Он держал руки в карманах плаща. Кольт в правой руке, «веблей» в левой. Дверь открыл, поддев ее носком сапога.
Внутри было накурено и темно, свет едва сочился сквозь узкое окошко сквозь слои табачного дыма.
Четверо сидели в углу за столом. Оружие лежало кучей на полу.
Еще двое болтали с хозяином таверны возле плиты.
Он сразу заметил краем глаза белую сорочку и едва удержался, чтобы не повернуться к ротмистру. Тот сам догадается, что делать.
— Тебе чего, амиго? — спросил трактирщик, прерывая беседу.
— Где тут у вас… — начал Орлов, медленно разворачиваясь в сторону ротмистра. — Где тут…
Ротмистра в таверне не было. В его белой шелковой сорочке с оторванными пуговицами щеголял коренастый лохматый мексиканец.
Капитан Орлов бесшумно спустил курки и вынул руки из карманов. Протирая ладони, словно пытаясь их согреть, он еще раз огляделся. Точно. Ротмистра Бурко здесь не было.
— Что ты ищешь? — спросили из-за стола.
Орлов сдвинул шляпу и почесал затылок.
— Где тут у вас хижина дяди Тома? — спросил он.
— Мы не на войне, — сказал Шон Прайс.
Он солгал, чтобы немного остудить пыл нового напарника. Война шла уже много лет, и конца ей не было видно. Однако знали об этом лишь те, кто был готов принять в ней участие. Такая уж это война.
«Я пойду на войну», — сказал отцу Шон Прайс. Он уже тогда был высоким, выше своего отца — однако тот глянул на него так, что Шон сразу почувствовал себя младенцем.
«Воевать любой дурак может. Уйти легко, — сказал отец, — вернуться труднее».
«Все идут на войну, — говорил ему Шон, — чем я хуже других?»
«Мне нет дела до всех», — отвечал отец.
«Мятежники напали на нас!»
«На меня никто не нападал».
«Ты хочешь, чтобы у нас в Иллинойсе заправляли южане?»
«Мы сами приехали в Иллинойс из Вирджинии. У нас тут почти все — бывшие южане. И ничего страшного пока не случилось».
На этом спор прекращался. Не мог же Шон сказать, что ему, двадцатилетнему здоровому парню, просто хочется носить красивую военную форму. Такую же красивую, в какую нарядился сын мельника — тот уже приезжал в свой первый отпуск. Они были друзьями, и обнялись, случайно встретившись на улице, но оба чувствовали, что теперь между ними что-то оборвалось. Сын мельника, в роскошном синем мундире, шел в салун, и старые охотники уважительно отодвигались, пропуская его на лучшее место у стойки. А Шон направлялся в лавку, чтобы купить немного муки. Мука и порох, вот и все, что он брал с собой на охоту. Все остальное давал ему лес. А завтра сын мельника будет шагать среди огня и дыма разрывов с огромным знаменем в руках. А Шон будет тянуть за собой лодку по мелководью, пробираясь в верховья реки, где живут бобры… И так — всю жизнь?
Он записался добровольцем в армию северян тайком от родных, прослышав о наборе в снайперскую бригаду. Шону казалось, что стать снайпером гораздо почетнее, чем быть простым пехотинцем. Но ему пришлось проделать долгий путь, прежде чем он взял в руки карабин и надел темно-зеленый мундир бригады полковника Бердана.
Для начала его поместили в казарму для новобранцев, где он услышал странные разговоры. Все его новые товарищи рассчитывали поскорее получить свои сто долларов, полагавшиеся добровольцу федеральной армии, и при первом же удобном случае бежать на свободу, отпраздновав досрочное окончание войны у старушки Лулу. Сто долларов были весьма приличной суммой, и ради них можно было рискнуть головой.
Для Шона стало открытием, что все эти «добровольцы» записались в федеральную армию исключительно ради денег. Многие из них проделывали такой трюк не один раз. Это было, к тому же, гораздо проще и безопаснее, чем заниматься их обычным ремеслом — воровством и разбоем. После недолгих формальностей и напутственных речей новобранцев, «горящих пламенем патриотизма и рвущихся в бой», перевели в учебный лагерь. Прошло два дня, а на третий день новобранец Шон Прайс проснулся в своей палатке в гордом одиночестве.
Немолодой сержант-немец рассвирепел и приказал Прайсу убираться ко всем чертям вслед за своими дружками. Прайс так и сделал. Молча собрался и ушел, а через два дня так же молча подвел к палатке сержанта Фридрикса троих дезертиров, связанных по-индейски: руки за спиной, между ног длинная жердь, соединяющая всех троих. Сержант удивился способностям молодого добровольца и оставил его в учебном лагере, а на рукаве Прайса появилась капральская нашивка.
