Время перевалило далеко за полдень. Мы вышли из машины, забросили рюкзаки за спины и встали, на тропу, ведущую к высокогорной таежной речке Джеромель, протекающей в западной части Косурта. Вначале тропа вела нас по широкой пойме Бочинской долины, затем вышла в глубокий распадок и стала взбираться все выше и выше к горным вершинам Косурта, моего излюбленного урочища. Там прошумела моя кипучая охотничья молодость натуралиста-следопыта.
Наш небольшой отряд состоял из пяти моих маленьких внуков и дочери Светланы, приехавшей погостить из Харькова. Светлана родилась на Дальнем Востоке и, так же как и ее родители, горячо полюбила этот прекрасный край.
К вечеру мы поднялись к вершине Косурта и с горного перевала увидели окружающую местность сказочной красоты. Слева от нас с запада на восток простиралась необозримая даль поймы Амура с большими и малыми озерами, заливами и причудливо искривленными протоками. Величавый Амур уносил свои воды далеко на восток. Седые волны с ревом разбивались о прибрежные скалы, поросшие вековым мохом, и откатывались назад, оставляя белую пену на песчаной отмели. Белоснежные чайки громким гомоном оглашали водные просторы. Вдали на северо-западе виднелись отроги седого Мяочана. Прямо перед нами раскинулась чудесная долина знаменитого и долгожданного Косурта, затянутая голубой туманной дымкой. С трех сторон ее окаймляла высокая гряда остроконечных сопок, поросших смешанным редколесьем. Вековые великаны широколиственного и хвойного леса упирались вершинами в низко нависшие облака. Посреди долины, теснясь в высоких берегах, голубой лентой извивалась и громко рокотала на крутых поворотах горная красавица Джеромель. Мы спустились к реке и на старом излюбленном месте разбили лагерь.
Ребята размотали удочки и, отталкивая один другого, старались занять лучшие места. Больше всех не везло самым маленьким рыбакам — Косте, Эдику да маленькому харьковчанину: то крючок зацепится за штанину, то наживу мелюзга склюет. К наступлению темноты у нас было полведра рыбы. Заполыхал костер, в походном котле закипела уха. Получилась она очень вкусной, даже дети никогда не съедали по полной миске, а тут запросили добавку.
Крепок и сладок был сон у детей в эту ночь, а мне вот не спалось. Я рано вышел из палатки, лег на лужайку, смотрел и слушал приближающуюся зарю. В черном небе постепенно угасали последние звезды. Тонкий рог луны уходил за горизонт. В пойме поднимался густой туман и белой пеленой окутывал вершины деревьев. Крупные капли серебристой росы, сверкая в лучах восходящего солнца, обильно покрывали высокие травы и листья кустарников. Тихо вокруг, только неутомимая Джеромель громко журчала на каменистых перекатах да легкий ветерок шелестел в кронах.
Тайга оживала, проснулись ее обитатели. Первой запела свою песню зорянка. Вслед за ней заголосила желна, иволга, защебетали сойки, кедровки, краснобровые снегири и синицы. Мерную дробь отбивал лесной плотник — дятел, доставая из толстой сухостоины белого червя-короеда, в пойме кричала выпь, в прибрежных кустах шваркал коростель. За рекой в глухом распадке по-собачьи гавкал горный козел-гуран, совсем рядом с нашим биваком куковала кукушка.
Первым проснулся и вышел из палатки Эдик. Он подвалился ко мне под бочок, укрылся моей меховой душегрейкой, обхватил меня своими тонкими ручонками за шею и спросил:
— Дедушка, а почему ты не в палатке?
— Слушаю тайгу, мой мальчик.
И мы оба притихли. Вдруг донеслись какие-то знакомые звуки, похожие на фырканье лошади. Через некоторое время звук повторился. «Медведь», — пробежал по телу холодный озноб. Первый раз от одной мысли о близости зверя мною овладел страх. Не за себя — за детей.
Солнце высоко поднялось над горизонтом. Мы подошли к палатке. Светлана рассказала мне, что здесь совсем недавно топталась какая-то лошадь, она ходила вокруг палатки, фыркала, страшно храпела.
— Ты видела ее? — спросил я.
— Нет, я не выходила из палатки, а дети еще спали.
Чтобы не создавать паники, я не сказал дочери про хозяина тайги, только предупредил, чтобы от палатки не уходили. А сам пошел посмотреть то место. Пройдя немного по берегу ключа, я увидел на песчаной отмели свежие отпечатки крупных медвежьих лап, не успевших заполниться водой. Левая передняя лапа не имела трех пальцев, а остальные два, первый и второй, были изуродованы и изогнуты в правую сторону, а сама лапа сильно вывернута влево. «Старый знакомый», — промелькнуло в голове, и в памяти всплыли картины далекого прошлого.
Вспомнились Хурба, Джеромель, Зеленый ключ, в котором стояло наше зимовье, и тот беспалый медведь, который чуть не стоил мне жизни. Как сейчас вижу оскаленную пасть, изрыгающую кровавую слюну, желтые клыки. Я выслеживал тогда этого крупного разбойника, который задавил много скота нашей молочной фермы. Тогда медведь пошел прямо на меня. Я не успел выстрелить и был сбит с ног зверем. Быть бы мне на том свете, если бы не четвероногие друзья: Боцман и Казбек отогнали топтыгина, не дали ему расправиться со мной, и я остался цел и невредим, не считая ушиба головы и спины.
Спустя год беспалый появился на поселке Лесном, убил корову и ушел в тайгу. С тех пор прошло много времени, я наши пути-дороги не сходились, но наглый медведь появился уже на окраинах города, в поселках, близко расположенных к лесу. То корову задавит, то пасеку разорит. Собаку утащил. Однажды набросился на мужчину, собиравшего ягоду, и здорово покусал его. В поселке Западном утащил поросенка почти на глазах у хозяина. Болезнь в то время мешала мне поохотиться за мародером.
Я еще раз осмотрел отпечаток левой лапы и окончательно убедился: да, это мой знакомый. Мне хотелось как можно скорее покончить с ним или угнать его подальше от нашего лагеря, но что можно сделать без оружия? Надо было срочно возвращаться в город.
Пройдя немного по следу, я встретился с этим медведем. Он лежал возле большого пня. Зверь с раскрытой пастью бросился на меня. Нас разделяло два метра, ничего не оставалось, как бросить ему в морду свою куртку.
Медведь поймал ее и тут же, как ужаленный, бросился наутек: видимо, запах человеческого пота испугал его.
Рассказал Светлане о посещении лагеря опасным зверем. Мы быстро снялись и уехали.
На следующий день рано утром вместе со своим другом Александром Михайловичем Широкобоковым я уже был на том месте, где стояла наша палатка. Долго мы ходили по медвежьим набродам, разыскивая свежий след. Старый хозяин тайги учуял нас и пустился на хитрости. Он много кружил, двигался обратным следом, делал петли, двойки, тройки, восьмерки. Уходил в болото, поднимался на крутую сопку, бродил по непролазному бурелому. Топал по валежнику. Мы настойчиво преследовали его, старались измотать, разозлить, заставить повернуть вспять. От долгого преследования медведь обязательно повернет и постарается напасть на нас.
К полудню туман стал подниматься и рассеиваться, видимость стала хорошей. На густом травостое, покрытом обильной росой, хорошо проглядывался свежий след. Медведь все чаще останавливался, присаживался, прислушивался к звукам преследователей. А иногда мельком показывался в просветах между кустарниками. Отчетливо слышны были его харканье, фырканье и неприятные хлопки челюстями. Перед последним заходом мы сели на валежину, отдохнули минут пять, осмотрели ружья, ножи.
— Ну, Михалыч, ни пуха ни пера. Выстрел уступаю тебе.
— Нет, Константиныч, это твой старый знакомый. Смотри, не промахнись!
Прежде чем войти в распадок, мы обошли его большим кругом: выходных следов беспалого не было.
Вдруг из-за большого пня выскочил медведь и бросился нам навстречу. Прогремели выстрелы, и зверь упал. Это был он, старый знакомый — крупный медведь-самец с изуродованной лапой.
Однажды в зимний декабрьский день я вышел в вершину таежной речки Конжали, чтобы побродить с ружьем по тайге, подышать ее пьянящей свежестью.
Стояло тихое раннее утро. Слабый морозец слегка пощипывал лицо и уши. Из-за высокой гряды восточных сопок всходило солнце. Первые лучи озарили верхушки деревьев, окутанные белыми хлопьями пушистого снега. Выпавшая накануне пороша радовала обновлением белой тропы, которая много рассказывает натуралисту о жизни таежных обитателей.
Много километров прошел я, разбирая замысловатые схемы, начерченные на снеговом покрове зайцем-беляком, красной лисицей, горностаем, соболем. Я до того увлекся, что не заметил, как солнце приблизилось к горизонту.
Короткий зимний день подходил к концу. Надвигались сумерки, темнее становилось вокруг. Надо спешить в обратный путь. Извилистая тропа тянулась по разнолесью большого распадка, поблизости от русла горной речки, входившей в широкую пойму Бочинской долины. Не прошел и двух километров, как вдруг впереди, метрах в ста, показалась чья-то фигура. «Кого еще там нелегкая носит в такую поздноту?» — подумал я. И на душе стало легче и веселее, как бывает при встрече в тайге с человеком после долгого одиночества.
— Эй, — крикнул я, но вместо ответа неизвестная фигура стала еще больше, выше, как бы выпрямилась. Затем метнулась вправо от тропы и в несколько длинных прыжков исчезла в темных зарослях кустарника. Я подошел и осветил карманным фонарем то место, где стоял неизвестный. На тропе четко вырисовывались отпечатки когтистых лап, а справа, около толстой лиственницы, — большая утолока и глубокий размашистый след крупного медведя.
«Шатун!», — пронеслось в голове. Коварные повадки шатуна мне были давно известны. Преследовать такого зверя ночью в одиночку было рискованно. Продолжая свой путь, я оглянулся и снова увидел темный силуэт медведя. На этот раз он шел по тропе следом за мной, наступал, что называется, мне на пятки. Я остановился, быстро перезарядил ружье пулями и проверил нож на поясе. Остановился и медведь. Встреча с шатуном не обрадовала меня в такой поздний час, а насторожила и удивила: почему медведь идет моим следом? Случайное совпадение или любопытство? А может, хищник преднамеренно скрадывает меня, чтобы врасплох напасть и задавить? Кто знает, что он задумал и чем кончится эта встреча. Ясно было одно: нужно готовиться к нападению зверя. Шансов убить зверя наповал у меня почти не было. Сгустившиеся сумерки не позволяли сделать прицельный выстрел на расстоянии — не разглядеть прицела. Я мог положиться только на долголетнюю привычку к ружью и сделать выстрел навскидку. Куда больше шансов у медведя: он видит ночью почти так же, как и днем. Хорошо развитый слух и чутье позволяют ему скрадывать жертву почти безошибочно.
Чем дальше уводила меня тропа, тем больше, сгущались сумерки, тем тревожнее становилось в душе моей. Я часто останавливался, оглядывался по сторонам и каждую минуту ожидал нападения зверя. Медведь вел себя довольно смело и нагло. Иногда он подходил ко мне так близко, что я слушал его фырканье и глухое рычание, хлопки челюстей. Я видел его силуэт на расстоянии ружейного выстрела, но стрелять было нельзя, мешала вечерняя темнота. Не стреляй, если не уверен, что убьешь наповал, — таков закон медвежатников. И я его придерживался и ждал сближения, дабы бить наверняка.
