку неглубоких вмятин, полузасыпанных рыхлым песком.
— Старый след, — сказал Узоров, — пятичасовой давности. Обут в кауши.
Сержант достал планшетку с картой, еще раз взглянул на след, потом на компас,
— Направление на северо-восток. Что у нас тут поблизости? Сторожевая башня времен Тамерлана. И там... колодец.
— Откуда же он взялся, след-то? — оглядываясь по сторонам, пробормотал Антон.
Узоров чуть слышно рассмеялся.
— Учись, Антоша, пока я жив. Нарушитель упал с неба. Пески, как вода, имеют способность течь, то есть передвигаться в пространстве. За пять, а может, и больше часов песок поглотил след. Этот остался, потому что сравнительно свеж. И заметь, остался в ложбине, где текучесть песка меньше.
— Попить бы, — пробурчал Бегичев.
— Пить будем через час, — отрезал сержант. — На, вот кусочек соли. Легче станет.
Узоров протянул товарищу крупный кристалл.
— Обойдусь.
Сержант пристально взглянул в лицо Бегичева. Увидел обтянутые сухой кожей скулы, потрескавшиеся от солнца губы, глухим голосом мягко сказал:
— Придется потерпеть, Антоша. До ближайшего колодца пять часов пути. А мы не знаем, куда нас приведет след.
Теперь они шли вместе, соблюдая дистанцию в пять метров. Песок засасывал, словно трясина, горячими струйками сползал за голенища брезентовых сапог. Небо превратилось в сплошное, низко нависшее над головой солнце.
Фляжка на боку — искушение. Слышно, как в ней булькает вода.
Антон отцепил фляжку, снял пробку. Бросил взгляд на идущего впереди сержанта и жадно припал к горлышку.
След уводил в сторону от колодца. Он странно петлял среди барханов, и Узоров злился, что не понимает намерений человека, обутого в кауши, бредущего по пустыне.
— Что-то тут не так... — бормотал сержант, всматриваясь в отпечатки сильных и легких ног. Он уже давно радировал, что обнаружил след, и получил приказ преследовать неизвестного.
Нарушитель, если это только он, казался Узорову глупым и неопытным человеком. Похоже было, что он заблудился и теперь метался по пескам в надежде найти воду.
Черепаху первым увидел Бегичев. Она лежала в стороне от следа, сливаясь с желтизной бархана. Антон подошел к ней и дотронулся до панциря. Черепаха не шевельнулась.
«Интересно. Мертвая черепаха», — подумал Бегичев и окликнул сержанта.
Узоров, увидев черепаху, вдруг устало опустился на песок и не спеша закурил сигарету.
— Отдыхай, — зло бросил он и скрипнул зубами.
Сержант долго молчал, разглядывая огромную черепаху, потом тихо пробормотал:
— Она не мертвая. Она спит, Антон... Так делает только один человек в округе. Его зовут Сайфула. Он уходит в пустыню собирать черепах. А чтобы не тащить за собой тяжелый груз, кормит пойманную черепаху травой, которая пропитана анашой. Черепаха засыпает и остается на месте. На обратном пути он собирает их в мешок.
— Но почему одни? И зачем ему черепахи? — спросил Бегичев.
— Сайфула одинок, — пояснил сержант, — черепахи — его ремесло. Он продает их в зоопарки, в институты для опытов, просто как среднеазиатский сувенир. Ловит он и змей. Двадцать лет, как промышляет.
— Значит, ложный след.
— Значит, так, товарищ Бегичев.
Узоров задумался. За пять лет службы на границе Петр привык, размышляя, сопоставлять факты, анализировать их со скрупулезной тщательностью. Сейчас его волновала мысль: случаен ли выход Сайфулы в пустыню, совпадение ли это... Нарушитель исчез, а наутро в пустыню пошел Сайфула. Совпадение? Вполне может быть. А если преднамеренность? Нужно увидеть Сайфулу. Что-то есть подозрительное в том, как он уходит.
Сержант развернул рацию и достал сложенный вчетверо лоскут выгоревшего брезента.
— Антон, сделай тень.
Бегичев встал над рацией и развернул брезент.
— Ну, что? — спросил Антон, когда Узоров закончил сеанс и упаковал рацию.
— Будем напрашиваться к Сайфуле в гости. Будем угощать старика водой. Если у него ее нет...
Сайфула настороженно и насмешливо смотрел на пограничников из-под лохматой, надвинутой на глаза папахи.
— Салам алейкум, — первым приветствовал старика Узоров.
— Алейкум салам, начальник, — спокойно ответил тот и жестом пригласил пограничников к костру, над которым висел котелок.
— Шурпу варишь? — спросил сержант.
— Угощайтесь, — сдержанно сказал старик.
— Спасибо. Мы гости нежданные и ненадолго. Чужого не встречал в пустыне?
Старик прищурился, неторопливо помешивая варево в котелке.
— Нет, начальник.
— Как добыча? — спросил сержант.
— Слава аллаху, как всегда.
— Змеи? — кивнул Узоров на пыльные черные курджумы.
— Есть немного.
— Вода нужна?
— Спасибо, начальник. Я много не пью.
Дым костра сузил глаза говорившего.
— Черепах твоих видел. Спят...
Сайфула равнодушно кивнул головой.
— Покажи, что поймал...
На лице сержанта появилось почти мальчишеское любопытство.
Старик исподлобья внимательно взглянул на Узорова, в глазах на мгновение промелькнула ярость.
— Сам смотри. Гюрза не любит, когда тревожат ее сон.
Не спуская глаз с Сайфулы, сержант подошел к курджумам. Поднял один из них, сделал движение, словно развязывал мешок.
Старик бесстрастно помешивал варево в котелке. Легкая усмешка застыла на его губах.
Узоров вернулся к костру.
— Как же ты их ловишь, Сайфула?
Старик кивнул на длинную бамбуковую палку, расщепленную на конце.
— Сделаю себе такую же, — сказал сержант. — Желаю удачи...
Сайфула встал, приложил руки к груди, вежливо поклонился.
— Курджумы тяжелы. Сколько, по-твоему, весит одна змея, Антон?
— Килограмма два.
— Надо знать точно. В каждом курджуме килограммов по пятнадцать. Если принять твой счет, старик поймал пятнадцать змей, что маловероятно. И учти, он петляет по пустыне с такой тяжестью, а не идет обратно домой. И вспомни — черепахи. Зачем усыплять черепах, их уже не унести. Через двенадцать часов они проснутся. Сайфула знал, что по его следу пойдут.
— И от воды отказался, — сказал Бегичев и дотронулся до пустой фляжки.
— Вода... — задумчиво протянул Узоров. — С вертолета обшарили весь квадрат и, кроме Сайфулы, не обнаружили никого. Для кого же старик несет воду?
— Что? — вскинулся Бегичев.
— В курджумах вода, Антон, — спокойно пояснил сержант.
— Нужно задержать старика, — твердо сказал Бегичев.
— Это было бы слишком хорошо для нарушителя. И для Сайфулы тоже. Что ты докажешь? Что человек взял с собой в пустыню большой запас воды. Нам с тобой важно знать, где он оставит эту воду? И кто за ней придет?
