Моя поездка на Суматру, которую я ждал с таким нетерпением, откладывалась несколько раз. Сначала я получил приглашение посетить Медан, где специалисты из Польши построили сахарный завод. Предполагалось даже лететь на его открытие самолетом, который должен был доставить в Медан сотрудников посольства ПНР, высоких индонезийских чиновников, журналистов, ну и меня. Однако по каким-то неизвестным мне причинам поездка не состоялась.
После того как возможность поехать в Медан отпала, осталась Южная Суматра (Суматера Селатан), куда меня пригласил тамошний губернатор.
Итак, готовлюсь посетить Южную Суматру, собираю в Индонезийском университете, ведущем джакартском высшем учебном заведении, материалы, весьма, к сожалению, немногочисленные, о племени кубу, обитающем на территории южносуматранских провинций.
И вот я на борту самолета. Билет, который стоит очень дорого, достался мне бесплатно. Если бы не это обстоятельство, моя поездка сорвалась бы. Бортпроводница в хлопотах: продает сигареты и газеты, разносит коробочки с завтраками, кофе и джеруки (мелкие индонезийские апельсины). В иллюминатор хорошо видны маленькие островки, при этом просматривается не только надводная, но и подводная их часть. Иногда можно увидеть дом, одиноко стоящий на острове в окружении пальмовых деревьев. Над Суматрой картина меняется. Джунгли сверху выглядят малопривлекательно. Мутные реки — вижу устье одной из них (впадая в море, она оставляет в морской воде длинный грязный след); их русла напоминают обомшелые деревянные корыта. Поляны среди джунглей похожи на коричневые ржавые лишаи. Не очень-то туда тянет.
Оказалось, что в аэропорту Палембанга меня никто не встречает. Но когда я справился, нет ли кого-нибудь из дипломатического корпуса, вопрос возымел действие: кто-то побежал звонить по телефону, кто-то завел со мной беседу, предложил кофе. Вскоре приехал директор здешнего департамента науки и культуры. Извинился, сказав, что ожидал меня позднее. Мы сели в его джип (другими машинами здесь почти не пользуются) и отправились в резиденцию местных властей, где договорились о встрече с губернатором на послезавтра (завтра в связи с каким-то военным праздником никто не будет заниматься делами).
Я рассказал о своих планах сотрудникам департамента науки и культуры, местному этнографу и директору музея. Говорил по-английски, вставляя индонезийские и немецкие слова. Директор департамента Мукминин со времен голландского господства свободно владеет немецким языком.
После встречи меня отвезли в правительственную гостиницу, где у входа стоит часовой, а несколько поодаль — танкетка, правда, без экипажа. Гостиница — часть какого-то большого комплекса, принадлежащего военным. Среди постояльцев многие носят военную форму.
Спать ложусь в роскошных апартаментах. В моем распоряжении небольшая гостиная, спальня с двумя кроватями, ванная комната. Отель с полным пансионом, причем к услугам гостей как индонезийская, так и европейская кухня. Я выбираю индонезийскую.
Оказывается, мне предстоит не просто нанести визит губернатору, а принять участие в совещании местных властей. Вхожу в зал, знакомлюсь с одним, потом с другим высшими сановниками. При появлении губернатора все встают. Произнеся несколько слов приветствия, губернатор предлагает в качестве рабочего языка английский. Мне предстоит рассказать о цели приезда, о планах дальнейшей работы. Чтобы подчеркнуть ее значимость, отмечаю, что ЛИПИ (учреждение в Индонезии типа Академии наук) заинтересована в результатах моего труда. В заключение еще раз говорю о важности сохранения традиционной культуры и вручаю губернатору куклу в польском национальном костюме. В итоге губернатор направляет меня к мэру, с которым я провожу очередную беседу, назавтра — еще одну. Все идет в истинно индонезийском темпе — пьем чай, беседуем, обсуждаем всевозможные варианты. Бог знает, до каких пор все это тянулось бы. Думаю, долго. Помог случай: придя в полное отчаяние, я уронил на пол фотографии из Богоников[2], прямо к ногам председательствовавшего на нашем заседании главного архитектора провинции, а он — один из ведущих мусульманских деятелей. Узнав, что в Польше есть мусульмане, архитектор очень удивился и охотно включился в разговор. Я пообещал ему прислать брошюру о польских мусульманах, после чего все сложные вопросы благополучно разрешились.