Спустя некоторое время обстановка изменилась в мою пользу. Над лесом взошла луна. Показались первые просветы опушки леса, а затем открытая пойма Бочинской долины. Я вышел на зимнюю сеновозную дорогу и остановился. Медведь не преследовал меня дальше; очевидно, открытая местность, освещенная луной, была не по душе ему. Он потоптался у закрайка болота и повернул обратно.
Опасность миновала. Я облегченно вздохнул и ускоренным шагом направился в город. Медведь, с которым я столкнулся в районе речки Конжали, мог стать опасным зверем для человека, случайно встретившегося с ним в тайге. Такой зверь не мог не зажечь в душе моей охотничьей страсти. Чрезмерная злоба, наглость, смелая и хитрая манера скрадывания — все это обострило интерес к хищнику, ставшему шатуном.
На следующий день в полном охотничьем снаряжении я в сопровождении моего четвероногого друга Бурлака я вышел из города и направился на розыски. Наступало чудесное зимнее утро. В небе померкли последние звезды, в предутреннем синем мраке дремали старые ели, опустив до самой земли широкие лапы ветвей. Пунцовела, разгоралась заря. Вот и солнце выкатилось. Подул легкий ветерок, сбивая шапки снега с макушек деревьев. Я медленно поднимался по распадку к вершине. Надо было засветло достичь перевала и выйти в долину знаменитой Кривой речки, туда, куда уходил след. Глубокий распадок скорее напоминал ущелье, заросшее пихтачом и ельником. Он круто уходил вверх, и это очень затрудняло мое продвижение, отнимало много времени и сил. Целый день ушел на переход, и только к вечеру я оставил за спиной перевал и спустился в обширную долину Кривой речки, не теряя следа.
К наступлению ночи я сидел возле жарко натопленной печки, сделанной из обычной железной бочки. Каким уютным, каким неоценимым становится небольшое, прокопченное едким дымом зимовье! Как мила эта дышащая теплом железная печка, возле которой приятно посидеть в длинную зимнюю ночь, вспоминая прошлое и думая о будущем.
Усталость брала свое. Я крепко уснул и проспал до утра. За ночь погода изменилась, нависли багровые тучи. С севера подул порывистый холодный ветер, поднимая снежные вихри. Разыгравшаяся непогода надолго приковала меня к зимовью. Больше суток пришлось отсиживаться в ожидании погожего дня. Тут как раз к моему пристанищу завернул старый знакомый охотник Семен Ильич. Мы давно не встречались, и я от души был рад ему. Бурлак поначалу грозно рыкнул на пришельца, но скоро понял свою ошибку. Узнав гостя, пес завилял хвостом, прыгнул ему на грудь, лизнул лицо и виновато заскулил, как бы прося прощения за ошибку.
— Узнал, шельмец, узнал, плутище! — хриплым простуженным голосом проговорил Семен, подходя к зимовью и снимая на ходу тяжелый походный мешок. Повесил на сук елки старенькую одностволку системы Казанцева.
— Батенька ты мой, Семен Ильич, вот не ожидал! Поди по красному зверю бродишь?
— Знамо дело! А ты все за косолапым гонишься? Не за тем ли, что по распадку в вершину идет? Я сразу узнал твой след. Думаю, преследует зверя, на Кривую речку путь держит, к зимовью. Я и свернул к тебе.
За кружкой чая Семен сетовал:
— Белки нет, колонка, горностая днем с огнем не найдешь, да и соболя не густо, ушел зверь из этих мест, ушел.
— А в чем же дело?
— Жить ему негде стало, излюбленные места уничтожены. Вырублен лес, вот и вся причина. Ты посмотри вокруг, что делают, как валят лес! Все подряд, нужное и ненужное. Ты строевой бери, а подлесок не тронь. Через десять, пятнадцать лет он будет строевым, а, на голом месте разве что через сто лет отрастет. В ключах и речках повалили релки ельника и пихтача. Первостроители Комсомольска оставили их для воспроизводства древесины, для сохранения родников, да и для того, чтобы зверье не перевелось. Так нет, надо повалить, искорежить, бросить подлесок под гусеницу, авось сгниет или сгорит в лесном пожаре. Почему горисполком не запретит вырубку леса в черте города и за ее пределами, хотя бы на пятьдесят — шестьдесят километров? Ведь внукам сводить за грибами будет некуда, не увидят они настоящей тайги. Проклянут нас потомки за такую бесхозяйственность. Недалек тот час, Николай, когда повалят все до единого кустика. Тогда здесь не встретишь не только соболя или колонка, а даже полевки.
Беседа затянулась далеко за полночь...
Наутро мы подкрепились чаем, холодной закуской и разошлись, пожелав друг другу удачи.
Погода установилась. Ветер стих, по голубому небу кое-где блуждали обрывки багровых туч. Всходило солнце, и первые его лучи озарили долину Кривой речки. Я спешил перехватить на восточном склоне след шатуна, уходивший в долину Джеромеля. С высоты горного отрога увидел окрестность правобережья. Передо мной простирался голый восточный склон, заросший высоким бурьяном и заваленный лесным хламом, оставшимся после вырубки. У подножий высоких крутых сопок шумела бурным потоком Кривая. Совсем недавно здесь шумела глухая непроходимая тайга, плотной стеной стоял вековой лес. Кедры, огромные лиственницы, ели и пихты упирались своими вершинами в низкое небо. Лесной массив огромной долины простирался на сотню километров от северо-западных границ реки Циркуль до юго-восточных границ реки Хурбы. В густых зарослях кедровника обитали кабаны, черные и бурые медведи. И только в годы бескормицы, когда не было кедрового ореха, медведи уходили на ягодники, а кабаны — в распадки на ключи и паслись там до самой весны. В смешанных лесах высокогорья обитали осторожные изюбры, а на открытых гарях жили лоси в косули. Много и других ценных и редких зверей было в здешних хвойных лесах: соболи, куницы, горностаи, лисицы, колонки, белки, водились глухарь, косач, дикуша и еловый «монах» — рябчик.
Весной на лесных полянках слышалась брачная песнь косача, а из глубины леса доносилась тонкая мелодия глухариной песни. Холодная и чистая как слеза вода Кривой речки манила к себе животных, стремившихся утолить жажду в жаркие дни лета и полежать в прохладном прибрежье. У троп, ведущих к водопою, таились коварные хищники — рысь и кочевница росомаха. По низу рыскали прожорливые и голодные волки, подчищая все, что осталось от чужого пира, не брезгуя никакими остатками. Темный хвойный лес с густым подлеском и буреломом являлся надежным убежищем всех здешних обитателей. Летом в жару звери спасались тут от овода и гнуса, зимой — от холодных ветров.
Новостройкам нужен был лес, и тогда здесь появился человек, а с ним мощная техника. Зарокотала мотопила «Дружба». Зарычали трактор и бульдозер, лязгая стальными траками гусениц, подминая все, что стояли на пути. Лес застонал, затрещал, зверь разбежался. Погибла красота сказочной долины правобережья Кривой речки. Как был прав Семен Ильич, высказывая свою тревогу!
След шатуна, припорошенный поземкой, уходил все дальше и дальше на юго-запад. В кедровниках восточного и южного склонов шатун не остановился, видимо, потому, что в этом году не было ореха. Он держал направление на речку Джеромель в надежде поживиться там. В ее долине кормились кабаны и изюбры. Это хорошо знал хозяин тайги и тянулся к желанному месту.
Пройдя восточный склон и перевалив гряду водораздела, я к концу дня спустился в долину речки Джеромель. Не хотелось мне ночевать под открытым небом, но пришлось. Спустя некоторое время задымил костер. Мы с Бурлаком отдыхали на мягкой подстилке из пихтовых веток и грелись у огня. На землю опустилась длинная зимняя ночь, усиливался мороз, но возле костра было тепло и удобно. Над лесом взошла луна, озаряя бледным светом горную долину.
Меня мучил один вопрос: остановится шатун здесь, в Джеромели, или пойдет дальше? В кедровник он не должен пойти, там нет ореха. По всему видно, что хищник задержится тут надолго, будет охотиться за копытными животными, особенно за кабаном. В долине много распадков и ключей с хвощевыми зарослями — основной пищей кабанов в зимнее время.
Рано утром направился в большой распадок, поросший густым хвощом. Попадалось много кабаньих следов. Побывал здесь и шатун, скрытно принюхиваясь к набродам: охотился за поросятами. Надо как можно скорее покончить с ним, иначе он всех поросят и подсвинков подавит, чего доброго и до свиней доберется, большой вред нанесет охотхозяйству.
Трое суток поисков были безрезультатны. Только на четвертый день состоялась наша необычная и печальная встреча с хозяином тайги. Пройдя немного по тропе, натоптанной кабанами, вдоль распадка, Бурлак внезапно рванул вправо. Он пробежал несколько метров, остановился и стал горячо обнюхивать чьи-то наброды и большую утолоку. Вначале мне показалось, что на этом месте совсем недавно паслись кабаны. Но когда я присмотрелся внимательно, то убедился, что кабаньего табуна здесь не было. На снегу виднелись отпечатки больших медвежьих лап, не успевшие покрыться инеем, а рядом глубоко продавили снег копыта крупного кабана-секача. Вокруг валялось много темно-бурой шерсти медведя и длинной черной щетины кабана, большие сгустки крови, кое-где снег был выбит до самой земли. Да, здесь происходила жестокая схватка. Два окровавленных следа вели вверх по распадку к вершине Черной гривы.
Огромное волнение охватило меня. Мне казалось, что медведь непременно догонит кабана в ельнике Черной гривы и там прикончит его. В мыслях рисовались картины одна трагичнее другой. Я торопился, почти бегом бежал к Черной гриве с надеждой успеть на медвежий пир. Но зверей в ельнике не было. Следы повернули на юг и уходили к небольшой пихтовой релке. Я внимательно присмотрелся к следам. Оставленная на снегу кровь принадлежала топтыгину. Но меня это не особенно удивило: во время схватки кабан вполне мог ударить медведя клыками и нанести ему тяжелую травму. Поразило другое: крови на следу секача не было, и он не спасался бегством от шатуна, а наоборот, сам шел за ним! Может, кабан после боя случайно бросился в ту же сторону, куда ушел и его враг? Или в пылу злобы и неслыханной смелости он хочет прогнать медведя с территории, где паслось стадо кабанов? Припадая к свежим звериным следам, Бурлак быстро скрылся из виду, а спустя несколько минут в густом пихтаче с левой стороны большой седловины зазвучал его баритон, распарывая сухой морозный воздух, оглашая раскатистым эхом необозримую ширь Джеромельской долины. Громкий лай нарастал и становился злобным. Я ускорил шаг, а через несколько минут уже бежал что было силы, спотыкаясь о валежник, наскакивая на острые сучья сухостоя, обдирая лицо и руки. С головы свалилась шапка, упали рукавицы, в лицо больно врезалась хворостина, потекла кровь. Бежать становилось все труднее, терялись силы, не хватало воздуху, я задыхался, но бежал. Одна мысль сверлила мозг: не опоздать бы, потеряешь дорогое время — упустишь нужный момент. Успеть, успеть во что бы то ни стало! До пихтача, оставалось не более ста метров, как лай вдруг умолк. Я остановился, еле переводя дыхание и в то же время жадно вслушиваясь в тишину морозного утра. Но Бурлак молчал. Напряженное до предела терпение начинало сдавать. Притупился слух, дрожали колени, тряслись руки, холодный озноб пробегал по всему телу. Вера в успех покидала меня, и только слабый огонек надежды теплился в моей измученной душе. Я ждал, когда Бурлак снова подаст голос. И вдруг лай повторился. Опять затих. Я собрал в себе последние силы и хотел бежать к тому месту. Но тут от опушки отделилась фигура огромного зверя. Взметая снежную пыль, он быстро приближался ко мне, а когда расстояние сократилось до пяти метров, он остановился и на мгновение застыл во всей своей звериной красоте.