Шагая по сыпучему склону бархана, Узоров думал о человеке, для которого Сайфула нес воду. Сержант понимал, что старик выполнял роль подвижного промежуточного колодца. Поэтому и обходил сторожевую башню. Он видел вертолет и догадывался, что колодец в башне может быть блокирован пограничниками. На что же теперь надеялся старик? Он должен понимать: мы не выпустим его из поля видимости. Куда он пойдет?
Узоров сделал небольшой крюк по пескам, выбрал самый высокий бархан и достал бинокль.
Сайфула все так же сидел у костра. Похоже было, что он молился.
Старик даже не погасил огня, и тонкая струйка дыма тянулась вверх. Это было похоже на сигнал, на предупреждение об опасности.
Прошел час, но ничто не изменилось в позе старика, два раза он подбрасывал ветки саксаула в костер и застывал, как изваяние.
Изменения произошли в пустыне. Потускнело солнце. Горизонт задернулся бурой пеленой. Внезапно закурились серой пылью гребни барханов. Словно глубокий вздох пронесся над песками, и зашуршали, зазмеились тысячи желтых ручьев.
Вскоре вершины барханов скрылись в тучах песка. Раскаленные песчинки яростно хлестали по лицу, но Узоров не опускал бинокля. Он встал, чтобы лучше видеть. На миг среди пышущей жаром мутной пелены ему удалось разглядеть поднявшегося с земли старика. Взвихренный страшной силой ветра песок заслонил фигуру Сайфулы и все вокруг.
— Он уходит, Антон, — прокричал сержант.
— Радируй в отряд, — скороговоркой выпалил Бегичев, — и пойдем следом.
— Нужно переждать бурю, — склонившись к товарищу, снова прокричал Узоров, — и сберечь рацию. Мы не знаем, сколько будет бушевать афганец. Доберемся до старой кошары и там переждем бурю. Кошара слева от нас в двух километрах...
Старая, заброшенная пастухами кошара открылась внезапно среди плотной жгучей мглы. Некогда обшитое кошмой и дранкой помещение являло собой грустное зрелище. Ветер продувал его насквозь, распахнутые ворота бились и скрипели в ржавых петлях.
Узоров захлопнул ворота и привязал их бечевкой к толстой жердине.
Бегичев привалился к стене, где меньше дуло, и, едва разлепив спекшиеся губы, пробормотал:
— Пить...
Сержант встряхнул ею за плечи, нащупал пустую фляжку на поясе Антона. Молча отцепил свою, протянул товарищу.
Бегичев сделал большой глоток и, отвернувшись, возвратил фляжку.
Сержант только смочил губы. Он вспомнил слова Ермакова, сказанные во время беседы перед поиском.
«Синоптики предсказывают песчаную бурю. Держитесь ближе к строениям, их у вас два: развалины сторожевой башни и кошара. Укроетесь там в случае необходимости. И берегите воду...»
Узоров нащупал упрятанную в ранец трехлитровую флягу — НЗ и тихонько вздохнул. Хотелось пить, но больше хотелось смочить иссеченное песком лицо.
Афганец бушевал весь остаток дня и только к ночи затих. Кошару занесло песком по самую крышу, и Узоров с Бегичевым потратили целый час, чтобы выбраться на поверхность.
Огромные лохматые звезды висели над пустыней. Небо, яркое от звездного свечения, соприкасалось на горизонте с землей, внезапно обрывалось сплошной темнотой. В ней едва просматривались только гребни барханов, да угрюмо поскрипывал саксаул.
Но так длилось недолго. Выкатившаяся луна преобразила пустыню. Барханы окрасились голубым цветом, потеряли свои контуры и стали похожи на присевшие легкие облака.
В этой призрачной голубизне все стало близким, невесомым, и Узорову на миг подумалось, что если попробовать сейчас бежать, то, пожалуй, можно оторваться от земли и полететь над песками.
Сержант слушал тишину. Что-то шуршало, но в поле зрения ничто не двигалось, и казалось, что это шуршит луна, плывущая в холодном небе.
— Пошли, — шепотом приказал Узоров, — и тихо...
Они пересекли гряду барханов и остановились пораженные. След темнел полукругом. Он лежал на склоне песчаного холма, как брошенная веревка. Он как бы приглашал идти за ним и был похож на вызов.
Узоров молчал, вглядываясь в дорожку из следов. Человек прошел здесь час назад. И это не Сайфула. Сержант достал складной метр и измерил отпечаток. Стопа шире и длинней, чем у старика. Обут в спортивные ботинки. А может быть, старик сменил обувь? Где же они прятались от урагана? Неужели в старом полуразрушенном колодце, на месте заметенного песками кишлака?
Никто в округе не знает так пустыню, как Сайфула.
След завораживал, неудержимо манил за барханы. Бегичев непонимающе смотрел на сержанта. Узоров же тщательно исследовал песок там, где не было и намека на след. Наконец сержант удовлетворенно гмыкнул и поднялся с колен.
— Он его заметал, Антон, — негромко, словно самому себе, обронил сержант.
«Ему нужно, чтобы мы потеряли время. Мы пойдем по следу, и след этот будет временами исчезать. Щетка с тонким ворсом — вот чем орудует человек в ботинках. Он хочет, чтобы мы тыкались, как слепые котята. Идти по заметенному следу все равно, что ползти по пескам на животе. Хитрый, коварный враг. Где же Сайфула передал ему воду?»
Так размышлял Петр Узоров, вглядываясь в своего напарника, словно видел того впервые. Он дорого бы сейчас дал за то, чтобы знать, кто торочит этот фальшивый след — Сайфула или неизвестный?
— Антон, пойдем кругами, — сказал Узоров, — должен быть второй след. Будь внимателен и, главное, старайся идти тише. Ночью в пустыне шорох за версту слышно. Встреча — за четвертым барханом.
Бегичев кивнул. Он давно привык подчиняться товарищу: знал и верил — Петр Узоров опрометчивого решения не примет. Но как идти бесшумно, если ноги проваливаются по щиколотку в сыпучий шуршащий песок. Как быть внимательным, если все ждешь, что вот с близкого гребня грохнет прицельный выстрел.
Впереди что-то заблестело, засверкало, и Бегичев догадался, что выходит к шору-солончаку и что взблескивает в лунном свете соль. Он услышал лай шакалов, насторожился. Поискал глазами фигуру Узорова, не нашел, и короткой перебежкой приблизился к солончаку. Шор нужно было обойти по кольцу. След на твердом грунте едва ли обнаружишь, на тонком же слое песка он должен прочитаться довольно четко.
Антон увидел отпечатки знакомых каушей, когда кончал осмотр песчаного кольца вокруг шора. Цепочка следов тянулась на северо-восток.
И опять след свежий, получасовой давности. Бегичев не сомневался, что он проложен стариком.
Антон шел, низко согнувшись, зорко поглядывая вперед, держа автомат на изготовку. Внезапно ему показалось, что он увидел голову человека. Она мелькнула на гребне холма. Бегичев распластался на песке и медленно пополз вверх по гребню, оставляя так и не исчезнувшую голову слева от себя. Он перевалил через гребень и осторожно двинулся к черному предмету — теперь он не был уверен, что это голова человека, — маячащему на вершине бархана.
Когда подполз ближе, в призрачном свете луны разглядел кожаный туркменский курджум.
Он не раздумывал, когда рванул курджум с земли. А почувствовав тяжесть кожаного мешка и уверенный в том, что там вода, развязал сыромятную тесемку, перехватывающую горло курджума.
