И так, лицом к лицу, стояли они.
— Идем, смертник! — Ее голос обрел спокойствие и насмешливость. — Не дрейфь. Я лучше, чем Клеопатра. Ты сам увидишь… почуешь. Я дешево не продаюсь. А умереть — наплюй: если понадобится, я сама тебя убью, ты и не почувствуешь. А эти?.. — Она махнула рукой на публику, ощерилась, глумясь. — Пусть пьют и гуляют. Дивятся тебе, сумасшедшему, и нашей кровавой игре. Еще далеко до утра. Что ты оглядываешься?.. Ты поджидаешь тут кого-то?.. Брось. Плюнь. Это наша первая ночь.
Он сжал ее плечи. Пальцы вмялись в телесную белую яблочную мякоть.
— И последняя.
— Последняя?..
Резкий стук в дверь. Кое-кто из гостей аж присел от внезапности.
Затихли. Сбились в кучку. О, гости, а вас на самом деле и совсем немного. А с виду казалось. Вы боитесь открыть. Стук повторился, громкий, страшный и упорный. Женщина по имени Воспителла стояла не двигаясь, и ее глаза тоже остановились. Те, кто был за дверью, не стали ждать. Дверь выбили ногой.
В темную залу ворвались четверо — в светонепроницаемых, как у слепого Стива, очках, в черных перчатках. В кулаках застыли наставленные в толпу гостей револьверы. Воспителла, ты знаешь, чем отличается кольт от парабеллума? А вальтер от браунинга? А я знаю. Я на Войне всему обучен.
Четверо в черном держали револьверы у самых человеческих лиц. Усатый парень с котиным лицом повалился на пол — потерял сознанье. Ах, обморок. Ну и мужик нынче в Армагеддоне пошел. Барышня кисейная. Черные кольты не тряслись, не дрожали в кулаках. Тот, кто был ближе всех к Воспителле, бесстрастно блестел чернотой очковых стекол, обдавал холодом улыбки. Дуло его кольта почти касалось лба женщины.
Она глядела прямо в сердцевину черных круглых стекол.
Важно выждать время. Важно его выиграть.
Она заслонила Леха спиной. Он съежился, спрятался за ее лопатками. «Туда, туда, — сказала ему спина, — прямо и направо. Там дверь в спальню. Она захлопнута, но не заперта. Приблизься к ней. Толкни ее. Впади в нее. Я тебя заслоню.» Она попятилась, прижимая обнаженной спиной Леха к стене, и он ощущал холод ее хребта, торчанье ее ребер, снеговую белизну ее плеч и лопаток. Чуть обернула голову. Улыбка красной помадой змеилась, вилась по ее губам. Она закинула руки назад, как бы пытаясь поправить оборку на платье, и обеими вытянутыми назад руками втолкнула Леха в мягко подавшуюся дверь спальни.
— Если что — беги, — бормотнула она в дверную щель быстро, задыхаясь, — из моего окна — пожарная лестница. Закройся на ключ изнутри.
Под трещанье ключа она выскользнула из скопленья потных от страха человечьих телес. Чарующе улыбнулась четверым в черных перчатках. Четверо подошли к гостям, продолжая наставлять в лица, виски и лбы грозные кольты, и мальчишеский голос выкрикнул зло: «А это… не розыгрыш?!.. Не декорация?!..» Черные люди бесцеремонно трогали и ощупывали Воспителлиных гостей, рассматривали их, подводя к слепящему свету голых гестаповских ламп.
— Это не он?..
— Нет. Не он.
— Как он должен выглядеть?
— Я же тебе показывал фото. Это лицо невозможно спутать с другим. Весь в шрамах. Страшный.
— Где хозяйка дома?
Они огляделись — и, словно спохватившись, схватили ее, улыбающуюся, спокойную.
Ну же, мальчики, давайте, приступайте. Дуло так приятно холодит висок. Я для вас просто находка. Я вам ни черта не скажу.
— Вы Воспителла Ленская?
— Да, я.
— В вашем доме должен сейчас находиться человек по имени Лех. Это не его настоящее имя. Под этой кличкой его знают люди Государства Цэ всего месяц. Мы не знаем, как звали его прежде. Говорите быстро, где он. Или…
Черный, выплевывавший ей в лицо жесткие кости слов, больно сжал клещами черной руки ее запястье. Боже, как они неоригинальны. Черные очки; черные перчатки; револьверы; наручники. Дешевый прием. Какая правда на Войне. Там ты видишься со смертью лицом к лицу. И вы выходите сражаться на поле… в степь. На склон горы. А этот хмырь даже не дает заглянуть себе в глаза. Клянусь, парнишка, зенки у тебя вчера вечером были водкой налиты всклень.