Я замер. Передо мной стоял на редкость крупный по своим размерам кабан-секач. Его высота в холке переваливала далеко за метр, а общая длина тела составляла более двух метров. Вздыбившаяся на загривке щетина, огромная голова с налитыми кровью глазами, полуоткрытая пасть, изрыгающая кровавую слюну, пожелтелые от времени кривые ятаганообразные клыки... Кабан был страшен, но и по-своему красив. Первый раз в жизни стоял я перед рассвирепевшим и небезопасным зверем, не чувствуя никакого страха. Но странное дело, я не мог поднять ружья и выстрелить в такого изумительного красавца. Очарованный могучим вепрем, стоял я перед ним как завороженный, любуясь гордым лесным великаном. Нас разделяло не больше пяти метров. Несколько минут мы простояли с затаенным дыханием, разглядывая друг друга и что-то выжидая. Но вот зверь ударил землю копытом тряхнул тяжелой головой, заскрежетал клыками и как спиральная пружина стал сжиматься, сводя передние ноги к задним. Он был готов сделать бросок в мою сторону, чтобы нанести удар клыками, но страх перед человеком удерживал кабана. Секач громко фыркнул, еще раз проскрежетал клыками и повернул тяжелую голову, забрызганную кровью, в сторону, как бы не желая встретиться взглядом со мной. Затем он переступил с ноги на ногу, развернулся и неторопливо затрусил по склону. Его темно-бурая туша замелькала в густых зарослях орешника.
Долго смотрел я вслед уходившему от меня вепрю, уносившему с собой тайну недавнего поединка с шатуном. Я не жалел о том, что этот зверь не пробудил во мне охотничьего азарта и не прогремел мой зловещий выстрел. Убить такого редкостного красавца и храброго бойца, не дрогнувшего перед медведем, я не мог.
Пусть старый секач останется в своей стихии живым и невредимым, как редкий экземпляр и живой памятник нашей прекрасной фауны. Я даже хотел что-то крикнуть ему на прощание, но в это время в густом пихтаче Большой седловины, откуда несколько минут назад вышел матерый кабан, снова загудел баритон Бурлака. Почти бегом я направился туда. Осторожно раздвигая низко нависшие сучья пихтача и ельника, перелезая через валежник, стараясь не шуметь, пробирался я вперед, держа наготове свой неизменный оленебой. Бурлак учуял мое приближение, удвоил злобу. Не доходя до него несколько метров, я остановился, передохнул, огляделся, проверил ружье и шагнул вперед. У корневища большого выворотня издыхал огромный медведь. Он слабо защищался от наседающей собаки. Пытался подняться на ноги, но это ему не удавалось. Позвоночник шатуна был поврежден, заднюю часть его тела парализовало. В левом боку зияла большая рана, через которую вывалились внутренности. Хозяин тайги был беспомощен и жалок. Рана, нанесенная секачом, оказалась смертельной, и гибель зверя была неизбежна.
Не желая быть свидетелем тяжких страданий несчастного, я вскинул ружье...
Однажды осенью я возвращался с охоты, измученный трехдневными поисками медведя. Жена встретила меня как-то необычно — с укоризненной усмешкой:
— Вот ходил ты по тайге, ноги бил впустую, время зря теряешь, а медведь под носом ходит, всех кур на птицефабрике поел. На вот, почитай!
Вот что сообщал мой старый приятель Григорий Иванович Махин, бригадир птицефабрики: «Уважаемый Николай Константинович, беда у нас: медведь повадился ходить на летний птичник. Корежит летние домики и пожирает кур. По сотне за ночь, а за вчерашнюю ночь слопал полторы сотни. Ежели его не уничтожить или не угнать с наших мест, то он разорит птицефабрику. Я хотел сторожей добавить, да никто не идет, боятся. Выругай, Константиныч, приезжай, пожалуйста, накажи косолапого за его разбой. Григорий Махин».
Я задумался: почему медведь ходит на птичник? Что его гонит туда? Голод? Нет, это не так, нынешний год урожайный: есть желудь, кедровый орех, малина, брусника, голубика, рябина, овес рядом с птичником, а он прет за курами. Видимо, этот медведь не раз ел мясо какого-то животного. Оно ему очень понравилось, зверь становился все более плотоядным, и вот соблазнился курятником. Птицы оказались легкой добычей, теперь мишка будет ходить в курятник, пока не пожрет всех кур, если ему не помешают. От такого медведя можно ожидать еще больших неприятностей: начнет резать домашний скот, ломать ульи на пасеках и пожирать мед вместе с пчелами. Он вполне может стать и шатуном, тогда серьезная опасность будет угрожать людям.
Рано утром следующего дня я был на летнем птичнике, встретил там Махина и сторожа. Последнего звали Степаном Савельичем. Был он лет семидесяти, среднего роста, сухощавый, с черной цыганской бородой и карими глазами. Не по годам подвижный, веселый и словоохотливый.
— Ну, Степан Савельевич, рассказывай, что тут у вас произошло?
— Да вот, медведь повадился каждую ночь. Придет, косолапая бестия, ночью, а то и с вечера. Надысь совсем по светлому пришел. Подойдет к летнему домику, ухватит его лапами и давай трясти. Куры попадают с насеста на пол, а он собирает их, сонных. Наберет целую охапку и уходить станет, а куры-то проснутся, закудахчут, крылья выпростают и разлетятся по всему птичнику, а он за ними. Вот и гоняется всю ночь за птицами. Поймает какую, даванет ее лапой — курицы как не бывало, а то голову зубами раздавит. Потом сожрет добычу и снова домики корежит, язвило ему в живот, так до самого утра и хозяйничает.
— А не пытался напугать его — собаками или выстрелом из ружья?
— Ружье-то есть, да стрелять нечем, пулю надо, а у меня патроны дробью заряжены. А собаки наши боятся его. Как только он появляется в дальнем углу — он больше оттуда заходит, со стороны Горелого ключа, — собаки учуют его, хвосты подожмут, по будкам разбегутся и сидят в них, пока медведь не уйдет. На него бы ваших собак, они бы ему показали кузькину мать.
Савельич посмотрел на моего Казбека и погладил его по загривку. Казбек радостно принял ласку Савельича.
— Была у меня хорошая собака, Константиныч. Моряк по кличке, с хорошего теленка ростом, смелый и умный был пес. Никого, бывало, не пустит на птичник, ко мне тоже никого не подпускал без моего разрешения. Если я здоровался с кем-либо за руку, то этого человека Моряк признавал за своего, переставал рычать и начинал ласкаться, вилять хвостом. Никуда меня одного не пускал, все со мной, все около меня. Вот Григорий Иванович знал его.
— Да, хороший был пес, ничего не скажешь— сказал Махин.
— А где же теперь он? — спросил я.
Тот нахмурился, глубоко вздохнул:
— Погиб...
Старик как-то ссутулился, будто на его плечи навалили тяжелую ношу, и отвернулся, чтобы скрыть от нас навернувшуюся слезу и страдальческую печаль. Успокоившись, он рассказал:
— Намедни медведь пришел с вечера, совсем еще светло было, ну и давай куриные дома корежить. Я и пустил Моряка на него. Сначала медведь испугался, когда Моряк хватил его за «штаны», и пустился наутек. За изгородью собака осадила его, тогда и пошла у них потасовка. Моряк лает, медведь рычит, рявкает, а я кричу что есть мочи: «Ату его, Моряк, ату! Так его, так!» Услышал мой голос Моряк и еще злобнее стал нападать на медведя. Потом, слышу, завизжал мой Моряшка, и все стихло... Я испугался. Ну, думаю, порешил его косолапый. Что делать, не знаю. Бежать на выручку — боюсь, и Моряка ведь жалко, аж сердце защемило в груди. Ну, думаю, двум смертям не бывать, а одной не миновать. Зарядил одностволку крупной дробью, взял топор и айда выручать друга. Бегу к тому месту, где потасовка происходила, смотрю — навстречу мне ползет Моряшка, весь в крови, и внутренности за ним тянутся. Скулил так, что слезы потекли у меня, а чем поможешь?
Савельич глубоко вздохнул.
Махин рассказал мне, что позавчера совхозные охотники стреляли по медведю с лабаза и уверяют, будто бы ранили его. Савельич показал место, где появился медведь в тот вечер, и подмостки, сделанные охотниками для караула. Я замерил расстояние до точки, где находился медведь. Получилось 105 шагов. Махин усомнился, чтобы стрелки из гладкоствольного ружья, да еще в потемках, могли на таком расстоянии попасть в цель. Мы прошли по следу зверя и нигде не обнаружили крови. Вряд ли медведь был в ту ночь ранен. Елкин утверждал, что после этого медведь снова приходил на птичник.
— Ну что, Григорий Иванович, искать будем разбойника или караулить?
— Искать, — высказал свое мнение Махин.
Ну что же, искать так искать. Судя по рассказам, наиболее вероятным убежищем медведя был Горелый ключ.
Тишина стояла вокруг, только легкий ветерок с шорохом пробегал по вершинам деревьев, срывая с них листья и хвою листвянок, да шелестела сухая трава под ногами собаки.
Перед нами раскинулся склон левобережной Бочинской долины, поросшей смешанным редколесьем. Здесь стояли высокоствольные лиственницы с пожелтевшей хвоей на вершинах, стройные березы, осины. Иногда встречались рябины с красно-желтыми гроздьями спелых ягод, красавцы клены с широкими угловатыми листьями разноцветной окраски, могучие дубы, ронявшие на землю желуди. Стояло чудесное сентябрьское утро. Первые осенние заморозки густо покрыли пожухлый травостой и листья кустарника серебристым инеем, ярко сияющим в лучах восходящего солнца. Чудесное разнолесье вселяло восторг в душу, а горячая страсть охотника манила, звала все дальше, глубже. Тайга просыпалась и наполнялась разноголосыми звуками. Громко кричала желна, щебетали дрозды, подавали голоса кедровки, кукши и сойки, дятел усердно долбил сухое дерево, порождая звуки, далеко разносимые эхом. На сучке сухой лиственницы притаился полосатый бурундук. Чистое голубое небо обещало хороший погожий день.
Бежавшая впереди нас Герта вдруг заходила челноком. Раздался ее звонкий отрывистый лай. Махин встрепенулся, остановился, снял с плеча ружье и тихо произнес:
— Медведь?
— Нет, — сказал я, — это белка. Слышишь, собака лает редко, не азартно, с большими паузами, да и Казбек помалкивает — он у меня белку не облаивает. Медведя или еще какого зверя — другое дело, зальется так, что вся тайга загудит от баритона, за версту слышишь. А Герта у меня слабее по медведю работает, но все же немного помогает Казбеку. В одиночку, однако, побаивается косолапого. Издалека узнаю, по какому зверю лают мои собаки.
Мы подошли к Герте. На высокой лиственнице сидела белка, положив свой пушистый, начинающий седеть хвост на спину, цокала и стучала лапами по толстому суку. Заметив наше приближение, зверек забеспокоился, запрыгал с одной ветки на другую, забрался на самую вершину и затаился в желтой хвое. Казбек стоял в стороне и спокойно смотрел на происходящее, изредка поглядывая на вершину листвянки. Потом подошел ко мне, поднялся, положил свои лапы мне на грудь, лизнул в лицо и громко тявкнул, как бы сказал: «Не мое это дело, хозяин, облаивать белок и надрывать свой голос, он мне еще пригодится». Белка перемахнула на соседнюю осину, затем на березу и пошла верхом по деревьям. Герта с азартом преследовала ее. Казбек за компанию тоже рванул было с места, но тут же после моего посвиста повернул обратно.