Вероятно, он поступил правильно: пограничник обязан осмотреть встреченный им предмет, тем более если он идет по следу. Бегичеву не хватило осторожности и опыта, которые имел сержант Петр Узоров. Из мешка послышалось шипение и показалась голова кобры. Черной молнией выбросилась она из курджума, злобно раскрыв пасть.
Антон, ошеломленный внезапным появлением змеи, отпрянул от мешка, инстинктивно вскинув перед собой левую руку. И тотчас почувствовал острую режущую боль в указательном пальце.
«Ударила зубами», — пронеслась мысль. Кобра снова взвилась в воздух. Антона захлестнула волна ярости. Почти не сознавая, что делает, здоровой правой рукой он захватил змею ниже пасти и, глядя в мерцающие холодной злобой глаза «грозы пустынь», изо всех сил стал давить ее горло.
Кобра крутила пастью, выставив зубы, по которым каплями стекал яд. Потом обмякла, бессильно упал раздвоенный язык, и тогда Бегичев отпустил горло змеи. Черной лентой скользнула она к ногам Антона.
— Глупо, — прошептал пограничник, разглядывая потемневший распухший палец. Он знал что укус кобры смертелен. Нужно быстро спустить отравленную кровь, иначе... последний час видит он эти голубые в свете луны барханы, яркие бесчисленные жаринки звезд, пронзавшие темное ночное небо
Антон рванул из ножен штык-тесак, снял с плеча автомат, воткнул его стволом в песок, положил распухший палец на торец приклада.
— Врешь — не умру, — в отчаянии прошептал Бегичев и, занеся руку с клинком, ударил резко и сильно, отсекая уже не принадлежавший ему указательный палец.
— Я не должен умереть... Петя... Ты слышишь, не должен, — пробормотал пограничник, впадая в беспамятство, и повалился на спину.
На бинтах, стягивающих всю ладонь левой руки, проступило алое пятно. Оно ширилось, росло, и скоро вся повязка набухла кровью.
Узоров разорвал зубами второй индивидуальный пакет.
— Антон... Ты меня слышишь? Слышишь, Антон? — склонился он к товарищу.
— Слышу, — тихо отозвался Бегичев и открыл глаза. — Наложи жгут... вот сюда, — показал пограничник чуть выше локтя, — бинт не поможет.
— Как ты?
— Из смерти выполз. Еще бы полминуты, и крышка. Сайфула нарочно подложил.
— А ты как думаешь? Расчет на пограничную бдительность. Идти-то сможешь?
— Не смогу — поползу, — сквозь зубы процедил Бегичев. — Мы теперь с ним, гадом, железной цепочкой связаны.
Узоров снял со спины ранец и развернул рацию.
— Я радирую: пусть высылают тревожную в наш квадрат. И привезут воды. Мы теперь...
Он не договорил. Длинная автоматная очередь разорвала тишину пустыни. Пули с железным шорохом взбили песок у самых ног сержанта, жалобно звякнули о металл радиостанции.
— Ложись! — крикнул Узоров и скатился по склону к кустам саксаула.
Бегичев бросился следом. Новая очередь веером взбила песок впереди пограничников. Антон упал.
— Жив? — окликнул товарища Узоров.
— Живой.
— Стреляют слева, с гребня. Не давай пристреляться, открывай огонь. Я поддержу. Им важно расстрелять рацию.
Бегичев ударил из автомата по гребню. Узоров резанул короткой очередью на звук вражеского автомата и быстро пополз вверх по склону, навстречу выстрелам.
— Прикрывай огнем, — успел крикнуть он и замер, ткнувшись головой в песок. Пуля ударила в приклад автомата, рикошетом обожгла щеку.
Снова застучал автомат Бегичева. С гребня ответили длинной очередью. Узоров не шевелился.
— Петя, живой? — крикнул Бегичев.
Сержант молчал.
— Убили, сволочи.
Бегичев рванул к себе брезентовые ремни рации и вдруг увидел на металлической коробке два пулевых отверстия.
— Все, — прошептал солдат, — отработала родная.
Пограничник посмотрел на то место, где лежал Узоров. Сержант медленно полз вперед.
— Живой, живой же... — пробормотал Бегичев.
Он упер диск в коробку радиостанции и прицельно ударил по самому гребню.
Узоров достиг середины склона, взмахнул правой рукой. За гребнем вырос черный султан взрыва.
На песке лежали автоматные гильзы. От них тянулась цепочка следов, испятнанных чем-то темным.
— Он был один, — сказал Узоров, рассматривая углубление в песке.
— Теперь не уйдет, — не отрываясь от бинокля, отозвался Бегичев, — жаль, рацию попортил. Сейчас в самый раз вертолет нужен.
— Он в рацию и метил, — сказал Узоров, — в нас уже потом.
— Он ранен! — вскрикнул Бегичев, склонившись над следом.
— Вперед, — шепотом выдохнул Узоров, — я бегом. Если опять застрекочет — прикроешь огнем.
Они увидели его в лощине. Человек сидел, прислонившись спиной к стволу саксаула, руки его сжимали автомат, голова безвольно свесилась на плечо Узоров узнал Сайфулу. Большое темное пятно расплылось на знакомом халате. Старик был мертв.
— Теперь назад, — угрюмо приказал сержант, — к следу, что ведет от солончака.
Бегичев покачнулся и тяжело опустился на песок. Больную руку нестерпимо ломило и жгло, словно ее сунули в костер. Кружилась голова, во всем теле ощущалась слабость.
Сержант достал флягу с НЗ, отвинтил пробку, протянул товарищу.
— Пей, пока не напьешься, — сказал он, — и умойся.
— А ты? — пробормотал Антон.
— И я тоже. Сейчас глупо беречь воду. Мы должны его достать. Понимаешь, достать. Он недалеко. Три тысячи метров, не больше. Пей, Антон, и вставай. Скоро день.
Они шли на восток, навстречу солнцу. У них не было воды. Связь с отрядом прекратилась — сержант оставил ненужную рацию и теперь шел налегке.
На двоих — три автоматных диска и одна граната. А след то исчезал, то появлялся в стороне от заданного направления. Нарушитель двигался зигзагами, делал скоростные рывки там, где попадался такыр, и снова петлял, выигрывая время. Казалось, ему зачем-то нужен яркий солнечный свет дня.
Узорова раздражала такая неразумность неизвестного. Именно ночью он должен был идти по прямой, сокращая путь к цели. Днем же обзор местности в бинокль увеличивается втрое, и они должны увидеть его. Здесь крылась какая-то загадка.
Небо смутно розовело. И вдруг яркий, жгучий свет залил горизонт от края до края. Ночь была отброшена стремительным, резким ударом солнечных лучей.
Пустыня преобразилась. Из серо-голубой она стала жгуче-желтой, и далеко на востоке проступили на ставшем шафрановым горизонте плоские и резко очерченные, точно приклеенные к небу, холмы.
— Мираж, что ли? — пробормотал Бегичев.
— Там, за холмами, — горы, — тихо произнес Узоров, — он идет туда, Антон. И хорошо знает дорогу.
Сержант вскинул к глазам бинокль. В окулярах поплыл знакомый пейзаж: гряды бесчисленных холмов.
Узоров вздрогнул и опустил бинокль. Потом снова поднес его к глазам. По дальнему бархану передвигалась длинная угловатая тень.