— Что — «или»?.. Давай лучше выпьем водки. — Она изогнулась, потянулась рукой к столу, к рюмке. — За здоровье этого вашего… бедняги. Дай ему Бог уйти от вас. Гниды. Паскуды.
Она взяла рюмку, и черный, резко хакнув злым выдохом, выбил у нее водку из-под подбородка, чуть не из зубов.
— Или от ваших гостей и следа не останется. Две минуты — и все кончено. И нас в Армагеддоне ты тоже не найдешь. Сама паскуда. Шлюха богатая. Быстро говори!
Черный тряханул ее за плечи, как трясут сливу или яблоню, чтоб посыпались спелые плоды. Она могла бы пойти на хитрость. Она могла бы заговорить их. Заговорить им зубы. Улыбаться, чаровать, льстить, лисьи извиваться, сверкать глазами и ожерельями. Даже могла бы дать аванс этому черному, судя по всему, главарю. Какого Дьявола им дался этот, в шрамах. Он ей самой приглянулся. Если он мальчик умный, он уже давным-давно скатился по железному скелету пожарной лестницы и дал деру. Воспителла, стрельни глазами. Вспыхни щеками. Ты чертовски хороша. Они же, черные, с тебя глаз не сводят. Черные стекла блестят плотоядно. Черные дула ищут ее плоти.
Душу живую вы не возьмете.
— Убирайтесь вон, — внятно отчеканила она.
И подбоченилась, как крестьянка с коромыслом на лубочной кокетливой картинке.
Дружный ор, единый ах вознесся из глоток гостей. То ли голосами и воплями, то ли бешено машущими, шелестящими руками, взвихренными подолами платьев гасились свечи, убивался огонь. Лампы падали на пол. Фитили прогорали. Шипели меж смоченных слюной быстрых пальцев. Тьма. Скорей сделать тьму. Спасти. Спасти дуру хозяйку, самоубийцу. Спасти всех нас. Мы еще жить хотим. Мы хотим отсюда незаметно скрыться. Убежать во тьме. В кромешном мраке. Черный вскинул кольт. Темно, черт, не видать ничего. Под дуло сами так и лезут лампы, разбиваются, взрываются, осколки летят в лица, в глаза. Рыданья и смех мешаются. Вот она и темнота. Женский визг до потолка. Визг бесконечный, как вьющаяся веревка. На таком визге можно повеситься. А Стив-слепец, на рояле игрец, продолжает играть свою импровизацию — без конца и начала, без возгоранья и затуханья: это и есть сама Зимняя Война, она необъявлена, она идет без видимых причин, везде и всюду, у нее нет начала и нет конца, у нее есть только музыка и тоска, да еще кровь, море человеческой крови. И по морям крови плывет корабль-рояль, и музыка все звучит, и черный парус надут ветром и светом, и это свет допросных ламп и любовных свечей. Музыка. Она одна останется. Когда и Война закончится, и мир избудется, и любовь прейдет и измеркнет, и не станет у людей сил любить. А музыка будет звучать. Что надо людям в черном?!
Слепой пианист Стив мурлыкал себе под нос невразумительную песенку, перебирая белые светящиеся клавиши, — свой мотив, незаемный, нежный, простой. И из музыки выросли еще раз колючие слова Воспителлы, произнесшей их зло и настойчиво, повторяя, осмысляя, заклиная ими бессмысленный ужас, блестевший на дне круглых черных очков:
— Убирайтесь вон.
Не составило труда нащупать ее руки во тьме, схватить их, набросить треугольник локтя на горло. Вот, ее схватили. Ее волокут к двери. Кресла падают по дороге — она цепляется ногами, руками, ногтями за мебель. Как шумно падают кресла! Все деревяшки надо сжечь в печке. Роскошь человеку ни для чего. Тем паче — одинокой бабе. Не успел понравиться мужик, как его тут же отлавливают. А вы меня голыми ручонками все равно не возьмете.
Она вырывалась. Кусала руки, ее держащие. Ей сделали больно, сунули под ребро кулак, она застонала, забилась. Проклятье! Я все равно узнаю, кто вы. Вам от меня не скрыться. Я куплю сыщиков. Я куплю все. У меня есть деньги. Но я не счастлива оттого, что у меня есть деньги. А вы-то думали. Для вас лишь бы деньги были. Я вас знаю. Я вас в жизни повидала. Как быстро вы захватили настоящую власть. Да только власть над душами человеческими не купишь ни деньгами, ни петлей не заарканишь, ни под дулом револьвера не выбьешь пинком. Душа! Она свободна. Это единственное, что человеку в мире принадлежит. Человеку не принадлежит ничего. Ни роскошный дом, ни дети, ни родители, ни сундуки с добром, ни скот, ни все потомство, ни яства и самоцветы; ни земли его и ни дворцы его. И ни музыка его, извлекаемая им из струн арфы или наблы, и ни стихи его, и ни письма его к возлюбленным, и ни все иные дела его. Он остается один, без всего этого, и ему принадлежит лишь его душа. Да и то не ему, а Богу.