Во второй половине дня перевалили седловину горного отрога и спустились в Горелый ключ. Это была сухая пойма, страшно захламленная буреломом, валежником с вывернутыми корнями и высоким травостоем. Посредине поймы в размытых дождевыми водами берегах тихо пробирался небольшой ключ, поросший пихтачом и ельником. Огромные завалы и густые травяные заросли с мелким пихтовым подсевом затрудняли наше продвижение и усложняли поиск. Собаки, набегавшиеся с утра, уже утомились. Опустив головы с высунутыми языками, они медленно плелись сзади, наступая нам на пятки. Но вот они увидели ключ, в один миг приободрились и бросились в воду. Холодные струи доставляли им огромное наслаждение.
Махин остановился и предложил сделать привал. Я согласился. На берегу ключа выбрали сухое место и разложили костер, сварили картошку «в мундире», вскипятили чай. За обедом я спросил Махина, уверен ли он, что медведь выбрал именно этот район леса для дневного убежища. Махин усмехнулся:
— Других подходящих участков здесь нету. Кругом открытые места, а их он не любит. Смотри, на востоке и на юге поля, на северо-востоке город. Медведь может выбрать для временного обитания, спокойного отдыха лишь западную часть леса. Оттуда он и приходит всегда, со стороны Циркуля и Сора. Эти места медвежьи. Маршрут он себе выбрал скрытый: Горелый ключ берет начало с вершины Серпантина и подходит почти к самому птичнику, пойма захламлена буреломом, черт ногу сломит. Кто сюда полезет, кроме него? Где-то он здесь, Константиныч. Нутром своим чую, что здесь, только вот времени сегодня у нас маловато остается, но это не беда, заночуем в лесу и завтра со свежими силами искать начнем, вес равно найдем наверняка.
Отдохнув, мы встали со своих мест, но не прошли и пяти километров, как услышали громкий свист Рустама, моего сына. Он шел впереди нас, с левой стороны ключа.
— Что? — спросил я, подходя к сыну.
— Смотри, папа, какой-здоровенный след, — и указал на крупный отпечаток медвежьей лапы, глубоко вдавленный в песчаную отмель. Подошел Махин. Он внимательно осмотрел след и как-то по-мальчишески радостно произнес:
— Я говорил, Константиныч, что он здесь! След вчерашний, в верхотину прет, стервец!
Немного дальше, метрах в пятидесяти, обнаружили утолоку: тут была лежка медведя. Здесь он пил воду, купался и отлеживался после холодной ванны. Собаки совершенно равнодушно относились к следам и утолоке. Видимо, они успели выветриться, но и этого было достаточно, чтобы повысить нашу настороженность. Тот, кто охотился на медведя и имел с ним дело, поймет, какое чувство охватывает человека когда он натыкается даже на старый след. Каждый из нас проверил свое оружие. После короткой остановки и осмотра лежки мы шли более настороженно. Григорий Иванович двинулся по левой стороне ключа, мы с Рустамом — по правой.
По пути я напутствовал сына:
— Ты, Руся, держись ко мне поближе, идем не на зайца, сам понимаешь.
Следы и наброды стали встречаться все чаще. Собаки, припадая к следам, зачелночили. Не прошли мы и километра, как вдруг из-под выворотня старой березы выскочил огромный медведь и с быстротой собаки бросился на меня, но метрах в трех почему-то остановился. Я воспользовался этой остановкой, неторопливо прицелился в лобастую голову зверя, нажал одну за другой гашетки — выстрелов не было. Переломил бескурковку и нажал вторично, однако и на этот раз выстрелов не последовало. Озноб страха пробежал по всему обмякшему телу. На перезарядку времени не оставалось. Что делать? Нож! Медведь злобно осклабился, рявкнул и бросился на меня. Сбитый с ног, я упал навзничь и тут же почувствовал на себе что-то тяжелое, обдающее меня горячим дыханием и неприятным запахом. На миг увидел оскаленную пасть и желтые клыки зверя. Какое-то мгновение я упустил, растерялся и не мог нащупать рукоятку ножа. Наконец, я нашел ее, вытащил нож, но нанести удар не пришлось. В этот критический момент на помощь прибежали собаки и бросились на медведя, хватая его за «штаны». Зверь оставил меня и кинулся на Казбека, ударил его лапой по загривку, но тут же угодил под выстрел Рустама и был убит наповал. Все это произошло так быстро, так неожиданно, что ни Махин, ни Рустам не успели выстрелить, когда медведь оседлал меня. Если б не собаки, неизвестно, чем бы все кончилось.
Побывать в лапах такого медведя и отделаться царапинами — редкая удача. Если бы не верные собаки, мы бы не читали сейчас записок следопыта-медвежатника...
Это был крупный самец. Зубы у него стерлись до самых десен, клыки затупились, когти оказались поломанными. Он был ранен в правую ляжку круглой пулей 16-го калибра. Глубокая рана успела загноиться, нога распухла. Кем был подстрелен этот медведь, осталось неясным. Может быть, все-таки охотниками из совхоза, о которых говорили Савельич и Махин?
Этот случай еще раз подтверждает, насколько опасен раненый медведь для того, кто случайно наткнется на него. Он может изуродовать человека, убить его.
Охота закончена. Мы сидим на сухом берегу Горелого ключа и все еще переживаем недавнюю схватку с матерым звериной. Обнимаем и целуем Казбека и Герту за их неоценимую помощь при схватке с хищником.
В декабре 1958 года в районе поселка Ягодного Комсомольского района в тайге заблудились два молодых охотника-любителя, промышлявших белку и соболя. Парней настигла пурга. Местность они знали плохо, вскоре потеряли ориентировку, стали блуждать по заснеженной тайге наугад и окончательно заплутали.
Мне, как представителю первичного охотколлектива завода «Амурсталь», было поручено организовать поисковую группу и возглавить ее. Вскоре группа из десяти охотников была создана. Разбив ее на два звена, в каждом по пять человек, мы составили маршрутные карты местности предполагаемого района поиска.
В первый день ночевали под открытым небом, на второй день — в зимовье местных лесорубов, остальные ночи проводили у костра. Ходить по тайге было трудно: снег выше колена, тайга захламлена буреломом и густо заросла молодым подлеском пихтача и ельника. Охотники, промокшие от пота, валились с ног. Решено было сделать суточный привал. Мы выбрали место для стоянки. Очистили площадку от снега, разложили большой костер, хорошо прогрели землю. Затем удалили большие угли, а на горячую золу наложили еловые и пихтовые сучки.
День клонился к вечеру, нужно было позаботиться об ужине. Назначенный поваром Сережа Зайцев сварил прекрасный суп из рябчиков. Мы хорошо поели, выпили по кружке чая и улеглись на теплую «постель», предварительно установив ночное дежурство: по одному через каждые два часа. Лагерь затих.
На рассвете дежурный громко закричал:
— Ребята, лось! Сохатый! Бей, стреляй!
Все подскакивали и бросились к ружьям, висевшим на сучках соседней елки. Я запретил стрелять, охотники повиновались мне и повесили ружья. Прямо на лагерь с северной стороны бежал лось. Но шагах в двадцати он остановился, постоял в нерешительности две-три минуты, затем повернул вправо от нашего бивака и снова остановился в пятидесяти шагах от нас. Лось был сильно кем-то напуган, измучен усталостью. Дрожа всем телом, он страшно храпел. Казалось, бедняга вот-вот упадет. Через одну-две минуты зверь круто развернулся и неторопливой иноходью ушел в пойму таежной речки Холуни. Когда он скрылся в дебрях, начались оживленные разговоры. Никто из нас не мог объяснить, что побудило сохатого подойти так близко к людям. Не знали мы, что его привел к нам инстинкт самосохранения, что у нас он искал спасенье от неминуемой смерти. Едва затихли голоса на биваке, как снова крикнул тот же дежурный:
— Ребята, медведь!
Мы вначале подумали, что шутит парень, но это была не шутка. Действительно, по следу лося прямо на нас размашистым наметом бежал здоровенный медведь. В двадцати шагах от лагеря он остановился на том самом месте, где только что стоял лось, рявкнул, лязгая челюстями. Из раскрытой пасти валил пар и падали хлопья густой пены. Медведь был сильно раздражен. Только сейчас мы поняли, кто так сильно напугал лося. Загремели выстрелы. Зверь круто развернулся, громко ухнул и пошел обратно своим следом в дебри, оставляя большие потеки крови на снегу. Не помешай мы ему, он догнал бы сохатого и задавил его.
Вспыхнул горячий спор. Одни рвались преследовать хищника, другие доказывали, что нас послали сюда искать людей, а не за косолапым гоняться.
Я, как старший группы, выслушал спорящих и распорядился по-своему: добить такого медведя нужно. Иначе он может отлежаться и, чего доброго, на человека попрет. Зверь наглый, смелый, голодный. Повстречает заблудившихся парней — быть беде. Что они сделают такому зверюге из своих одностволок, заряженных мелкой дробью?
— Преувеличиваете и страху нагоняете, — возражал Василий Лучков, бывалый охотник. — Медведь тяжело ранен, подохнет сам по себе, вон кровищи-то сколько. А если и выживет, то едва ли ему, калеке, удастся задавить лося, все равно позже подохнет от голода и холода.
Разумеется, все могло случиться именно так, но предусмотрительность требовала учитывать и возможность иного исхода. И я распорядился: звено Зайцева пойдет добивать медведя, звено Лучкова продолжит поиск людей. Приступить к выполнению задания только завтра, а сегодня отдых. Федя Зайцев рвался догонять медведя немедленно, но я не разрешил: надо дать зверю залежаться, тогда его будет легче взять, а если сейчас же начать преследование, он может далеко уйти.
Лучков был прав. Медведь, истекая кровью, не прошел и трех километров, упал замертво. Это был крупный самец, но очень уж худой. Скелет, обтянутый шкурой, — иначе и не скажешь. Волосяной покров настолько редок, что некоторые места — живот, подмышки — совершенно голы, зубы стерты до самых десен. Клыки тупые, когти острые, внутреннего и наружного жира — ни грамма, желудочно-кишечный тракт набит бурой шерстью, старой шкурой лося и мелкодроблеными костями. Видимо, голодный зверь последнее время питался остатками своей, а может и чужой, давнишней добычи.
Топтыгин не нагулял за лето и осень нужного количества жира для долгой зимней спячки, поэтому и не залег в берлогу. Такие бедолаги вынуждены бродить, шататься по заснеженной тайге в поисках пропитания. Отсюда и название — шатун. Не находя растительной пищи под толстым слоем снега (животное-то не всегда удается поймать), медведь обречен на верную гибель от стужи, голода, зубов волчьей стаи или от пули охотника. Редко какому шатуну удается пережить зиму, дождаться весны. Медведь-шатун — зверь агрессивный, злой, смелый и опасный. При встрече с человеком в тайге он дорогу ему не уступает, а стремится врасплох напасть на него. Вначале скрытно преследует, скрадывает, а затем нападает с быстротой собаки, делая бросок на четырех лапах. Мне никогда не доводилось видеть и слышать, чтобы медведь при нападении на человека шел на задних лапах.