— Посмотри, Антон, — протянул сержант бинокль товарищу, — что-то у меня с глазами. Вижу тень, а от чего она — не вижу.
Бегичев взял бинокль.
— Тень... Я тоже вижу тень. Она передвигается, — вскрикнул пограничник.
— Может, облака... — неуверенно произнес Узоров.
Оба посмотрели на небо. Оно было чистым до самого горизонта.
— Теперь бегом, — приказал сержант, — на месте разберемся и с этим фокусом. Я — по следу, ты — в обход. Маскируйся и действуй по обстановке. Сигнал — взрыв гранаты.
Узоров согнулся и быстро скользнул вперед. Ноги его сразу обрели легкость. Таким он был всегда в минуту напряженной погони или опасности.
Остановила его длинная автоматная очередь. Пули пропели высоко над головой, и Узоров догадался, что стреляют издалека.
«Хорошо, что он заметил мое движение. Это заставит его сконцентрировать внимание только на мне. Только бы Антон успел», — думал сержант, продолжая бежать по самой кромке бархана.
Короткая очередь полыхнула откуда-то слева. Нарушитель сменил позицию. Еще одна очередь. Пули вжикнули над головой.
Узоров упал, быстро добрался до гребня, снял фуражку, положил козырьком к противнику и отполз в сторону. Старый прием, по верный. Сержант отполз еще дальше и укрылся за наметенным ветром взгорком.
Он взглянул на часы. Прошло пятнадцать минут.
Снова короткая очередь, и фуражку словно ветром сдуло.
Сержант осторожно выглянул из укрытия. Каждый мускул у него был напряжен до предела. И тут он услышал звук. Левее того места, откуда нарушитель вел огонь, вырос султан взрыва.
Узоров резко вскочил на ноги и ринулся по склону на тусклые вспышки выстрелов. Сержант на бегу бил короткими очередями по гребню и, как ему казалось, быстро карабкался наверх. Справа стрекотал автомат Бегичева.
Внезапно выстрелы прекратились. В жгучем мареве, струившемся над раскаленными песками, вырос силуэт человека с поднятыми руками.
Вот уже можно разглядеть искрящийся на солнце длинный халат лазутчика и такого же цвета капюшон, закрывающий верхнюю часть лица неизвестного.
Они шли к нему с двух сторон: слева — Узоров, справа — Бегичев.
И вдруг быстрым движением нарушитель выбросил правую руку в направлении сержанта. Сухо треснул выстрел. Пуля вырвала автомат из рук Узорова.
Неизвестный упал на склон и покатился вниз.
— Стреляй в ноги! — закричал сержант, бросаясь по склону вслед за нарушителем.
Бегичеву было неудобно стрелять с вытянутой руки. И все-таки он зацепил неизвестного первой же очередью, когда тот вскочил и вскинул руку с пистолетом.
Неизвестный обмяк и рухнул на песок. Подбежавший сержант ногой выбил пистолет. Он извлекал из воротника рубашки задержанного ампулу с ядом, когда подошел Бегичев.
— Ты контузил его пулей в голову, — сказал Узоров, вытирая кровь с лица нарушителя, — нам просто повезло...
Он показал товарищу ампулу с ядом.
Узоров истратил на задержанного последний пакет с бинтами. Он низко наклонился над ним и вдруг похлопал его по щекам.
— Хватит притворяться, вы уже пришли в себя, — негромко сказал сержант. — У вас дрожит правое веко. Вот это...
— Уберите руку, — хрипло выдавил тот и открыл глаза. Резким движением склонил голову и впился зубами в ворот рубашки.
— Скорпион, — брезгливо пробормотал Узоров и отступил на шаг.
Сержант внимательно разглядывал неизвестного. Тот был, пожалуй, по-восточному даже красив. Сросшиеся брови, волевой, хорошего рисунка подбородок, тонкий, с горбинкой нос. И холодные, жестокие, с неуловимыми зрачками глаза.
Он кого-то напоминал Узорову, что-то знакомое было в хищном изгибе надбровных дуг, в правильности черт, во взгляде из полуприкрытых век. Стоило сержанту взглянуть на руки нарушителя с длинными фалангами пальцев, как он вспомнил изящные, несмотря на старость, пальцы убитого Сайфулы.
— Сайфула — ваш отец? — быстро спросил Узоров. — Он убит.
Лицо задержанного исказилось, напряглись мышцы щек. Он обжег пограничников ненавидящим взглядом, взмахнул скованными руками, пытаясь встать. Напряжение обессилило его. Он затих.
— Понимаешь теперь, почему не обнаружили его с вертолета?
Узоров потрогал халат на задержанном. Он зашуршал шорохом песков.
— Чисто сработано, — отозвался Бегичев, — даже капюшон оклеили.
Он распахнул халат — на поясе задержанного плотно, одна к другой висели шесть фляжек.
— Вода, — прошептал пограничник и отцепил одну фляжку.
— Мы не выпьем ни капли, рядовой Бегичев, — сухо сказал Узоров и облизнул пересохшие, спекшиеся губы.
— Вода же...
Сержант обнял товарища за плечо.
— Нельзя, Антон. Понимать должен. Это его вода. Какая она — мы не знаем.
Бегичев не видел, как блеснули глаза задержанного, когда пограничник отцеплял фляжку.
Нарушитель не мог сдержать волнения, мышцы лица его напряглись, вздрогнули руки.
«А еще говорят: восточные люди умеют скрывать свои чувства, — подумал Узоров. — Впрочем, все объяснимо. Он слишком много поставил на жажду. Последний шанс. В пустыне всегда хотят пить».
Сержант отослал Антона за саксаулом. Нужно было разжечь костер. Летчикам легче их будет искать. Они не вышли на связь, и это встревожит Артюшина. Сержант думал о Бегичеве. Такие нужны границе. Опыт приходит с годами, мужество же впитывают с молоком матери. Узоров вспомнил Антона неуклюжим первогодком, не умеющим читать след, бороться с жаждой, быть собранным перед лицом опасности. Но было в этом пареньке спокойное, медлительное упорство, глубоко спрятанная внутренняя сила. И вот первая схватка с врагом, с матерым, специально подготовленным агентом. И в этой схватке родился пограничник Бегичев.
Строгий судья Узоров. Не о каждом он думает с затаенной нежностью.
Есть в Антоне частица самого сержанта. Долгие месяцы ходили они вместе в дозоры и секреты. Узоров отдавал товарищу все, что знал и накопил за пять лет службы. Однажды Бегичев спросил: почему он не демобилизуется, не уходит с заставы?
И строгий судья Узоров спросил самого себя: «Почему?» Тогда он сказал Антону о чувстве долга. И сейчас мог бы повторить то же самое.
На границе служат люди долга. От неширокой контрольно-следовой полосы начинается огромная, великая страна, первое в мире государство свободных, счастливых людей. И нет большей чести, чем та, что выпала ему, сержанту Петру Узорову, — охранять мирный труд миллионов близких и дорогих его сердцу соотечественников.
— Пить, — услышал сержант. Неизвестный смотрел на пограничника широко раскрытыми ненавидящими глазами.
— Пить, — потребовал еще раз задержанный и шевельнул головой.
— Вам придется потерпеть! — отрезал резко и отрывисто Узоров.
Снятые с пояса фляжки рядком лежали на песке у костра.
