— Ты дурак. Мне и так хватает. Я зарабатываю. Я знаменита.
— Его надо переправить туда. Ей. В Лондон. Или в Париж. У тебя же родня в Париже. Ты говорила. Я помню.
— Хорошо. Тогда все получишь ты.
— Я тоже дурак. Мне тоже ничего не надо. Я нюхал смерть. Я мертвый. Мне нужна ты.
— Зачем?..
— Чтобы жить.
Они говорили невнятно и смутно. Туман их слов обволакивал их. Они тонули в нем и выплывали из него. Они хотели плакать и смеяться. Они не могли дышать. Они тонко улыбались, чтоб никто в зале, ни официант, ни танцующие, ни жующие за столами, не заметили их сильного волненья. Ее колени упирались в его колени.
— Какие у тебя жесткие ноги. Как железные.
— Если б на Войне мне отрезали ногу, у меня была бы деревянная нога.
— Ты был бы такой же красивый. И я так же любила бы тебя.
— Брось. Послушай. Ты не слышишь. Ты глухая.
— Я слышу все. Музыка очень печальная. Будто кого-то хоронят.
— Музыка такая, будто метель метет и заметает все. И нас с тобой заметает. Наши лица. Закрывает нам глаза белым веером.
— Веером из куриных перьев.
— Если ты отдашь его Цесаревне, дело будет сделано. Она может сделать с ним что хочет. Он ей принадлежит. Хоть в корону опять вставить. Хоть захоронить в русской церкви в Париже, в храме Александра Невского, под плитой. Это ее личное дело. Ее живые руки… теплые. Я представляю их так хорошо. Как твои.
— Ты мог бы влюбиться в нее?
— Почему бы нет. Ведь она женщина.
— Почему ты влюбился в меня?
— Потому что ты — это ты.
Официант, разбитной, с изгибистой, стройной, как у тореро, спиной, с вихляньем узких бедер, танцуя, удерживая на раскрытой ладони поднос с налитыми бокалами, приблизился к стойке, воззрился на них.
Не нужно ли чего еще?.. Кофе гляссэ, пива, рома?.. Рома?.. пожалуй. Ты спятил. Ты опьянеешь. Я трезв как стеклышко. Я ел красную рыбу. Какое у дамы изумительное боа на плечах!.. Ваш кавалер заботится о вас. О да. Пожалуйста, еще два коктейля с коньяком. Коньяк — это не ром. Это чуть полегче. Ром — восемьдесят градусов. Ты выпьешь и упадешь. Ты смеешься надо мной. Я бы заплакала, если бы… нет никаких «если». Плачь, реви. Можешь кричать. Ты будешь кричать, а я буду тебя держать. И плакать над тобой. И любить тебя.
— Ты поедешь?..
— Зачем ты спросил. Зачем все всегда надо спрашивать.
— Я так и думал. Ты молодец.
— Я не мужик. Я не молодец. Я женщина. И у меня правда родня в Париже. Они живут на Монмартре. Около собора Святого Сердца.
Они молчали долго, осторожно тянули из соломинок крепкий коктейль.
— Плохой коньяк. Дагестанский. Я люблю французский. Французский пахнет розами.
— Ну хорошо. Через Брест. Поездом. Европейским скорым. Через Варшаву… Берлин… Гамбург… Амстердам. Тебя в Амстердаме не заловят. Если они будут отлавливать тебя, то крупной сетью. И прямо в Париже. Ты едешь на конкурс парфюмеров.
— …как ты хочешь?.. В грузовом контейнере… в чьем-то холодильнике?..
— …в банке с селедкой. Я сам закатаю. Внутри рыбы. Не будут же они разрезать ножом каждую рыбину и искать.
— Я захочу селедки, вскрою банку и съем кусок, где… Знаешь, в сказке рыба глотала Царский перстень… а тут… я проглочу…
— Тогда тебе разрежут брюхо. Если ты попадешься.
— Я не попадусь. Ты же сам сказал — нет никаких «если».
Они допили коктейль. Глаза их заблестели. Она едва слезла с высокого, на длинной ноге, журавлиного кресла. Он поймал ее, как птицу.
Они оба не увидели, что на дне одного из бокалов, на дне ее бокала, лежит крупная слива, слишком крупная. Соломинка вырастала из сливы, и, кроме соломинки, из крупной ягоды торчали железки, крючки и скобы. Слива была сделана человеческими руками и положена в бокал нарошно.
Они были слепцы. Они ничего не увидали.
Зато весь их разговор был услышан и записан.
Официант проводил их глазами. Подошел к стойке. Небрежно, прищурясь, взял бокал, вытряхнул себе в кулак миниатюрный радиопередатчик.
Они одевались в гардеробе, опахивая, обжигая друг друга смеющимися, захмелевшими, яркими глазами.
— Какие у тебя румяные щеки. Какие ясные глаза.
— Ну да. Я же отважилась на такое дело. Это же моя Война началась. Я теперь уже ничего не боюсь. А только веселюсь. Давай веселиться. Настали же последние дни России, милый. Это конец. Это конец России.
— В моем конце мое начало. Какая-то казненная королева так однажды сказала.
— Не казни меня прежде времени. Меня и так казнят. Я слишком ведьма для этого скушного мира. Я Великая Сумасшедшая Армагеддона. И я погублю тебя.
— Дура, Клеопатра. Ты помнишь, как мы познакомились?..
— Да. Еще бы. Вовек не забыть.
— Я только прилетел с Войны.
— Ты только прилетел с Войны. Тебя Арк вытащил ко мне, да?.. ты мрачнел, стонал, ты был один, у тебя раны болели. Я испугалась твоих шрамов. Я сразу влюбилась в них.
— Ты моя родная. Ты мне роднее родного.
— Ты врешь.