Этот хищник не такой уж увалень, каким он кажется, будучи сыт и миролюбиво настроен. Несмотря на свой тяжелый вес, медведь весьма разворотлив, подвижен и быстр. С мастерством акробата он заскакивает на высокое дерево, а еще быстрее спускается с него, уверенно ходит по валежнику бурелома, с завидной ловкостью отбивается от наседающих на него собак и сам молниеносно набрасывается на них. Иногда в таких случаях ему удается искалечить, а то и убить собаку. Собака-медвежатница должна быть легкого телосложения, подвижная, верткая, иначе ей при схватке не поздоровится.
Медведь может бежать довольно быстро, но недолго, иногда он мчится с такой скоростью, что собаки едва поспевают за ним. Зверь он осторожный, аккуратный, идет по тайге бесшумно. Ни сучок, ни ветка не хрустнут под его мощной лапой, не зашелестят частые кусты, когда он пролезает через них. Мягкие подошвы его лап позволяют тихо передвигаться по лесу. Иногда удивляешься: такая туша, а как скрадывает жертву, которая часто ничего не подозревает до самого последнего момента. Случается и такое, во что трудно поверить, но факты упрямы.
Охотник Горелов из поселка Дуки Комсомольского района в 1973 году проверял капканы, расставленные на соболя, и не услышал, как к нему сзади подошел косолапый и оседлал его. Подоспевшая собака отвлекла зверя на себя, помогла человеку освободиться от объятий хищника и убить его. Охотник долго недоумевал, как он мог оплошать, не почуяв за спиной такого тяжелого, грузного зверя.
Доведенный до отчаяния голодом, шатун смело заходит в зимовья охотников и подчищает у них все продовольственные запасы, а если запасы невелики, то уничтожает шкуры животных: лося, кабана, изюбра, даже шкуры своего собрата. Застигнутый врасплох хозяин зимовья, растерявшись и не сумев в нужный момент пустить пулю, может и сам стать жертвой мохнатого агрессора.
Охотник, идущий на шатуна, должен досконально знать его повадки, иметь опыт и навыки такой охоты, а также безотказно действующее ружье. С плохим оружием шатуна не возьмешь, скорее сам побываешь у него в когтях. Хорошим оружием может быть трехлинейная винтовка, карабин калибра семь и шестьдесят две сотых миллиметра, двуствольный дробовик двенадцатого калибра с увеличенным зарядом от 40 до 50 процентов.
Медведь крепок на рану и живуч, бить его нужно наповал — в голову, чуть повыше глаз, в ухо. Смертельно раненный медведь представляет немалую опасность. Его нужно добить немедля, иначе он может жестоко отомстить за обиду. Не уверен, что уложишь медведя наповал — лучше его не трогать. К убитому зверю не следует подходить спереди, нужно приблизиться сзади, толкнуть ногой в круп, держа оружие наготове и следя за ушами и загривком: если шерсть на загривке встанет и уши зашевелятся, значит топтыгин еще жив, надо не мешкая пустить пулю в затылок и добить его.
Если бы все медвежатники соблюдали эти несложные правила, то многие из них не были бы искалечены, а некоторые не ушли бы преждевременно из жизни. При сближении с медведем, когда он бежит с раскрытой пастью на охотника, растерянность и поспешность недопустимы, пагубны. В этот ответственный и опасный момент охотник должен быть спокоен, должен верить в себя, в меткость своего выстрела. Хищника нужно подпустить как можно ближе, потому как выстрел с близкого расстояния всегда точнее. Таков неписаный закон, которого придерживаются все настоящие медвежатники.
Медведь — зверь сильный и выносливый. Иногда, будучи смертельно ранен, в предсмертной агонии он продолжает бежать по инерции навстречу охотнику. В такие мгновения стоять на его пути опасно, необходимо отскочить как можно дальше в сторону. Медведь пробежит мимо и вскоре упадет. В противном же случае он может сбить охотника с ног и в последние секунды жизни искалечить.
Однажды на вершине Зеленого ключа (приток речки Бачин) мне пришлось стрелять медведя, стремительно бегущего прямо на меня. С десяти шагов я выстрелил ему в грудь из винтовки. Зверь не остановился и не сбавил хода, а продолжал бежать с пробитым сердцем. Он пробежал по инерции девяносто шагов и только тогда упал мертвым. Не посторонись я в этот опасный момент, последствия вполне могли бы быть весьма и весьма печальными для меня.
Медведь, нагулявший за лето необходимое количество жира для зимней спячки, ложится в берлогу во второй половине ноября. Может, однако, залечь и раньше, и позднее, в зависимости от наличия растительной пищи в тайге (желудь, орех, брусника, клюква и другая ягода). Запоздалая зима не мешает ему находить пищу под тонкой пеленой снежного покрова. Поэтому он бродит по дубнякам, кедровникам, ягодникам весь декабрь, а ложится в берлогу в конце месяца. Если же кормов в тайге мало, то иногда уже в конце октября медведь отправляется «на боковую».
В июне, когда зазеленеют таежные поляны и появятся первые побеги разнотравья, медведь охотно кормится сочными побегами дудника, борщевика, черемши, кислицы и других травянистых растений. В этот период он настойчиво преследует стельных маток лося, изюбра, косули и после отела пожирает их приплод. Иногда самка, не успевшая с новорожденным вовремя покинуть место отела, тоже становится его жертвой.
Самый тяжелый период бескормицы у медведя — июнь, июль. Звери заходят в районы городских свалок, питаются пищевыми отходами, разной падалью, скрадывают домашний скот и диких животных. В это время можно успешно преследовать зверя: на лесных полянах он оставляет широкие полосы примятой травы. Опытный следопыт свободно разберется в медвежьих набродах и подойдет к нему на верный выстрел. Медведь, увлеченный поиском растительной пищи, становится менее осторожным и подпускает стрелка на ружейный выстрел. Однако убивать его летом нецелесообразно, если только он не приносит вреда человеку. В это время его шкура не имеет ценности, она наполовину лишена волосяного покрова, подпалины задних и передних лап и некоторые другие места вытерты, мясо не пригодно в пищу. Оно с отвратительным привкусом и нередко заражено трихинеллезом. Если же тот или иной медведь наносит ущерб народному хозяйству, то его, конечно же, необходимо уничтожить как вредного хищника.
Во второй половине июля медведь идет на первую жимолость, голубику, малину, землянику. В это время на ягодниках нередки случайные встречи человека со зверем. Лакомка заботливо охраняет свой излюбленный участок от вторжения нежелательного конкурента. Он страшно не терпит присутствия рядом с собой человека, собирающего ягоду, всячески стремится прогнать его, громко рявкает, фыркает, ухает, стучит зубами. Самое благоразумное в таком случае — покинуть участок, иначе «хозяин» начинает злиться и может своей когтистой лапой дать человеку оплеуху. Если же учует кровь на теле человека, то приходит в еще большую ярость, пускает в ход клыки и когти. Все может закончиться увечьем, а то и смертельным ранением. То же самое происходит в кедровниках при сборе ореха, в дубняке при сборе желудей.
Конечно, подобные нападения довольно редки, хотя бы потому, что люди предпочитают не искушать судьбу, и все же драматические столкновения не исключены. А вот вне кормовых участков таежного массива медведь уже не ведет себя так агрессивно. Я много раз случайно встречался с ним, и он не делал никаких попыток к нападению, потому что не видел во мне конкурента.
Меня часто спрашивают, что делать, если столкнулся с медведем нос к носу. Ответить непросто, потому как у каждого зверя свой нрав и характер, а мер предосторожности, безотказных во всех случаях, не существует. Каждый человек, оказавшийся в этой сложной обстановке, защищается по-своему.
Вот мои советы. Чтобы избежать нападения, надо спешно уйти с того места, где повстречался медведь. Тот останется доволен, что ему удалось прогнать «конкурента», и преследовать человека не станет. Не мешает постучать в ведро или в какую другую посудину. Медведь боится шума и поостережется приблизиться к вам. Можно также бросить ему в морду какой-либо предмет, пропитанный потом (рюкзак, куртку, рубашку). Этот зверь не выносит запаха человеческого пота.
В июле 1978 года в долине таежной реки Бочин мне довелось близко сойтись с медведем. Я собирал голубику, не подозревая, что по соседству со мной, на другой поляне, разделяющей нас мелким кустарником, кормится мишка. Внезапно я услышал фырканье зверя, затем рявканье, а через некоторое время из кустов выбежал медведь и направился прямо ко мне. Вид у него был встревоженный, недовольный: ясно, что ему не понравилось мое присутствие на ягоднике. Он крупным наметом бегал вокруг меня, страшно рявкал, фыркал, стучал зубами, все время сужая круги. Я испугался и лихорадочно обдумывал, что делать. Никакого оружия со мной не было. Когда расстояние между нами сократилось до одного метра, я швырнул рюкзак прямо в морду медведю. Он поймал его лапами, но, чуть дотронувшись до рюкзака носом, тут же откинул эту вещь и как ужаленный бросился бежать. Громче прежнего фыркая и ухая, мой мохнатый сосед скрылся в кустарнике.
Аналогичные случаи произошли в 1976 году на реке Циркуль с работником топографического отряда Козловым, а в районе Старта — с лесником Лакишевым. Все это дает основание считать, что медведь действительно боится человеческого пота. Есть на этот счет и более убедительный пример. Однажды в первой половине ноября 1956 года один мой знакомый, охотник Сергей Дубов, убил в районе Косурта крупного кабана-секача. Между тем вечерело. Охотнику не хотелось ночевать под открытым небом в тайге. Освежевав тушу кабана, он отправился в зимовье, расположенное в десяти километрах. Перед уходом Дубов снял с себя нижнюю рубашку и накрыл ею тушу кабана, чтобы добычу не сожрал медведь, который может на нее наткнуться. Ночью топтыгин действительно побывал здесь, но прикоснуться к туше побоялся, а когда учуял резкий запах человеческого пота, то бросился бежать прочь, оставляя размашистый след на тонкой пелене первой пороши.
Любит медведь молодые кедровые орехи. В августе он покидает разнолесье, ягодники и уходит в кедровники, там и держится до залегания в берлогу. Облюбовав участок, изобилующий орехом, обходит его большим кругом, натаптывая тропу, по которой регулярно отправляется осматривать свои владения. При этом на деревьях рядом с тропой оставляет большие царапины-задиры, которые служат предупредительным сигналом для другого медведя: этот участок занят! Горе тому из косолапых, который нарушит медвежий закон и переступит тропу. Хозяин отыщет нарушителя и здорово его накажет.
Итак, если вы обнаружили, что случайно вторглись на кормовой участок медведя (а он непременно даст о себе знать, заявит о своем «праве»), то лучше побыстрее уйти из этого места. Хорошо зная причины, вынуждающие зверя нападать на человека, вы избежите неприятных столкновений. Но не следует никогда забывать еще об одном поводе для агрессивного поведения медведя в летнее время — это когда зверь ранен. В этом случае он представляет серьезную опасность для человека. Обиды, причиненные ему, не прощает и жестоко за них расправляется.
В августе 1969 года в районе Силинки медведь набросился на женщину, собиравшую грибы. Он поцарапал ей правое плечо и руку и сильно напугал ее. В ужасе, с отчаянным криком, женщина побежала, чудом удалось ей остаться в живых. В тот же день мне сообщили о случившемся, и я выехал к месту происшествия, прихватив с собой четвероногого помощника — зверовую амурскую лайку Бурлака. Приступил к розыску медведя. Меня интересовал один вопрос: почему зверь набросился на женщину? Время летнее, август. Зверь не голоден, так в чем же дело? На третий день поиска нам повезло. Мы нашли и убили того медведя. При осмотре трупа оказалось, что медведь был ранен в область шеи, под кожей обнаружены две круглые пули тридцать второго калибра, в передней правой лопатке под кожей — заряд шестимиллиметровой картечи, в правом боку — заряд крупной дроби номер два. Раны сильно гноились и воспалились. Вот и вся причина нападения на женщину, которая случайно наткнулась на лежащего подранка.