— Вы не имеете права, — процедил неизвестный, — это негуманно — не дать напиться раненому, изнывающему от жажды.
— Не торопитесь умереть, — все так же жестко произнес сержант, — вы нужны живым...
Он сказал это в надежде получить подтверждение своей уверенности в том, что вода отравлена.
Неизвестный молчал, прикрыв веками красные от напряжения белки глаз. Казалось, он снова потерял сознание. Внезапно он открыл глаза, внимательно и даже с любопытством посмотрел на сержанта. Тихо, с горечью сказал:
— На той стороне о таких, как вы, думают иначе. Теперь я знаю — они ошибаются.
Их обнаружили с воздуха на исходе дня. Бегичев и неизвестный лежали без сознания.
— Тепловой удар, — констатировал врач, — не смертельный. Ничего, организмы тренированные, молодые, наверняка выдержат.
Узоров сидел у костра, по-восточному скрестив ноги, не в силах пошевельнуться. Перед ним лежали шесть фляжек с водой, и под каждой — листок бумаги с надписью «Отравлено».
Уже в штабе отряда анализы подтвердили предположение сержанта.
Припушенная снегом тайга сверху казалась застывшим белым морем. Андрей Астальцев скользил взглядом по ее просторам и словно бы читал карту. Вертолет шел над пограничной зоной, а ему ли, сержанту Астальцеву, не знать свой район. Как-никак, а на этой границе служил он давно и сейчас возвращался из отпуска на заставу. Вертолет вез пограничникам почту и продукты. Пилот был знаком Андрею, и за тот час, что они летели, Астальцев успел выспросить все пограничные новости. Одна из них насторожила сержанта. Третьего дня на берегу океана в долине Полярных Роз обнаружили медвежий след. Мишка выходил к океану попить соленой водички. Снегопад помешал проработать след.
Астальцев считался лучшим следопытом на заставе. Рассказ пилота заставил задуматься Андрея. В штормовую погоду да еще в начале зимы медведи — даже шатуны, бродяги-одиночки — не выходят к большой воде.
Вертолет стал проваливаться. Его закачало, потом подбросило.
— К пурге, — спокойно сказал пилот, — с океана ветерок. Успеть бы.
Андрей и сам видел в иллюминатор, как закурилась тайга, поползла с горных хребтов белая завеса. Вертолет пошел на снижение. Пилот менял маршрут, сворачивая к горам. Ветер там был слабее, а узкая долина, если сделать небольшой крюк, выводила прямо к заставе.
Зачернели осыпи на склонах. Горы, поросшие пихтой и лиственницей, надвинулись косыми парусами скал.
Астальцев всматривался в скалы в надежде обнаружить забытую старательскую тропу, как вдруг увидел на снегу цепочку следов. След вел из распадка, пересекал поляну и обрывался в густом пихтаче.
Сомнений не было: здесь прошел человек. Кто он? И почему прячется в пихтаче? За те секунды, что Астальцев обдумывал, кто бы мог спрятаться в тайге, вертолет проскочил добрую сотню метров, и когда Андрей тронул пилота за плечо и спросил: «След видел?» — внизу возникла черная лента реки, еще нескованная морозом.
Пилот развернул машину. Но сколько ни вглядывался теперь Андрей в склоны, следов не обнаружил.
— Померещилось, может, — сказал пилот и постучал костяшками пальцев по приборной доске, — горючее на исходе.
— Высаживай меня здесь, — тихо сказал Астальцев, — автомат я у тебя заберу. На заставе скажешь: в квадрате сорок три обнаружен неизвестный. Пусть высылают тревожную группу.
— Пурга скоро...
— Потому и схожу на промежуточной. Давай. Начнется пурга — след пропадет.
С дальних холмов набегали тени. Таежный низовой ветер заметал следы.
Нарушитель казался хрупким рядом с огромным, плечистым Астальцевым. Его лицо с узкими в щелочку глазами было усталым и злым.
Тайга, укутанная в подвижную студеную дымку, гудела. Воздух походил на мутное стекло.
Люди шли быстро. Но пурга обогнала их. Она задержалась и теперь тоже спешила.
— Я геолог. Заблудился. Наша экспедиция работает на побережье, — в который раз повторял задержанный. — Вы будете отвечать. Моя фамилия Кротов.
— Пусть так, — откликнулся Астальцев, — на заставе отогреетесь. Если геолог — пришлют вертолет.
Андрей не был уверен, что задержал нарушителя. Документы у Кротова были в порядке.
Астальцева насторожило то, что человек забрел в пограничную зону и был вооружен. Макаровский пистолет он увидел под мышкой, когда приказал задержанному расстегнуть полушубок. Пистолет висел на ремне в новенькой кобуре.
В том, что у геолога оказалось оружие, не было ничего удивительного. В тайге без него нельзя. У Кротова имелось разрешение на пистолет. Другое дело, где и как он его носит.
Тропа потянулась в гору. Все чаще встречались поваленные истлевшие ели и пихты. Самый опасный участок дороги. Склон был изрыт падающими сверху камнями и обрывался пропастью. Плитки сланца лежали на нем, как панцирь.
Внезапно задержанный сел.
— Больше не могу, — прохрипел он, — отдохнем.
Астальцев и сам видел, как устал Кротов. Дышал он тяжело, глотая воздух шумно, с присвистом.
— Вставайте. Пройдем склон — отдохнем, — сказал пограничник, вскидывая автомат.
— Нет. Здесь... Я больше не могу. Можете стрелять...
Астальцеву хотелось проверить тропу. Снег замаскировал опасные участки. Но для этого нужно обойти задержанного. Тропа узкая.
«Геолог, а ходить в тайге не умеет», — мелькнуло у Андрея.
Кротов сидел, уткнувшись головой в колени и, казалось, ни на что не обращал внимания.
Астальцева успокаивали связанные руки задержанного. Но это и беспокоило пограничника. Если Кротов поскользнется и упадет на склон, погибнет наверняка.
Нужно протоптать ему дорожку в снегу, пусть идет след в след.
Андрей осторожно двинулся вперед, обходя Кротова, сидящего на тропе, слева по склону.
Едва Астальцев поравнялся с нарушителем, тот внезапно повалился на спину и ударил пограничника ногами в живот.
Андрей упал на присыпанную снегом поверхность и медленно стал сползать вниз вместе с грудой внезапно оживших камней. Он рванулся назад, поскользнулся, выронил автомат и снова упал на камни.
Пограничник выхватил отобранный у нарушителя пистолет и выпустил всю обойму по уходящему «геологу».
Ему показалось, что Кротов захромал. Но вскоре фигура нарушителя скрылась за нагромождением скал.
— Стой! — крикнул Астальцев, сползая к черной страшной каемке пропасти. Масса мелких камней неслась на Андрея, срывая за собой сотни таких же обкатанных голышей.
Внезапно камни остановились. Это было похоже на чудо. Что-то задержало неумолимое скольжение осыпи.
Погас горизонт, накатилась темнота, повалил снег.
Страх иглами пронизывал сердце и не давал дышать. Даже боль разбитого лица не чувствовалась так остро. Андрей врос в камень и замер. Он понимал, что любое неосторожное движение может погубить его. А хотелось вскочить на ноги, рывком взбежать до гряды спасительных скал. Желание было так велико, что Андрей стиснул зубы и забормотал, успокаивая гулко стучащее сердце: «Нет, нет, нет!»