Дальнейший мой план таков: утром еду поездом до Лубуклингау, а оттуда автобусом в Тугомулио. Хочу осмотреть несколько деревень, жители которых относятся к племени кубу. А сегодня нужно побывать в мусульманском университете в Палембанге, поискать кое-какие материалы об интересующем меня районе. Казалось бы, чего проще. Но нет. Мне, обыкновенному смертному, нельзя запросто забежать в университетскую библиотеку и спросить нужную книгу. Вместе со мной на двух автомобилях едут директор департамента науки и культуры, директор департамента социального обеспечения, чиновник, которому предстоит сопровождать меня в Лубуклингау, еще один чиновник неизвестно какого ведомства и польский миссионер в роли советника, и помощника в трудных языковых ситуациях. Одну машину ведет шофер (хоть одно неофициальное лицо!), за рулем второй — сам директор департамента науки и культуры. Всей компанией входим в кабинет ректора университета, с которым подробно беседуем о моей работе. Пьем чай, фотограф делает памятные снимки, после чего я и члены сопровождающего меня эскорта вписываем свои фамилии в книгу почетных посетителей.
Ректор предлагает мне осмотреть университет. В комнате декана знакомлюсь с преподавательским составом — несколькими мужчинами в бархатных шапочках и женщиной в индонезийской одежде — то ли секретарем деканата, то ли преподавательницей. Когда мы входим в аудиторию, профессор прерывает лекцию, студенты встают и вежливо приветствуют нас. Факультеты — богословский, коранического права и светских наук — размещаются в нескольких одноэтажных строениях барачного типа. Рядом актовый зал, нечто вроде деревянного сарая, у стены которого свалена груда деревянных скамеек. Немного поодаль стоят небольшие аккуратные домики доцентов (так называются все преподаватели университета).
После осмотра аудиторий заходим в «асрама ванита» (женское студенческое общежитие). Нас принимают в вестибюле, который является одновременно и салоном для гостей. Девушки-учащиеся с любопытством разглядывают нас через приоткрытую дверь. С нами беседует пожилая дама — начальница-магистр (ибу асрама). Две студентки приносят чай и сразу уходят. После чая мы прощаемся со всеми «ибу», которые скромно сидели в сторонке у стены, не вмешиваясь в разговор. Признаюсь, посещение женского учебного корпуса не произвело на меня особого впечатления, хотя сам факт существования студенток в этих местах свидетельствует о несомненном прогрессе. Ведь даже в Европе совсем недавно девушкам весьма трудно было поступить в высшее учебное заведение.
И вновь я на улицах города, хожу не спеша, заглядываю во все закоулки и переулки. Ребятишки просят сфотографировать: «Мистер, фото!» Делаю вид, что снимаю то одну, то другую группку. Кто-то кричит вслед:
«Оранг беланда» («голландец»). В этом возгласе нет никакой враждебности — просто информация. Мое появление в маленьком книжном магазинчике, куда я зашел в поисках карманного словаря, вызывает сенсацию. Три девочки-подростка допытываются: откуда я, давно ли в Индонезии, когда приехал в Палембанг, чем занимаюсь, сколько у меня жен. Последний вопрос задан в шутку: здесь все знают, что в Европе можно иметь только одну жену, но я тем не менее любезно говорю, что у меня всего одна жена. В ответ мне весело и даже чуть хвастливо сообщают, что здесь можно иметь четырех жен. Девушки дружно кокетничают со мной. Полагаю, что и в качестве жен они вели бы себя вполне лояльно по отношению друг к другу. Словаря я не купил, но с продавщицами подружился. Всякий раз, когда я во время следующего моего приезда в Палембанг проходил мимо книжного магазина, все трое радостно приветствовали меня.