Медведица, у которой забрали или только пытались забрать медвежат, тоже представляет немалую опасность. Опасность не для одного лишь похитителя, но для всякого человека, которого угораздит повстречаться с медвежьей семьей. Самка — заботливая мамаша, она строго и зорко охраняет потомство, всегда приходит на помощь своим малышам. Злобно и смело нападает она на человека и жестоко мстит за обиду.
В июле 1978 года в районе поселка Западного Комсомольского района парень пытался поймать медвежонка. Правда, сделать этого ему не удалось, зато он побывал в лапах медведицы, был сильно поцарапан и покусан.
Некоторые любители лесных прогулок, сборщики ягод, грибов иногда встречают в лесу маленьких медвежат и стремятся поймать их, не подозревая, что поблизости находится мамаша, которая будет непременно защищать детенышей. Об этом должны помнить все, кто бывает в лесу, и во избежание печальных последствий не трогать медвежат, не приближаться к ним.
Причиняет ли медведь вред народному хозяйству, и если да, то насколько он серьезен? Некоторые утверждают будто вред невелик и «окупается» самим медведем. Это неверно.
В 1956 году от медвежьих зубов погибли четыре дойные коровы, принадлежавшие животноводческой ферме завода «Амурсталь», а по всему Комсомольскому району погибло семь дойных коров. Ясно, что убыток нанесем немалый.
Конечно, медведи нападают на домашний скот далеко не каждый год. Происходит это лишь в периоды бескормицы, при неурожае растительной пищи. Не находя орехов, ягод, желудей и сочных трав, медведи начинают охотиться за лосем, изюбром, кабаном, косулей, а при удобном случае и за домашним скотом. Риск потерять коров возрастает там, где их пасут без надзора на территории, прилегающей к лесу, а то и в самом лесу. Охраняемое же пастухами стадо нападениям подвергается меньше: как бы ни был медведь агрессивен, но человека он все же побаивается и встреч с ним избегает.
Те четыре коровы, о которых я упомянул, погибли только из-за недосмотра пастухов. Безнадзорное стадо в количестве ста голов рассыпалось по тайге, прилегающей к речкам Бочин и Циркуль, и бродило там больше месяца. Поздно спохватившиеся пастухи фермы не смогли собрать скот, пришлось организовать поисковую группу из числа охотников первичного охотколлектива № 29. Стадо было собрано, до ферма потеряла больше двух тысяч литров молока и четырех коров. В той операции было убито четыре медведя. Но разве этими мало на что пригодными трофеями можно возместить убыток, причиненный животноводческой ферме?
Летом 1957 года в Орловском совхозе от зубов и когтей медведя погибло двенадцать голов молодняка. Здесь тоже была проявлена элементарная халатность. Телят вывезли на летнее пастбище в тайгу и выпустили на небольшой поляне. Присмотра за ними не было, и они через несколько дней разбрелись по лесу, этой безнадзорностью и воспользовался медведь. Он свободно разгуливал по безбрежному «пастбищу», беспрепятственно убивал и пожирал беззащитных телят. Администрация совхоза вынуждена была вывезти оставшийся молодняк на ферму. Зверь остался ненаказанным, местные неопытные охотники не смогли убить его. А ведь чем больше медведь пожирает мяса животных, особенно домашних (оно ему очень нравится), тем больше привыкает к нему. Он стремится почаще отведывать лакомой свеженинки, становится агрессивнее, наглее. Такого хищника необходимо уничтожить, и чем скорее, тем лучше, иначе он перейдет в другой район, в другой совхоз и там продолжит охоту за домашним скотом, все более специализируясь на этом способе добывания пищи.
Медведь признан всеядным зверем. Но основной пищей для него является растительная, от которой он быстро жиреет, становится ленивым, малоподвижным, подолгу лежит в тех местах, где кормился. За животными в это время он не охотится и мясной пищи не принимает. Такой зверь мирно уживается с дикими копытными и домашним скотом. В 1978 году мне довелось наблюдать за медведем, который кормился желудями на одной из сопок. По этой же сопке бродили коровы и телята из соседнего поселка, но мишка не проявлял к ним никакого интереса. Я наблюдал за ним в течение всей осени и ждал, что не сегодня-завтра он все-таки завалит корову или теленка, но этого не случилось. Вскоре выпал снег и медведь отправился далеко на север, на зимнюю лежку.
Зажиревший зверь перед залеганием в берлогу не обращает внимания на животных, встречающихся ему на пути. Однако если он случайно найдет труп какого-либо животного, то спрячет его в надежде сохранить до весны, Покинув зимнюю постель, он сразу же идет разыскивать свой припас, проверить, цела ли добыча, не сожрали ли ее зимой волк, лисица, соболь, колонок или харза, которые не брезгуют остатками пищи с чужого стола, особенно с медвежьего. Сам же не трогает труп до тех пор, пока сильно не проголодается.
Осенью 1969 года в топографическом отряде, проводившем съемки в районе таежной речки, потерялся конь. Лишь в конце октября местный охотник Фомин случайно наткнулся на его труп. Лошадь запуталась в буреломе, сломала передние ноги и сдохла. Фомин сообщил о своей находке топографам. Через три дня завхоз отряда Алексеев в сопровождении Фомина отправился к указанному месту, чтобы опознать коня и составить акт о его гибели. Труп они отыскали уже в другом месте, отстоящем от прежнего метров на двести. Он был завален лесным мусором и буреломом. Фомин, опытный таежный охотник, сразу понял, что произошло.
Шла вторая половина октября. Медведь случайно наткнулся на труп лошади, но есть его не стал, потому как был сыт и достаточно жирен. Но оставить свою находку другим хищникам не захотел, поэтому оттащил ее в другое место, завалил лесным мусором и буреломом. Труп пролежал всю зиму, уцелел и сохранился. Лишь в первой половине мая медведь пришел к своему «НЗ» и стал лакомиться. Мясная пища не только насытила его, но и повысила аппетит, а вместе с тем у зверя возросла агрессивность. После того как труп был сожран, зверь долго бродил в надежде отыскать что-либо в пищу, но весенняя тайга в том году не располагала кормами. Не найдя ничего съестного, медведь направился в поселок Заповедный, расположенный в лесном массиве. Несколько дней он посещал поселковую свалку, поедал падаль и пищевые отходы. Когда же свалка опустела стервятник набросился на корову, но убить ее сразу не удалось, сильно поцарапанная корова в испуге бросилась бежать в поселок тем и спаслась от гибели.
Через несколько дней бродяга снова появился у поселка и разорил пасеку. Фомин выследил ход медведя, устроил засаду и убил его. Охотник утверждал, что это был тот самый зверь, который сожрал труп коня. Не верить опытному следопыту не было оснований. Данный пример лишний раз говорит о том, что чем больше медведь пожирает мяса животных и падали, тем агрессивнее становится. При питании же растительной пищей он настроен более или менее миролюбиво, плотоядных наклонностей почти не проявляет и хищничает редко.
В народе часто можно услышать, будто бы медведь не ест свежее мясо или рыбу, предпочитая тухлятину. Это неверно Наоборот, он любит именно свежее мясо или рыбу, а испорченное употребляет вынужденно, поскольку свежего нет. Во вкусе же различных частей звериных или рыбьих туш медведь разбирается прекрасно. Так, у коровы, оленя, кабана он в первую очередь съест внутренности, вымя, язык — это ему нравится. Поймает или найдет рыбу на нерестилище — прежде всего полакомится ее затылком. Если кеты или горбуши достаточно, он так и будет есть одни затылки и головной мозг, а когда насытится, то все остальное запрячет и завалит разным хламом. Делает он это для того, чтобы его добыча не досталась другим хищникам и как можно дольше сохраняла свою свежесть. Иногда закапывает мясо в землю, инстинктивно понимая, что там оно будет меньше разлагаться, чем на открытом воздухе. Но как бы медведь ни старался сохранить добычу свежей, сделать это, особенно летом, невозможно. Потому-то проголодавшемуся зверю и приходится употреблять порченное мясо или рыбу. Иногда наблюдаю такую картину: на береговой отмели валяется много мертвых лососей, а медведь усердно ловит рыбу. Что это? В звере пробудилась азартная страсть к рыбалке? Да нет же, просто ему надоела порченная, протухшая рыба. Она стала для него противной. Ему хочется свежей, поэтому он сам становится рыбаком.
Окончательно разложившееся мясо или рыбу медведь не ест. Однажды я сидел на лабазе, поджидал повторного прихода медведя к приманке. Внизу лежал труд сдохшей коровы. Медведь вначале побывал у приманки и, как всегда, сожрал вымя, внутренности и язык. Теперь я ждал его возвращения, но он не появлялся. Шел август, жара стояла невыносимая, труп стал разлагаться и сильно отдавал зловонием. Перед закатом солнца медведь пришел. Он подбежал к туше, копнул ее лапой, понюхал и отошел в сторону. Постоял немного, снова подошел к трупу, поковырял его лапами, понюхал, брезгливо зафыркал и ушел. Я ожидал, что он вернется, но медведь не вернулся. Видимо, разложившееся мясо ему было противно.
Для заядлого рыболова-спортсмена не существует понятие «далеко». Ехать дальше и бросать к другому берегу — основной неписаный закон всех рыболовов! Поэтому, когда мне сообщили, что члены нашего охотничьего коллектива собираются выехать за двести с лишним километров от Хабаровска, чтобы половить ленков и хариусов, а если повезет, то и тайменей, я высказал горячее желание отправиться вместе с ними. К счастью, в машине нашлось место в для меня.
Город почти уснул. Лишь в отдельных окнах горел свет да уличные фонари ярко освещали асфальт. Проехала на малой скорости милицейская машина, одинокий пешеход не спеша шел по тротуару, впереди приветливо загорелся зеленый свет светофора у пустого перекрестка. Было приятно смотреть на затихшие улицы, на город, отдыхающий после трудовой недели. Завтра улицы и бульвары, набережные Амура наполнятся людьми и машинами, а мы будем далеко, на берегах горного Анюя, среди девственной тайги, будем бродить со спиннингами и удочками...
Елагин и Костин, чтобы не терять времени даром, пытаются уснуть. Мы с Малевичем ведем разговор, стараясь, чтобы и Иванов принимал в нем участие, — в дальних дорогах очень важно не дать задремать водителю, убаюканному монотонным движением...
— В прошлый раз на рыбалке много медвежьих следов видели, уже проснулись косолапые. Там повсюду валяется много дохлой прошлогодней кеты, вот и шастают звери вдоль берега, кормятся.
— Сам медведь, как правило, старается избегать людей. Поэтому мы их и видим крайне редко.
— Редко!.. Я на Анюе их уже сколько раз видел. Года два назад мы с Яремой шли по тропе и так это про мишек разговаривали, вдруг черный медведь впереди нас дорогу переходит; ну, Ярема и решил его напугать — как рыкнет на топтыгина. А медведь к нам, несколько прыжков — и он уже метрах в пятнадцати. Черный, шея белая... Мы с Яремой не заметили, как на лиственнице оказались.
— Бесполезное дело. Этот медведь, гималайский, прекрасно по деревьям лазает. И если бы вы его здорово разозлили...