Он слышал посвист летящих в пропасть глыб. Ухо уловило звонкий удар, словно внизу раскалывался лед. Андрей начинал жить жизнью, полной враждебных звуков и шорохов, как слепой. Он слышал удаляющиеся шаги, Кротова, его смех, который прозвучал, как приговор.
Астальцева слегка знобило, он напрягся, собирая к мышцам остатки тепла. Тело точно вросло в камень, одеревенело, затекло.
Андрей открыл запухшие от удара глаза. В сумерках ели на склонах казались гигантскими грибами, их стволы поблескивали голой поверхностью, и лишь наверху волновались кроны. Они вздрагивали от ударов ветра. Андрей увидел небо. Темный глубокий провал между деревьями был, как неизведанная жизнь. С безжалостной ясностью открылся для Андрея весь ужас его положения.
Пограничник скосил глаза и посмотрел вниз: далеко ли осталось до края склона. Кромка его сливалась с темнотой, наползающей из пропасти. И все же Андрей рассмотрел, что дальше склон как будто становится более пологим и до края еще добрый десяток метров. Можно бороться. Он пожалел потерянные драгоценные минуты. Осмотревшись, Андрей осторожно двинулся вверх. Он полз на животе, загребая одной рукой и помогая ногами, медленно и осторожно повторяя одни и те же движения. Методически, с каким-то тупым постоянством, он, вытягивая руку, переносил тяжесть тела на локоть и перетаскивал себя на несколько сантиметров. Каждое движение стоило мучительных усилий. Руки в локтях горели, а пальцы и разбитое лицо казались окаменевшими.
Сланцы время от времени оживали и отбирали завоеванные в бою метры. И только мороз помогал человеку: он сковывал осыпь. Мелкие камни, словно капли, падали с высоты. Их монотонный стук напоминал об опасности.
Андрей с трудом раздвигал веки и смотрел на блестящий месяц. Больше он не видел ничего. Мороз крался под ватник, леденил ноги, тысячами мелких буравчиков вонзался в тело. Он припаивал камень к камню и подбирался к сердцу человека.
У Андрея не гнулись пальцы. От прикосновения к выступам они ныли невыносимо больно. Но он полз. И осыпь сдавалась, уступая человеку в упорстве. Выбравшись на тропу, Андрей, отогревая, долго держал пальцы во рту. Он был безоружен. Автомат скатился в пропасть.
Астальцев долго разглядывал следы.
Кротов повернул обратно. Он, конечно, избавился от бечевки — десяти минут достаточно, чтобы перепилить ее об острые края камней.
Торопится нарушитель или нет? Он может и не торопиться, считая пограничника погибшим.
Свернув с тропы, Астальцев обернулся. Осыпь тускло поблескивала, как вскрывшаяся река.
Андрей шел, всматриваясь в следы, уводившие его все дальше в тайгу. Кротов изменил маршрут: теперь он двигался параллельно границе.
Астальцев побежал. Густая снежная пыль набивалась в рот. Скрипел под ногами снег. Казалось, что кто-то идет следом. Снег заметал следы, и пограничник спешил.
Поляна открылась внезапно. По белому, почти квадратному полю шел человек. Он часто оглядывался.
На открытом месте пуржило сильней.
Астальцев подумал: «Хорошо бы обойти нарушителя», но тут же отбросил эту мысль. Он ничего бы не выиграл во времени. Кротов мог изменить маршрут и затеряться в тайге.
Нужно идти в открытую через поляну. Нарушитель устал, он далеко не уйдет, во всяком случае из поля видимости.
Кротов оглянулся, когда пограничник достиг середины поляны. Он вскрикнул и рванулся в чащу. Потом остановился. Понял, что не уйти.
Андрей сбросил ватник, расстегнул рукава гимнастерки.
Он медленно приближался к нарушителю.
Кротов выхватил из-под снега огромную валежину и пошел навстречу.
— Брось, — сказал пограничник.
— Сейчас, — усмехнулся нарушитель.
Он остановился в нескольких шагах от Астальцева и взмахнул валежиной.
Андрей пригнулся. Удар прошел мимо.
«Брошусь, когда он будет замахиваться», — решил пограничник.
Едва Кротов сделал движение, чтобы занести валежину еще раз, Андрей метнулся вперед и правой рукой ударил нарушителя в подбородок. Кротов выронил валежину и упал на спину. Но тут же вскочил и, вытянув руки, бросился на Астальцева. У него были цепкие пальцы.
Андрей почувствовал: какая-то непонятная сила отрывает его от земли. Он перелетел через голову Кротова и рухнул на снег. Успел поджать ноги и резко распрямить их, встречая кинувшегося на него противника.
Нарушитель лежал на снегу. Казалось, что он потерял сознание.
— Успокоился, — зло сказал Астальцев. Он выдернул из брюк ремень и склонился к лежащему. Кротов метнулся в ноги. Андрей ждал этого и быстро отпрянул.
— Вставай. Не вышло, — так же зло произнес Астальцев.
Кротов встал. Андрей сделал на ремне петлю и приказал:
— Руки вперед, без баловства!
Нарушитель устал. Он едва стоял на ногах.
Астальцев стоял прямо, хотя ноги у него подламывались и во всем теле ощущались слабость и боль.
— Мы замерзнем, — процедил нарушитель.
— Руки вперед!
Кротов сложил кисти рук и просунул их в ременную петлю.
Андрей остро почувствовал холод.
Ветер и снег отбирали у разгоряченного борьбой тела тепло.
Астальцев захлестнул ремень еще раз и завязал его двойным узлом.
Теперь можно было надеть ватник.
Второй раз нарушитель ступил на трону, с которой столкнул пограничника. Склон был чист и поблескивал черными отшлифованными плешинами. Осыпь исчезла.
Астальцеву показалось, что он видит у самого края свои руки — красные костяшки пальцев, впечатанные в темный камень обрыва.
Изумленный Кротов смотрел на склон.
— Из смерти выполз, — пробормотал он.
— Если бы не ты, может, и не выполз бы, — усмехаясь, заметил Андрей.
Глухой отдаленный рокот привлек внимание Астальцева. Он посмотрел вверх и вдруг сорвал шапку и замахал ею.
Над высокими раскидистыми соснами, у самого края ущелья, повисла бескрылая темно-зеленая птица. Это на помощь сержанту спешила тревожная группа с родной заставы.
Карауш смеялся, когда маленький Николка, направив в него игрушечный пистолет, нажимал на курок и выпускал тонкую струйку воды.
— Ты убит, папка, — кричал Николка, — ты нарушил границу, и я в тебя пульнул. Ты убит.
Карауш смеялся еще и оттого, что ему в это утро исполнялось двадцать семь лет, он не знал, что такое болезни, и мог на руках пройти вдоль всей набережной. Он не делал этого по единственной причине — в городе хорошо знали его, старшего лейтенанта пограничной службы.
Город любил пограничников. В трудном 42-м они насмерть стояли у его стен и все, как один, пали на подступах к бухте, откуда шла эвакуация.
Андрей застегнул янтарные запонки — подарок жены — и надел светлый легкий пиджак. Алена сама повязала мужу галстук.
— Не можешь? — ласково усмехнулась она.
— Не могу, — вздохнул Андрей и полуобнял жену. — Я через два часа вернусь.