Почти год капрал Прайс готовил пушечное мясо к бойне, время от времени отлучаясь, чтобы изловить очередную компанию дезертиров. Они всегда бежали одним и тем же путем, и он без особого труда ловил их в одном и том же месте — в притоне старой Лулу.
Пойманных дезертиров обычно распинали на багажном ящике фургона: грудью на верхнюю крышку, руки-ноги привязывались к колесам. В действующих частях несчастным, как правило, затыкали рот. Но в учебном лагере им было дозволено совершенно свободно вопить от нестерпимой боли, которая охватывала все тело уже через несколько минут. Эти душераздирающие звуки должны были воспитывать в новичках качества, присущие солдату: равнодушие к чужим страданиям и страх перед капралом…
На очередной проверке лагеря сержант похвалил Прайса перед начальством. Начальство решило поощрить способного капрала отпуском, но Шон Прайс набрался смелости и попросил о другой награде.
«Прошу направить меня в Потомакскую армию, — заявил он. — Хочу служить среди Стрелков Соединенных Штатов[2]!»
«Мой юный друг, — сказало начальство, — а умеешь ли ты стрелять так, как положено Стрелку?»
«Я со ста ярдов попадал белке в глаз», скромно ответил капрал Прайс.
«Тебе придется воевать не с белками», ответило начальство, но допустило дерзкого капрала к испытаниям.
Ему дали карабин, и он выполнил положенные «десять выстрелов по десятидюймовой мишени с расстояния двести ярдов, не допустив при этом ни единого промаха», как и гласили правила набора в ряды снайперов.
Так Шон Прайс стал Стрелком, бойцом самой лучшей бригады, и получил, наконец, самое лучшее оружие — «спенсер». Этот карабин так же отличался от всех старых винтовок, как паровоз от фургона. Семизарядный трубчатый магазин вставлялся в приклад. За семь секунд можно было выпустить все патроны, потом моментально вставить новый магазин — и снова вести огонь. Дюжина метких стрелков, вооруженных «спенсерами», легко могла остановить продвижение вражеской роты. А когда стрелки научились еще и окапываться, то их дружный и слаженный огонь выкашивал целые наступающие полки.
Война оказалась совсем не такой азартной игрой, какой представала в рассказах сержанта Фридрикса. Она состояла большей частью из бессмысленных переходов с одного места на другое, из муштры и строевых смотров, из тупоголовых командиров, которые лезли на генеральские должности ради будущей политической карьеры… Но все искупилось первым же боем. Как только Прайс оказался в деле, в пороховом дыму, среди грохота и криков, он забыл обо всем. Он видел только бурые фигурки над мушкой, и радовался, когда эти фигурки исчезали после его выстрела. Он видел лица друзей слева и справа, и делил с ними счастье, которое охватывает солдат после боя. Он убивал врагов, не считая их, и хоронил друзей, зная, что скоро придет и его час.
Боялся Шон только одного — ранения. Он не мог без содрогания проходить мимо госпиталя, откуда несло тяжелым запахом рубленого мяса. Мало кто из раненых выживал, даже если ему и успевали оказать помощь. Тяжелые пули мушкетов дробили кости и смешивали в огромных ранах человеческую плоть с обрывками одежды. Попадание в руку или ногу лечилось просто — ножовкой. А те, кто получил кусок свинца в грудь или живот, уже не нуждались в лечении. Их складывали рядком в ближнем углу госпиталя, поближе к выходу, и ждали, когда они затихнут…
Та война закончилась для капрала Прайса в сентябре 62-го года, в день, когда генерал Френч решил провести классическую штыковую атаку на позиции южан. Генералу не терпелось проявить свои выдающиеся познания в тактике, почерпнутые в академии. Но до сих пор местность не позволяла ему провести победоносное «наступление дивизии в сомкнутых колоннах с последующим развертыванием в три шеренги для фронтальной штыковой атаки». Как же счастливо светилось, наверно, лицо генерала, когда под Шарпсбергом он увидел перед собой просторное, идеально гладкое поле!
Три его бригады выстроились в три линии на ровном месте, как на гигантском плацу. Прозвучала команда «примкнуть штыки», заиграли полковые оркестры — и вся дивизия шагнула вперед с незаряженными винтовками на плечах.