«Ибо помни: от Меня это было.»
С улицы — через открытое в снег и холод окно — льется фонарный белый, призрачный ночной свет. И внезапно доносится, льется-заливается оглушительный свист. Громкий, заливистый свист. Будто бы полицейский свисток. А может, дети балуются. А может, с балкона пьяница спросонья засвистел в детскую свистульку, выдохнул перегар. Ты всегда боишься свиста, Дьявол! Утра и свиста. И пенья петухов. А скоро рассвет. Поздний, зимний. Лютый, холодный. Без муфты на улице делать нечего.
Черные кругляши остро блеснули. Главарь выцедил напарникам:
— Бросьте ее. Уходим. Если б он действительно был здесь, эта стерва не говорила бы с нами так нагло. Свист мне не нравится. Уходим лестницей черного хода. Там, где запасной выход. Живо!
Никто не видал во тьме, как они исчезли.
Женщина наклонилась, подняла с полу упавшую свечу, медленно зажгла ее от другой, тускло горящей далеко на краю стола, за горкой сваленными грязными тарелками.
Так, со свечой в руке, она молча прошла мимо каменно молчащих от страха и стыда гостей к закрытой двери спальни. Толкнула дверь рукой. Она чуть приоткрылась. Он не закрыл дверь на ключ. Он уходил от черных людей с открытой дверью. Женщина постояла миг, на пороге обернулась. И ее лицо светилось беззащитно, как у ребенка, который потерялся в толчее вокзала.
А дверь в залу открылась, и в дверь вошел Арк. На шее у него, на бечевочке, висела детская свистулька. Изо рта у него по подбородку текла кровь. Он вытирал ее пальцами и светло, наивно улыбался. Вот — двух зубов как не бывало. Они со мной подрались. Я — с ними. Это счастье — я жив. А ведь могли бы и убить.
У меня убили отца. Убили злые люди. Время поглотило мою месть. Время шло и проходило. И вокруг меня стало людно, очень людно и весело, и поплыли в руки бумажки, называемые пышно деньгами, и я веселилась и швыряла их направо и налево, и я не знала, откуда они, загремела музыка, завертелись пластинки, засверкал какой-то древний фарфор, никель, золото… что такое золото?.. говорят, все золото России потонуло в великой сибирской реке вместе с кораблем адмирала Колчака… и теперь его, это золото, все ищут, ищут… и водолазы, и пацаны с аквалангами, и простые сумасшедшие ныряльщики… да ведь не найдут!.. а я?.. я садилась за новые и за старинные столы и столики, намазывала черную и красную икру на хлеб с маслом, подмигивала своему озорному отраженью в зеркале… да, я была девчонка озорная!.. озорней меня не было девчонки в Армагеддоне… я хохотала или плакала — не помню, это было всем все равно, ведь я жила и возрастала в городе равных — в великом и ужасном Армагеддоне, в бочонке с солеными людьми… Что глядишь так исподлобья?.. О, задушишь, задушишь… не прижимай так крепко…
Ночь. Ночь Клеопатры. В спальне пахнет апельсинами, их мякотью, их шкурками. А где любовники? А и нету любовников. На постели Воспителлы — на необъятном ложе, заваленном медвежьими и волчьими шкурами, вязаными ангорскими одеялами — два живых, одиноких: сирота и сирота.
Они лежали, тесно сплетшись. Все сказки про животное о двух спинах. У человека есть только одно тело, и тело это — тело любви. Все остальное — ненависть.
Они говорили, задыхаясь. Они не видели лица друг друга — такая темень стояла в спальне. Он влез к ней в спаленку обратно по тощей пожарной лесенке, как обезьяна, как тать в нощи. Она захохотала, увидав его на подоконнике — так ослепили ее его дикие шрамы. О, какой же он был высокий! Вот уж пожарная каланча! Вот кремлевская башня… Слышны были лишь хриплые, усталые от любви голоса. Видно было, сквозь колышащуюся темень, только одно морозное, в белых пальмовых иглистых разводах, окно. Они говорили, говорили — и морозные узоры слагались в движущиеся тайные фигуры, холодное окно оживало, и в нем, как на ветровом слайде, проступала и возникала та жизнь, про которую он сбивчиво, задыхально, путаясь и пугаясь сам себя, во тьме рассказывал Воспителле.