— Папка, — закричал Николка, — ты обещал, когда тебе исполнится двадцать семь лет, мы взберемся на самую большую гору и устроим там салют. Ты помнишь?
— Помню, Николка. Сегодня мы с тобой совершим восхождение. И салют, конечно. Я вот только в порт схожу, встречу «иностранца». Идет?
— Идет! — вскричал Николка.
Андрей Трифонович неторопливо шагал туда, где у нагретой солнцем бетонной стенки кипел празднично-озорной белопенный прибой. Скоро должен был прийти иностранный туристический теплоход. Сегодня это не его забота: осматривать корабль, проверять документы гостей из-за рубежа. Просто старший лейтенант Карауш по старой привычке не мог пропустить этот строгий, напряженный и торжественный час. Он ничего не мог поделать с собой. А вдруг... Впрочем, на границе всегда ждешь неожиданностей. Здесь граница у трапа. Сколько раз за годы, проведенные на контрольно-пропускном пункте, вежливо просил он капитанов иностранных судов представить ему «кру-лист» — список команды и паспорта моряков.
Набережная задыхалась от жары. На старой пристани в ожидании катера собралось множество людей. Мальчишки сидели на каменных плитах, свесив ноги к воде, и удили рыбу.
На углу асфальтировали улицу. Каток медленно полз возле самого тротуара; две женщины, приложив мокрые тряпки к тяжелому валу, отступали шаг за шагом, и пальмы у тротуара отбрасывали ветви так далеко, что каток проходил под самыми пальмовыми ветвями.
Над витринами магазинов были опущены серые полотняные маркизы, но там, где вещи на витринах сдвинули с мест, можно было заметить темные следы — вся остальная бумага выгорела от беспощадного южного солнца.
По набережной ходил фотограф в широкой, как подсолнух, шляпе. Звали его Гриша-грек. Он и вправду походил на грека, маленький, худощавый, всегда с печальными черными, как маслины, глазами.
С «поплавка» доносилась слабая музыка, там стучали ножами и вилками. За «поплавком» была вышка, с которой самые храбрые прыгали в воду. До нее можно было добраться, пройдя с набережной через мосток.
А дальше, там, где раскинулся городской пляж, берег кишел бронзовыми телами. Солнце заливало пляж, и песок, изрытый следами ног, походил издали на огромные ассирийские письмена, а у воды лоснился, как спина дельфина.
Карауш поздоровался с Гришей-греком кивком головы, как вдруг старый фотограф остановил его.
— Отсюда не видно, — сказал Гриша-грек, поворачиваясь к морю, — а с дальнего волнореза просматривается. Жаль, у вас нет с собой бинокля.
— В чем дело? — насторожился Карауш, зная слабость фотографа поиграть в таинственность.
— Буек где-то ветром сорвало, — усмехнулся Гриша, — а может, что еще. Я на том волнорезе парочку щелкнул — просили поромантичней, — там, сами знаете, пять каменных пальчиков торчат из воды. Гляжу в объективчик, а оно там болтается, кабельтова не будет. Вы ж — «граница», должны знать... И еще просьба, товарищ Карауш... Я вас семь лет знаю, и за все эти годы вы ни разу у меня не сфотографировались. Позвольте, все будет в лучшем виде.
Карауш улыбнулся и пригладил ладонью волосы. Гриша-грек вскинул старенький «Зенит».
«Умеет старик поймать клиента, — думал Андрей, шагая по набережной в сторону волнореза, — вот и буек выдумал. Но в одном он прав — мы «граница» и должны знать».
Андрей миновал «поплавок», обошел поверху пляж и спустился на берег у последнего волнореза.
Где-то гулявший шторм принес на край бухты зыбь. Кромка берега была сплошь усеяна гребешками водорослей.
По морю равномерно, словно глубокие вздохи, ходили пологие валы зыби.
Чайки опускались на воду и, словно обжегшись, тотчас взмывали кверху.
Выложенный крупной круглой галькой волнорез уходил в море на добрую полсотню метров. Он был пуст. Карауш сиял ботинки и, держа их в руке, осторожно ступил на скользкую от выброшенных водорослей поверхность волнореза.
Разглядеть что-нибудь в море мешало солнце. Оно било в глаза, ослепительно вспыхивало на волнах, рассыпаясь на миллионы блестящих зайчиков, скачущих с одного гребня на другой.
И все же Андрей увидел черный округлый предмет, то исчезающий, то появляющийся на воде примерно в кабельтове от берега. Похоже, что это был буек.
Слабый бриз и волна подталкивали его к берегу, туда, где кончался пляж и торчали из воды острые тонкие камни, похожие на черные косые паруса.
«Через тридцать минут буек бросит на камни, — подумал старший лейтенант, — через тридцать минут в гавань войдет теплоход. Я должен взять бинокль на пляже у кого-нибудь из отдыхающих».
Смутное подозрение, что буек смахивает издали на мину, не оставляло Карауша и тогда, когда он шагал среди обнаженных купальщиков, ища глазами того единственного, кто любовался бы морем сквозь оптические стекла.
Андрей увидел на балюстраде набережной парня в голубых, выгоревших добела джинсах с транзистором в руке. Бинокль был переброшен через его плечо.
Парень танцевал твист. Босые ноги выделывали немыслимые па на асфальте, ревел транзистор, а вокруг, притоптывая в такт, веселилась группа молодежи.
Карауш пожалел, что на нем нет формы. Он резко шагнул вперед и тронул парня за плечо.
— Разрешите ваш бинокль. На одну минуту.
Парень неприязненно взглянул на Карауша, недовольный тем, что прервали танец.
— Я за одну минуту деньги беру, — процедил он.
— Сколько? — быстро спросил Андрей.
— Червонец, — усмехнулся парень.
— Держи.
Карауш рванул из бокового кармана деньги.
— Ты чего? — смущенно бормотнул парень, отшатнувшись. — Вот бешеный. Да в нем линзы неисправны. Это я так его прихватил, для вида.
Карауш скрипнул зубами.
— Разреши, — твердо сказал он, — человек в море уплыл — посмотреть нужно.
Парень неохотно подал бинокль.
Море метнулось к глазам и заплескалось, затанцевало, усыпанное зеркальными бликами. Андрей повел биноклем вправо от последнего волнореза и отшатнулся, словно его внезапно ударили под сердце.
На волнах качался круглый, опутанный водорослями, металлический шар с рогульками. Мина!
Пятьсот килограммов тротила — вот что такое эта мина. Она выметет пляж и набережную страшной в своей разрушительной силе взрывной волной. И теплоход с туристами. Тысячи осколков ударят по нему, просвистят над городом, над портом. И кто знает, что встретят они на своем пути?
Поставленная во время войны немцами, она была сорвана вчерашним штормом с якоря. Ветер подогнал ее к берегу.
Карауш не мог оторвать взгляда от мины, словно незримый магнит притягивал его взгляд к ее осклизлым ржавым бокам.
«В порт. Это нужно сделать быстро. Так быстро, как никогда. Нет, поздно, не успеть».
Парень в джинсах выхватил бинокль из рук Андрея.
— Хватит, дядя, понравилось...
«Это сделает он, — подумал Андрей, — он побежит в порт и поднимет тревогу. А я не дам ей прыгнуть на скалы...»