— Куда уж там злить!.. Постоял он, повернулся и пошел себе потихонечку. А ты говоришь, редко встречаются. Для кого-то и одна такая встреча может обернуться бедой. Помните случай на Пихце?
— Конечно, помним...
Года три тому назад на Пихце, небольшой речке, впадающей в озеро Гасси, два браконьера ловили кету. Их обнаружил рыбнадзор и потребовал уйти из тайги; мер других не приняли, так как пойманной кеты и засоленной икры не обнаружили. Но браконьеры остались. Брали они только икру, а рыбу прятали в ямы, где она разлагалась. Привлеченный запахом, медведь пришел к ямам и обосновался там для привольного житья. И однажды, когда понадобилось спрятать очередную порцию загубленной рыбы, браконьеры встретились с медведем. Зверь, видимо, решил, что они пытаются завладеть запасами, которые он полагал своими, и атаковал браконьеров. Мгновенно подмяв одного из них, начал рвать когтями и зубами несчастного. Душераздирающие крики боли, страха и ужаса наполнили тайгу. Второй мужчина бросился к шалашику, где хранилось ружье. Словно поняв его намерение, медведь отпустил свою жертву, в несколько прыжков настиг беглеца и ударом когтистой лапы оскальпировал его. За несколько секунд все было кончено. Оставив поверженных людей, зверь ушел. Браконьера, на которого медведь напал раньше, нашли потом недалеко от дороги. Экспертизой было установлено, что смерть наступила от разрыва сердца. Видимо, он еще пытался выбраться к людям, но сердце не выдержало. Такая вот нелепая смерть. Случай этот послужил уроком для многих.
— Осенью там кета стеной идет. И что интересно, уже глубокой зимой ее все еще продолжают ловить из-подо льда.
— Это уже плохая рыба, ее и есть-то не станешь, так только, для собак, ловить.
— Ничего. Самцы нормальные. Они икру охраняют от ленков и хариусов. В одной яме мы однажды видели: икра прямо слоем лежала на дне. Вода тогда малая была, до нерестилища рыба не дошла и не зарыла икру в гальку...
Так за разговорами мы незаметно доехали до села Маяк. Мне оно очень нравится. Словно в зеркале отражаются дома в водах Синдинского озера, обрамленного с запада и севера множеством стариц, озерков, проточек, а с востока и юга — стеной тайги. В самом озере ловить рыбу запрещено, оно служит заказником, но зато рядом — сущий рай для рыболовства: сазаны, сомы, щуки, караси, верхогляды, кони-губари и прочие рыбы словно ждут, когда же непритязательная приманка повиснет на крючке в теплой воде протоки, заливчика или озерка. Обычно на два-три спиннинга или удочки можно поймать за день двадцать — двадцать пять килограммов рыбы, а иногда и больше. Но столько рыбаку, конечно, не требуется. И что самое приятное — не знаешь, что же вытащить на обычную удочку. Иногда бывает такой клев, что не успеваешь менять червя на единственной удочке.
В поселке Иванов и Малевич поменялись местами. Дальше дорога идет тайгой: километров сорок или пятьдесят широкое гравийное шоссе, затем по сопкам грунтовая, и такая, что не всюду проедешь на обычной легковушке, — вода талая на косогорах бежит прямо по дороге, а зимой нарастают наледи. Георгий решил немного отдохнуть перед трудным участком.
После смены водителей мы поехали несколько медленнее. Малевич внимательно смотрел вперед и в разговоры с нами не вступал. У села Дубовый Мыс он повернул вправо, на дорогу, ведущую к Арсеньеву. Полотно здесь было значительно хуже. Начались подъемы и спуски. В некоторых местах были еще нерастаявшие наледи, и Иванов вновь занял место за рулем. Близился рассвет. Неожиданно перед стеклами замелькали реденькие белые точки — снег... Сначала крупинки, а затем хлопья стали сыпать из мутной бездны неба. Через час снег уже не таял на дороге и лежал тонким ровным слоем.
— Этого нам еще не хватало, — проснувшись, пробормотал Костин. — Того и гляди, сорвет рыбалку.
— А мы сколько на Анюй ездим — всегда то дождь пойдет, то снег. Ничего, образуется...
— Образоваться, может, и образуется, да вон сколько уже навалило. Это там, где пескариков по штуке в день ловят, считают, что главное в рыбалке не рыба, а процесс. По такой погоде, чего доброго, и без ухи останемся,
— Бог не выдаст — свинья не съест. Харюзочков для ушицы поймаем...
Вброд преодолели несколько ручьев, текущих прямо через дорогу. Желтая вода стремительно неслась вниз, размывая полотно дороги. Была опасность заклиниться в какой-либо промоине. Но все обошлось.
— Скоро Арсеньево, — произнес Малевич, наиболее частый гость в этих краях. Через несколько минут показались первые дома, затем их стало больше, и неожиданно открылось, что село довольно крупное, хотя и расположено в глуши таежной: дальше только лесовозные дороги, населенных пунктов нет. Машина свернула в какой-то переулок и, почти доехав до леса, остановилась у. крайнего дома. Невдалеке стоял желтый «Москвич».
— Смотрите, наши пробились сюда с вечера.
Поздоровались с ранее прибывшими. Размяли ноги и, быстро, но плотно позавтракав, взгромоздили на спины рюкзаки, прикрылись плащ-накидками, чтобы падающий мокрый снег не превратил одежду во влажное тряпье; связки спиннингов и удочек в руки — и вперед!
Малевич надел легкий брезентовый плащ светло-зеленого цвета. Я поинтересовался, где он достал такой.
— Теща подарила.
— Хорошая теща, раз о рыбалке заботится.
— Она у меня человек. Если жена начинает капризничать, теща всегда на моей стороне...
Уже наступило мглистое утро. Снежная завеса мельтешила перед глазами. След в след молчаливо мы двинулись в тайгу по разбитой дороге. Вброд перешли Чуин, то ли небольшую речку, то ли анюйскую длинную протоку или рукав. Вдоль берегов еще лежал толстый лед, а середина давно уже была свободна, и быстрая вода взбурливала вокруг резиновых сапог, вызывая чувство настороженности: что там, впереди, — яма или крупные камни, о которые можно споткнуться? Цепочка постепенно растянулась, и мы шли группками. Я обратился к Малевичу:
— Михаил Петрович, давай догоним передних. Отстаем...
— Не надо. Я всегда хожу одним темпом. Они нас подождут у поворота на тропу.
— Как долго будем идти?
— Около двух часов до берега Анюя, а там посмотрим: или у тропы сразу начнем ловить, или пройдем вниз по течению, поищем удобное место...
Молчаливый лес сплел ветви над дорогой. Неожиданно под тонким слоем снега я заметил рубчатый след автомашины УАЗ-469.
— Смотри, Петрович, машина. Откуда она взялась?
— Там через Чуин мост есть, видимо, кто-то решил пробиться как можно дальше по этой дороге...
У поворота на тропу нас ожидали товарищи. Распаренные, они прислонились к стволам поваленных деревьев.
— Плететесь... Садитесь отдохнуть...
Снег перестал, но зыбкий, неровный свет апрельского дня, укутанного облаками, вызывал тоскливое чувство.
— А вы обратили внимание, что кто-то по тропе на машинах проехал? Есть следы вчерашние, но и свеженький проглядывает: часа два, не более. Вон как землю на взгорке взрыли.
Малевич глухо произнес:
— Старая тропа браконьеров. Скоро, чего доброго, превратился в дорогу, до самого Анюя на машинах пробьются. Подлесок давят, а старые деревья стараются объехать. Будет тогда не тропа, а дорога браконьеров.
— Мы ведь тоже этой тропой идем.
— Мы — другое дело! Мы рыбу не уничтожаем, а ловим в пределах нормы разрешенными средствами. Тропой-то идем одной, но дороги разные!
Минут десять покурили, отдохнули и тронулись дальше.
Тропа шла среди девственного леса по широкой пойме реки. Тайга здесь в основном широколиственная. Но нередко встречаются кедры и ели. Лианы лимонника густой сетью оплели молодой подрост и нижний ярус леса. Можно представить здесь осеннюю картину, когда красные гроздья сплошной стеной висят на лианах. Огромные чозении, тополя и ясени достигают двух обхватов, их вершины устремлены в небо; глянешь вверх — шапка падает, а если с дуплом дерево, то и ночевать в нем можно. Пробковое дерево — амурский бархат, этот живой памятник третичных тургайских лесов, достигает шестидесяти сантиметров и более в диаметре, даже в долине реки Партизанской (жемчужина Приморья!) мне не приходилось встречать таких деревьев. На кончиках кустов колючего элеутерококка — брата легендарного женьшеня — кое-где сохранились черные ягоды; птицы не все склевали за зиму, а у ветра не хватило силы пробиться до нижнего яруса. Всюду много темно-зеленого зимующего хвоща, он растет густо, образуя сплошные поля стрел. Кажется, что несметное войско спряталось под землей и выставило на поверхность только острия стрел, вложенных в луки. Внимательно вглядевшись, замечаешь, что часть стрел укорочена или обломана — это зимой паслись изюбры. А ведь когда-то, еще в дотретичные времена, древние родственники хвоща зимующего образовывали высокоствольные леса. Трудно представить, что этот хвощ — потомок гигантских древовидных каламитов.
Огромные ильмы почти не имеют сучьев в нижней и средней частях стволов; их мощные стволы радуют глаз. Вдоль тропы мало бурелома. Идти легко.
Наконец мы вышли к берегу Анюя у места впадения в него ручья, а может быть, соединения с небольшой проточкой. Течение в нем было слабое, вода прозрачная и очень холодная. В Анюе вода казалась свинцово-тяжелой, плыла шуга. Зрелище было мрачным.
По призыву Иванова и Костина все принялись доставать со дна личинок ручейников, отрывая их от камней. Личинки спрятались в чехлы из крошечных палочек и приклеились к камням, чтобы их не унесло течением. Иногда на отдельных камнях попадались целые колонии. Вскоре от холода начало ломить руки, они стали красными, как гусиные лапы, и, наконец, Иванов сказал:
— Все! Больше не могу. У меня и так ревматизм.
Елагин уже ходил с удочкой вдоль берега, делая первые забросы в темную воду. Плывущий снег подхватывал поплавок и тащил его с собой. Другие, покуривая, отдыхали и наблюдали за попытками начать ужение.
У старой ели обнаружились следы давнего костра и лошадиный помет, припорошенные снегом.
— Сюда и с лошадью забираются, — заметил я, обращаясь к Малевичу.
— Это егеря и рыбоохрана.
Михаил Петрович бросил на плечи рюкзак.
— Пошли, что ли, вниз?..
Елагин поддержал:
— Надо идти. Там дальше плес хороший есть.
Мы собрали все снаряжение и двинулись. На снегу часто встречались отпечатки подошв резиновых сапог с разными рельефными рисунками. Немало людей уже прошло сегодня вдоль берега.
Идти было крайне тяжело. Густые заросли кустарников и горы плавника на поворотах реки и в устьях небольших проток, еще покрытых льдом, приходилось брать штурмом. Огромные стволы в завалах перекрестились самым хаотичным образом. Перебираясь через них, надо было быть предельно внимательным; один неосторожный шаг — сломаешь ноги. Наконец подошли к месту, где Анюй раздваивался на рукава большим островом. Левый поток был послабее и поменьше, правый же, более мощный и стремительный, ударялся о чудовищный завал на мысу острова и скрывался за стеной деревьев. Такого завала мне видеть еще не приходилось: около четырех гектаров занимало хаотичное нагромождение обглоданных водой древесных стволов. Какая же сила вздыбила, набросала деревья-великаны друг на друга? Следует заметить, что сам Анюй не производил особого впечатления. Великая Кема и река Кузнецова в Приморье куда стремительнее и порожистее. Видимо, дремлет могучий Анюй до летних наводнений, когда становится злобным и неукротимым и проявляет весь свой нрав.