О моем приезде в Лубуклингау губернатор уведомил телеграммой руководителя администрации (бупати) района Муси Равас. Поэтому я и сопровождавшие меня чиновники очень удивились, не увидев на станции машины. Переночевав в одной из захудалых гостиниц, наутро пытаемся разыскать бупати. Но сегодня воскресенье, и в канцелярии никого нет. С трудом находим каких-то чиновников, которые ничем помочь не могут: бупати спит, поскольку вчера он принимал гостей по случаю замужества сестры. Надо ждать до завтра, однако я настаиваю, убеждаю, объясняю, что мне необходимо сегодня же встретиться с бупати. После долгих препирательств мои спутники, два местных чиновника и я оказываемся во дворе его дома. Стоим, ждем, пока бупати соизволит проснуться. Наконец он выходит, удивленный моей настойчивостью и тем, что я не понимаю простых вещей: сегодня воскресенье и учреждения не работают.
— Но позвольте, — говорю, — я приехал сегодня, а не вчера только потому, что губернатор не мог послать телеграмму, так как была пятница, праздничный день. Какой все-таки день здесь считается выходным? А у меня времени в обрез, я не могу терять его попусту.
У бупати дома нет служебной печати. Пустяки, пусть напишет своим подчиненным письмо. Думаю, они посчитаются с ним не меньше, чем с официальной бумагой. Уломал. Получаю написанную на официальном бланке записку к чамату (руководителю уездной администрации). Завтра бупати обещает послать ему же официальное письмо. Из двух моих просьб (письмо и машина) удовлетворена только одна. Автомобиля не дали. Поехали автобусом, притом мои спутники — за мой счет.
С чаматом удалось договориться довольно быстро. Однако он сможет рекомендовать старостам кубу принять меня как гостя только после того, как получит официальное письмо. В его округе есть небольшой городок Муарарупит и деревня Синкут. К сожалению, больше всего интересующая меня деревня Травос находится в соседнем уезде, на который власть «моего» чамата не распространяется. Пока не придет бумага, чамат решил поселить меня у местного миссионера-католика, а поэтому мы отправились к нему и в ожидании расположились на веранде, которая, как о том свидетельствовали стоящие в углу школьные парты, является классным помещением, где обучают закону божьему. Находящийся тут же небольшой гамелан говорит о том, что хозяину не чужд интерес к этнографии.
Ждать пришлось недолго. Буквально через минуту на веранду вышел и приветливо поздоровался мужчина, на вид весьма энергичный. Чамат объяснил ситуацию и попросил оказать помощь и гостеприимство. Миссионер распорядился снять с повозки мои вещи и, когда я стал извиняться за вторжение, прервал меня, сказав, что рад моему приезду, и добавил, что если я хочу заняться вопросом миграции, то здесь для этого представляется прекрасная возможность: вокруг живут яванцы, переселившиеся сюда несколько десятилетий назад. Если же меня больше интересуют кубу, миссия сможет стать моей базой. Нечего и говорить, с какой радостью я согласился воспользоваться приглашением. Без особых сожалений я распрощался с моими очень симпатичными, но совершенно беспомощными «адъютантами» и остался в миссии.
После полудня священник собирался поехать в один из ближайших кампунгов служить мессу, и когда я попросил разрешения сопровождать его, он согласился. Он поехал первым, а я и еще один желающий присутствовать на богослужений отправились немного погодя на велосипедах. Приехали в кампунг. Поставив велосипеды у стены какого-то дома, вошли. Скромный алтарь, несколько скамеечек, у одной стены — топчан — вот и все убранство. Сквозь щели в крыше видно небо. Двери в остальные помещения занавешены. На стенах — портреты папы и президента Сухарто, картина, изображающая сердце Иисусово, изображения кукол ваянга, два карандашных портрета неизвестных мне лиц, цветная открытка с котом и попугаем. Светло. На алтаре вместо свечей — обычная керосиновая лампа. Перед алтарем — маленький столик, накрытый батиковой салфеткой, на нем — пластмассовая коробочка с неосвященными облатками и кружка.