Капрал Прайс шагал во второй линии. Их, опытных стрелков, поставили здесь, чтобы как-то укрепить необстрелянную молодую бригаду. Солдаты этой бригады только что прибыли из учебного центра. Они все были в белоснежных гетрах. Знамена, развевавшиеся на ветру, радовали глаз яркостью красок, еще не запыленных и не закопченных пороховым дымом. Штыки лучились на солнце, и капрал Прайс надеялся, что их слепящий блеск повлияет на меткость южан, чьи серые ряды виднелись на другом конце поля. Южане стояли неподвижно, изготовившись для стрельбы и подпуская парадные ряды поближе.
Первый залп конфедератов прозвучал, как короткий, сухой удар грома, и почти вся передняя линия повалилась, срезанная огнем. Перешагивая через убитых и раненых, дивизия продолжала медленное движение под неумолчный рокот барабанов. Южане палили из своих винтовок непрерывно, их шеренги скрылись в пороховом дыму, за которым ярко и часто сверкали вспышки выстрелов. Пули шуршали в воздухе, пролетая над головой. Прайс поймал себя на том, что идет, сильно наклонившись вперед, как против крепкого ветра. Он глянул в сторону и увидел, что его ряд поредел. Шагавший слева солдат-новичок повернул к нему посеревшее лицо и выкрикнул: «Скорей бы добраться до этих трусов, да засадить им штык в глотку!»
Полковые барабаны внезапно умолкли, и тут же тревожно заголосили трубы, заглушая пальбу. По этому сигналу солдаты, оставшиеся в строю, поспешно отступили, смыкая ряды и перестраиваясь в новые линии под огнем противника. Но Прайс не собирался больше маршировать. Он лег за убитого лейтенанта и принялся стрелять по шеренгам южан, стараясь поймать на мушку тех, у кого больше нашивок на рукавах. Его однополчане-стрелки, уцелевшие во второй линии, последовали его примеру и тоже остались на поле, вступив в перестрелку.
Однако пехотинцы генерала Френча под барабанный бой снова пошли в штыковую атаку. Они прошагали мимо лежащего Прайса, чуть не наступив на него, и заслонили противника своим сомкнутым строем. Прайс перевернулся на спину и быстро вставил новый магазин в приклад карабина. Потом подтянул к телу лейтенанта еще один труп, укрепляя свою огневую позицию, и снял с убитых коробки с магазинами. Новый залп южан, и новые завывания труб. Солдаты бежали мимо него назад, чтобы перестроиться снова, и гетры у них были уже красными из-за того, что приходилось бежать по лужам крови… Четыре раза генерал Френч посылал дивизию в штыковые атаки, словно задавшись целью завалить трупами пехоты позиции южан. Скоро все поле было устлано телами в синих мундирах.
Пятая атака не состоялась. Те, кто остался в живых, залегли за телами убитых рядом с Прайсом и зарядили свои винтовки. Напрасно хрипели трубы, созывая на предсмертное построение. Солдаты вышли из повиновения и начали воевать так, как им подсказывал инстинкт — инстинкт убийства. Им не было никакого дела до тактики своего высокообразованного генерала. Им надо было уцелеть и отомстить врагам за смерть своих товарищей. Они академий не кончали, они не знали, что наполеоновские войска своим сомкнутым строем когда-то разгромили лучшие армии Европы. Но они видели, что Спенсер[3] сильнее Наполеона, и торопились поскорее перезарядить свои карабины, чтобы послать семь раскаленных гостинцев в сторону противника.
Неизвестно, сколько длился этот огневой поединок на ровном поле, но сломить отчаянное сопротивление южан здесь не удалось. Прайс был ранен дважды. Первая пуля засела в левом плече, и долго мешала прицеливаться. Вторая обожгла, скользнув по шее. Он не успел ни перевязаться, ни хотя бы зажать рану, так как потерял сознание.
Очнулся Шон от жуткого холода, и долго не мог понять, как он, живой, оказался в братской могиле. Он лежал поверх множества ледяных тел, слегка присыпанный влажной землей. «Вот и дождь прошел», — подумал он, стряхивая с лица липкие комки. — «Как бы не простыть». Подняв голову, он увидел россыпи сияющих звезд на черном небе. Стояла ясная сентябрьская ночь. До него не сразу дошло, что земля мокрая не из-за дождя, а оттого, что пропиталась кровью.
Его сапоги и карабин пропали. Шон брел босиком по лесной дороге, хватаясь за стволы деревьев. Впереди показался огонек. У костра сидели люди в оборванных солдатских мундирах — серых, синих, зеленых, красных… Это были дезертиры из обеих армий, мародеры, которые подсчитывали сегодняшнюю добычу. Прайс вышел на свет и повалился перед костром.
Эти люди не собирались его выхаживать, но и добивать не стали. Когда он снова очнулся и попросил воды, они напоили его.