Карауш внимательно и строго посмотрел на владельца бинокля и тихо, но внятно приказал:
— Смотри в створ волнореза, быстро.
Парень вскинул бинокль. Карауш увидел, как кровь отхлынула от его загорелого лица.
— Теперь только бегом и без паники, — спокойно произнес старший лейтенант, — сначала на пляж, найдешь милиционера, скажешь все, как есть. Пусть очистят от людей пляж и набережную. И пусть звонят в порт — нужен катер, самый быстрый.
— А вы? — задохнулся парень.
— Беги. Я придержу ее.
— А как вас?..
— Старший лейтенант пограничной службы Карауш.
Андрей сбежал вниз на волнорез. Раздеваясь, увидел, как в зеленой воде шевельнулись заглаженные прибоем водоросли, похожие на волокнистую каменную породу.
Прежде чем прыгать с волнореза, Карауш взглянул в сторону мины. Она мелькнула совсем близко, как черная молния.
Андрей понял, что ошибся во времени. В незащищенной молом части бухты ветер оказался сильней, чем он предполагал. Через считанные минуты мина достигнет отмели с торчащими из воды камнями.
Карауш резко оттолкнулся от края волнореза и ушел под воду. Он долго плыл под водой и, когда вынырнул, увидел мину совсем рядом. Пенные гребешки жестко хлестнули по глазам. Андрей пошел широким брассом, разрезая воду сильным, гибким телом. Было невыносимое желание оглянуться на берег: сработал ли парень в джинсах?
«Потом, потом, когда закреплю ремень на кольце минрепа», — приказывал себе пограничник.
Ремнем от брюк он перепоясался еще там, на волнорезе, надеясь с его помощью буксировать мину.
Она покачивалась в трех взмахах руки от него. Среди тонких нитей водорослей торчали, покрытые белым налетом, рога гальваноударных колпаков. Свинцовые выступы, побуревшие от долгого пребывания в воде, изъеденные солью, казались необычно хрупкими.
Карауш вытянул руки вперед и коснулся железного тела мины. Ржавый обрывок минрепа хлестнул по воде, пограничник схватил его правой рукой и тут же отдернул — обрывок троса ужалил ладонь острыми стальными заусенцами.
Волна вскинула мину на гребень. Карауш нырнул, чувствуя, как холодеет сердце. Ему казалось, что мина, сброшенная с гребня, устремится в глубину и достанет его своими хрупкими рогами.
Он вынырнул далеко позади металлического шара, снял ремень и осторожно поплыл к мине.
Обдирая ладони о ржавый кусок троса, Карауш мертвой хваткой вцепился в рым. Теперь он вместе с миной то взлетал на гребень, то падал вниз, выбирая момент, чтобы захлестнуть ременную петлю за неподвижное кольцо минрепа. Наконец ему это удалось, он отпустил рым и бешено заработал ногами.
Зыбь мешала движению. Она, как бы играя с миной, раскачивала ее, с каждой новой волной приближала к берегу.
Карауш плыл почти автоматически, загребая правой рукой, понимая, что стоит на месте. Он чувствовал, как с каждым гребком силы оставляют его, но пограничник видел краем глаза огромный белый теплоход, медленно входивший в тесное полукружие бухты, и напрягал свое скованное неимоверной усталостью тело, сдерживая железный шар, готовый в последнем прыжке достигнуть отмели.
Карауш не думал о катере, который, по его подсчетам, должен был уже выйти из порта. Его сознание как бы сжалось, сосредоточилось на одном — не выпустить ременной петли.
Андрей захлебнулся и рванулся в смертельной тоске, выталкивая из горла соленую горечь воды. Мина, качнувшись, ударила его по голове — она словно ждала этого момента. Карауш выпустил ремень, и в ту же секунду ноги его коснулись подводной скалы.
«Отмель!» — пронеслось в сознании.
Мину подхватила прибойная волна, задержала на гребне, и, прежде чем тяжелый шар, начиненный тротилом, рванулся вниз, Андрей, ощущая в теле непривычную легкость, стремительно пронырнул гребень и встал спиной к скале, первой среди пяти каменных пальцев, торчавших из воды. Пограничник уперся руками в скользкий крутящийся корпус мины, отжимая ее от скалы в сторону моря.
Страшный груз пригибал руки к подбородку; прямо перед глазами, словно винтовочный ствол, вздрагивал тупой, покрытый белым налетом колпачок ударника.
«До девятой волны, — мелькнула мысль, — я выдержу до девятой волны. Она самая мощная... Она перебросит мину через меня...»
Ему казалось, что он видит ее, эту девятую волну, рожденную в открытом море странной закономерностью или прихотью природы.
— Эй!.. Старшо-ой!.. — внезапно донеслось из-за камней.
Андрей скосил глаза вправо и увидел спасательную шлюпку. Она ходко двигалась от берега к камням отмели. В гребце Карауш узнал парня в джинсах. Он ловко подогнал шлюпку к скале и выпалил скороговоркой:
— Спасателей не нашел. Вот канатик захватил на всякий случай...
И от этого веселого баритона Караушу сделалось спокойно и легко. И он подумал: «Увижу Николку».
— Бросай сюда канат, вытрави метров десять и не вертись возле железяки, — строго сказал Андрей.
— Э-э, да тебя солью посыпали, — вглядываясь в угрюмое лицо старшего лейтенанта, пробормотал парень.
Он бросил конец и затабанил веслами, удерживая шлюпку на месте.
Карауш продел левой рукой конец в кольцо минрепа, ощущая всем телом тяжесть мины, и, когда обратная волна с берега чуть качнула рогатую смерть от скалы, быстро обеими руками завязал его морским мертвым узлом.
— Греби! — жгучим, как плеть, голосом крикнул пограничник и, вытянув руки, что есть силы толкнул мину от себя.
Теперь он только смотрел, как медленно, неспешно уползает она от него.
Сильным был этот парень в джинсах. Греб широко, захватисто.
— А что же катер? — запоздало крикнул Карауш, чувствуя, как немеют израненные об острые края подводных камней ступни ног. И тут же увидел пенистый бурун со стороны порта.
Теряя сознание, Карауш почувствовал, как его оторвало от скалы, подняло вверх и бросило на отмель.
Он еще успел подумать: «Вот она, девятая». Потом наступила тишина, неподвижная, словно каменная.
Все выше подымались волны в море. Все тише пели птицы в садах. В небе все чаще появлялись темные, печальные облака. Пока еще одиноко падал на чуть порыжевшую землю яблоневый лист. Он звенел, касаясь на лету горячего воздуха. А с гор, с севера все чаще дули нетеплые ветры.
В один из таких дней мальчик и молодой мужчина с белыми, как иней, волосами взбирались на гору, что возвышалась над городом и над морем. Им хотелось увидеть море так, как не видел его никто в городе.
Мальчику было трудно преодолевать крутой подъем — сандалеты скользили на скалах. Он снял их и пошел босиком. Мужчина прихрамывал и опирался на суковатую палку.
К полудню они достигли вершины. Отсюда ни волн, ни ряби на море не было видно, и оно казалось гладким громадным агатовым камнем, вправленным в зеленые берега. Им хотелось увидеть парус, но море было пустынно.
Мальчик повернулся к отцу и долго вглядывался в его строгое, почти суровое лицо с глубоким шрамом на лбу.
В его представлении оно было красивым и сильным, как море.