Началось богослужение, в котором я мало что понял, так как оно велось на яванском языке. В церквушке кроме меня было двадцать шесть взрослых и подростков. Детей пересчитать не удалось, поскольку они ни минуты не стояли на месте.
На следующий день бродил по кампунгу. Священник пригласил меня после ужина на прогулку. Отправились компанией: впереди две монахини с большими фонарями, сзади я и священник, а за нами несколько хихикающих девушек, которые привели нас к большому крестьянскому дому. Вошли, сняв у порога обувь. Девушки сразу отправились на кухню, а мы по-турецки уселись, на пол, устланный циновками. Вдоль стен уже расположилось больше десятка мужчин. Некоторые из них были в брюках, большинство же — в саронгах. У многих на головах черные шапочки, у двоих — типично яванские батиковые повязки — икаты. На стенах — фотографии, какие-то вырезки из газет и журналов, крест и изображение сердца Иисусова. Ясно, что здесь живут христиане. Собрались одни мужчины. Две монахини, которых пригласили только потому, что сочли их существами, лишенными пола, и маленькая дочка хозяина, спящая у него на коленях, не в счет. Самый старший — седой мужчина в икате с удивительно подвижным лицом, самый молодой — восьмилетний мальчуган, степенно восседающий в компании взрослых. Все ведут себя свободно — шутят, смеются. Когда разговор заходит о языковых трудностях, которые меня здесь ожидают, я смеюсь: сложностями произношения поляков не устрашить. Тот, кто может выговорить: «Piotr pieprzący wieprza pieprzem»[3], может все.
Между тем из кухни принесли стаканы с чаем и тарелки с какими-то сластями. Женщин, готовивших угощение, не видно. Они подают блюда сидящим ближе к двери, а те передают по кругу. Перед едой собравшиеся произнесли короткую молитву. Миссионер предупредил меня, что не все присутствующие — христиане. После молитвы одни осеняют себя крестом, другие лишь слегка склоняют головы. Кстати сказать, католический миссионер состоит в самых прекрасных отношениях со своим соседом, имамом.
После чая и сладкого принесли полные тарелки риса с мясом и овощами, а в конце ужина — еще два больших блюда с рисом, но все уже наелись. Снова короткая благодарственная молитва, после которой тарелки тем же путем, каким были доставлены сюда, исчезли. Поболтав немного, мы отправились домой. Оставшиеся, очевидно, еще долго будут толковать о своих делах, шутить, курить.
На следующий день меня пригласили в один из соседних кампунгов на крестины. Поехали поздно вечером. Мое появление вызывало естественное любопытство. Нас усадили в маленькие плетеные кресла. Другие гости расположились на скамейках, на полу, на циновках. Мне предложили сигареты — отказался: не курю. Но, может быть, все-таки попробую — собственное изделие! Ничего не поделаешь — нельзя обижать хозяев. Впервые после войны делаю самокрутку. Отламываю кусочек прессованного табака, кладу его на бумагу, подсыпаю несколько зернышек (по-моему, это гвоздика), добавляю немного смолы. Бумажку скручиваю — и папироса готова.
Пока местный учитель записывает данные о ребенке, священник готовится к обряду. Я пересаживаюсь на скамейку, а кресла занимают родители. Мать держит на руках удивительно крошечный сверток. Трудно поверить, что в нем не кукла, а живой человечек. Католики громко читают молитвы, мусульмане почтительно склоняют головы…
После совершения обряда женщины вносят огромные плетеные подносы и тазы с рисом, обложенным листьями. Особо почетным гостям — священнику, учителю, крестному отцу и мне — рис подают на тарелках. Вместо ложек — большие листья какого-то растения. После риса — кофе с чем-то вроде мамалыги, напоминающим по вкусу жевательную резинку. Короткая молитва после еды — и гости расходятся. Каждый уносит с собой порцию риса, завернутого в листья.
Моя работа была в самом разгаре. Я намеревался пробыть в селении еще два-три дня, познакомился с интересными для меня людьми, приготовился сделать серию фотографий различных местных обрядов, хотел снять фильм о работе на рисовых полях, как вдруг пришлось все прервать. Местный бупати счел мое дальнейшее пребывание на территории подведомственного ему района нежелательным. Он запретил что-либо снимать. Но почему? В интересах военной безопасности. Так он сказал. Нельзя фотографировать даже ваянг!
Размышляя о причинах подобного, как мне показалось, нелепого решения бупати, я пришел к выводу, что в этом отрезанном от всего мира уголке (отсюда до Палембанга, где находилась резиденция губернатора, ежедневно ходил один лишь поезд, покрывающий это расстояние за десять с лишним часов) чиновники воровали без зазрения совести. Естественно, что они боялись, как бы я, наткнувшись на злоупотребления, не раззвонил об этом на всю Индонезию, тем более что в стране как раз велась кампания по борьбе с коррупцией. Любопытно, что жители спрашивали меня, сколько я заплатил за то, чтобы мне не мешали работать.
Короче говоря, мне приказали покинуть территорию района в течение двадцати четырех часов. Но поскольку я сумел убедить власти в том, что это невозможно: я Попросту не успел бы съездить в Тугомулио и вернуться в Лубуклингау, к поезду, о котором я только что говорил, — срок моего пребывания продлили до сорока восьми часов.
Дальнейшее сопротивление было бессмысленным, не помогли даже хлопоты миссионера, человека, прекрасно ориентировавшегося в обстановке и имевшего большие связи. Моя попытка протестовать кончилась лишь тем, что пригрозили вызвать полицию.
Итак, меня выдворяют из соображений военной безопасности! И вообще мое пребывание в Лубуклингау носит незаконный характер, потому что мой паспорт дает мне право находиться только в Джакарте, а насчет Лубуклингау там ничего не сказано. Если же мне так уж хочется остаться в Лубуклингау, я должен съездить к губернатору и получить от него сурат (официальное письмо, документ). Фотографировать без сурата тоже нельзя. Почему? Из соображений государственной безопасности. Но ведь на территории Тугомулио нет никаких военных объектов, а изучение национальной культуры не представляет угрозы для страны. К тому же относительно меня была телеграмма от губернатора, и я приехал сюда в сопровождении губернаторских чиновников. Все это так, но сурат необходим. На мои увещевания я слышал одно: «тутуп» («вопрос исчерпан»). В самый разгар полемики мои оппоненты внезапно перешли на немецкий язык и заявили, что они голодны и больше не могут вести беседу. Тогда я потребовал письменного распоряжения о моем выдворении. Сначала никто не желал об этом слышать, потом выдали мне копию письма к губернатору, в котором говорилось, что, поскольку до сих пор не получено письменного подтверждения того, что я могу находиться на территории района, бупати просит выслать соответствующий сурат. О выдворении ни слова. Еще бы: ведь подобный документ мог бы стать поводом для дипломатического конфликта и вмешательства посольства ПНР.
Миссионер, прочитав эту бумагу, развел руками и сказал, что он бессилен что-либо сделать. Хотя в ней ни слова не говорилось о необходимости моего немедленного выезда, отказ подчиниться может навлечь на меня крупные неприятности. Уж он-то знает, что к чему — повидал здесь немало.
На следующий день я уже был в Палембанге. Поскольку губернатора на месте не оказалось, меня принял его секретарь и попросил подробно написать обо всем случившемся. Если верить секретарю, бупати был должным образом уведомлен о приезде официального гостя провинции, то есть меня, — текст радиотелеграммы, который разыскали ради такого случая, не оставляет в этом ни малейших сомнений. Позднее, когда я уезжал, секретарь, прощаясь со мной, извинился.
Богоники — местечко в Северо-Восточной Польше, населенное преимущественно польскими татарами, исповедующими ислам. — Примеч. ред.
Польская скороговорка, означающая в переводе: «Петр, перчащий борова перцем» и звучащая приблизительно так: «Петр пепшонцы вепша пепшем».