По общему мнению, лучшего места для рыбалки не найти.
У двух огромных елей, на высоком берегу крошечной проточки, покрытой панцирем прочного льда, оставили рюкзаки и лишнее снаряжение, Начали подбирать места для ужения каждый себе по вкусу. Костин и Смахтин забросили снасти, наживленные червями, в омут перед раздвоением Анюя. Елагин перебрался через левый рукав на остров и начал, балансируя, пробираться по залому к мысу. Малевич, стоя на прибрежном льду, бросил крючок с ручейником в поток недалеко от нашего временного пристанища. Мне захотелось уйти подальше вниз. Я захватил трехколенную удочку и спиннинг, за отворот сапога сунул коробку с блеснами, запасными грузилами, поводками и крючками и отправился подыскивать место, которое показалось бы уютным и рыбным. Иванов, устроившийся на коряжине, далеко выдававшейся к середине потока, был похож на застывшую в охотничьей стойке цаплю. Удочка в его вытянутой руке описывала плавную дугу. Он внимательно смотрел за поплавком, проплывающим мимо, отпускал его подальше, затем резким движением перебрасывал приманку вверх по течению и вновь застывал, приковываясь взглядом к поплавку: не дрогнет ли пробка, не уйдет ли под воду. Мне он помахал левой рукой и крикнул:
— Потом скажешь, как там...
Минут через пять я предельно вымотался; непролазный кустарник подступал к самой воде, длинная удочка и спиннинг постоянно цеплялись за ветки, того и гляди сломаешь, а идти прямо по руслу было неудобно и холодно. Ноги в резиновых сапогах быстро мерзли. Решил перебраться на противоположный берег. Дошел почти до середины потока и вдруг почувствовал, как вода стремительно заполняет левый сапог. Ледяной холод охватил ногу и, казалось, распространился по всему телу. Я бросился к берегу, некоторое время бежал вдоль него, но что-то упало на лед — коробка с блеснами. Острым углом во время бега она разорвала ботфорт сапога, и теперь, раздвоенный, он представлял собой жалкое зрелище. На биваке я быстро собирался обсушиться, а вот теперь приходилось еще думать, что же делать с сапогом. На мыску стоял Малевич.
— Что случилось? — встревоженно крикнул он еще издали. — Медведь?
— Какой к черту медведь! Искупался. Сушиться бегу. Полный сапог воды, да вот еще разорвал один.
В рюкзаке у меня были меховые чулки, сшитые из старого полевого спального мешка, снял сапоги и надел их. Ноги стали быстро согреваться. Ступая прямо по снегу, отыскал сухостойный ясень и срубил его, по частям подтащил к биваку и быстро развел костер. Горящий ясень почти не дает искр и очень удобен для костра. Почти вплотную к огню развесил мокрые портянки и носки. От костра мне было видно, как Иванов выхватил из потока довольно крупную рыбину,
— Что там, Сергеич?
— Ленок! Уже четыре штуки поймал и двух хариусов!
— А я, как видишь, загораю. Искупался.
— Бывает...
Мне пришлось ножом обрезать у сапог ботфорты: клеить было бесполезно.
Выглянувшее солнце преобразило окружающий мир. Засверкали лед и снег, игривые солнечные зайчики запрыгали по бурунам потока, лес стал прозрачным и приветливым. Вообще уссурийская тайга разительно отличается от тайги северной. Путник никогда не чувствует в ней подавленности, настороженности, как это бывает в темнохвойной тайге, не навевает она и унылости, обычной для заболоченных, замшелых лесов Севера. В проемах хорошо просматривались участки голубого неба, белые облака с темно-серыми основаниями поднялись высоко, и в их видимом легком движении угадывалась предстоящая прекрасная погода. Я немного завидовал тем, кто удачно начал рыбалку, и было горько за свою неосторожность, непредусмотрительность. Продираясь сквозь кустарник, я не заметил, как разорвал токностенные чехословацкие сапоги, не годятся они для тайги, ходить по заболоченным лугам — куда ни шло, а в тайгу в них и соваться не следует. Надо было брать надежные отечественные литые сапоги, сотни километров по глубоким снегам Приморья я исходил в них и не знал горя. А все погоня за изящной модной формой и кажущимся удобством. Впредь будет наука!
Когда я обсушился, клев уже закончился. Безуспешные попытки выудить хотя бы одного хариуса или ленка гоняли меня с места на место. Пробовал блеснить. Несколько раз цеплял за невидимые коряги и затонувшие деревья, и две прекрасные блесны — мне казалось, что именно на них я должен поймать тайменя, — остались в подводном царстве. Погода установилась чудесная, но рыба не желала брать любые приманки. Так продолжалось до вечера, когда у всех опять начались поклевки. У всех, кроме меня. Какой-то злой рок! Чувство горечи и смутное недовольство стойко обосновались в душе. Лучше бы поехал на Маяк за карасями и прочей белорыбицей — там полная гарантия на успех, там за два часа по сорок трехсот — четырехсотграммовых карасей ловил неоднократно. Обидно было оказаться таким невезучим, когда все остальные — с трофеями.
Место для ночлега выбрали на галечниковой проплешине, позади залома на острове: резкого подъема воды в этот период года не бывает, сухих дров рядом — сколько угодно, и в то же время, на всякий непредвиденный случай, рядом высокий берег. Развели огромный костер для нагрева будущего спального ложа. Все начали подтаскивать к костру плавник, а мы со Смахтиным взялись за приготовление ухи. Лешка — великолепный мастер по этой части, лучше его варить уху в нашей компании никто не умеет. Мы выпотрошили и почистили хариусов и несколько небольших ленков. В некоторых хариусах была икра. Я немедленно решил приготовить соленое лакомство. В большую эмалированную кружку положил слой икры и посыпал его солью, затем снова слой, и так несколько раз. Наполнил кружку до краев, очистил палочку с двумя маленькими сучками и вращательными движениями стал перемешивать содержимое. Тоненькие пленки цеплялись за палочку, и я выбрасывал их, продолжая тщательно перемешивать икру. Через несколько минут каждая икринка уже хорошо отделялась от других, клейких пленок не было, и я поставил кружку, к рюкзакам до момента, когда начнем пить чай.
Смахтин же в стороне развел небольшой костерок. Ни на минуту он не выпускал из рук толстой палки с двумя котелками, опиравшейся на рогульку. Он не давал бурно кипеть ухе, приподнимал котелки над пламенем, а затем опускал, пробовал на вкус и подбрасывал специи, подсыпал соль, и все это одной рукой: вторая, удерживавшая конец палки, служила как бы противовесом котелкам. Затем громко и весело сказал:
— Уха готова! Не вижу готовности к приему пищи.
Мы расстелили плащ-накидки, выложили на них снедь из рюкзаков, нарезали хлеб, сало, колбасу, сыр, добавили к этому зеленый лук и парниковые помидоры — застолье получилось превосходным. Перед ухой выпили по стопке. Уха удалась на славу!
Усталые после бессонной ночи и трудного дня, мы наслаждались отдыхом у огня. Много хороших слов сказано и написано об охотничьих и рыбацких кострах. Исходящее от них тепло согревает не только тело, но и душу. Становится легко и спокойно, удивительно хорошо и даже счастливо у этих небольших очажков, исчезает желание куда либо спешить, нервничать по пустякам, и человек становится добрее, чище. За короткий промежуток времени ты словно подвергаешься незримому лечению: тело наполняется силой, снимается нервное напряжение.
Как всегда, мы обсуждали прошедший день, удачи и неудачи. Я чертыхался и разводил руками: такого еще не бывало, чтобы не поймал ни одной рыбешки, когда у других все идет нормально. Друзья заверяли, что завтра все образуется. На рыбалке оно так! Вспомнили про Кудрякова и его спутников: как они там?
— Ловят, конечно. Хапать поехали!
— Почему хапать?
— А он по-другому не умеет. С совестью непорядок,
— Мы и ездить-то с ним перестали из-за этого. Ружье берет иногда с собой, вроде для защиты от медведей, а сам браконьерничать стремится.
— Да-а... Как-то барсука убил прямо в реке. Сидели мы вот так около костра, вечер уже был, и ужинали, вдруг что-то в воду у противоположного берега бултыхнулось — и плывет к нам. Эдуард ружье схватил, к берегу подбежал и из двух стволов как ахнет. Мы ему: зачем ты, Эдуард Иванович, убил беззащитного? А у него глаза горят, ружье бросил и вниз бежит, палкой достать старается барсучью тушу. Сам вымок, но достал. Принес и спрашивает: что же с ним делать? Что делать? — не знаем. Съесть можно, говорим! Он и съел того барсука... Так вы же с ним бывали на охоте и вроде тоже не испытываете особого желания снов вместе охотиться...
Я вспомнил случай, связанный с Кудряковым. За Малышевской протокой, напротив села Петропавловки, раскинулись чудесные утиные угодья. Множество мелких проточек, озерков, просто лужиц и мочажинок с камышами, рогозом, водяным орехом-чилимом, горчаком, ряской и прочей водяной растительностью образовали райское место для водоплавающей дичи. Здесь и местной утки много, а в пролет идут сотенные табуны гусей и уток. На каждом шагу встречаются бекасы и прочие кулики. Правда, их не принято стрелять — уж больно мала добыча. Много лет я охочусь в этом месте и ни разу не возвращался домой пустым. Прослышав об удачных охотах, Кудряков напросился взять и его, предложил ехать на его личном «Запорожце» — машину оставить в селе, там попросить, чтобы нас перевезли через протоку, и поохотиться вместе. Так и сделали. Переночевали мы в лугах, на берегу проточки, у небольшого костерка, и на зорьке я указал ему место между двумя озерками, объяснил, где разбросить чучела, и предупредил, что сам уйду километра за полтора, а к костру, к стоянке, возвратимся, когда окончательно прекратится утренний лет, часам к десяти — одиннадцати. Как всегда, охота была удачной. Завершив стрельбу, около половины одиннадцатого я возвратился на бивак. Моего напарника не было. Рядом с затухшим костром валялась большая выпь. Я потрогал ее: тело еще не успело отвердеть. Почти метровая птица в коричневом с желтым подпалом оперении, с серо-зелеными ногами и крепким прямым клювом лежала на траве; по ней шустро ползали зеленые с золотинкой мухи. Убил ее Кудряков зря. Выстрел был сделан просто так, ради убийства. Я приготовил завтрак, сварил чай, а спутника все не было. Прождав до двенадцати, начал волноваться, не случилось ли чего, За четыре месяца до этого ему сделали сложную операцию, удалили селезенку и потом еще дважды оперировали — шло нагноение.
Я направился к озерам, где оставил Кудрякова. Моего напарника там не было. На траве валялись стреляные гильзы, несколько утиных перышек — значит, охота шла нормально. На обширной пойме нигде не было видно ни единого человека. Тогда я решил обойти вокруг озер, поискать: не лежит ли бедолага где-нибудь в осоке, корчась в муках и ожидая помощи. До пяти часов вечера я ходил между кочек от озерка к озерку, осматривая внимательно местность: Кудряков как в воду канул. Устал смертельно. Дважды возвращался к стоянке, проверял свои заметки, но Кудряков там не появлялся. Когда силы иссякли, решил выйти к протоке, переправиться в Петропавловку и, если он там не появлялся, попросить помощи в поисках. На берегу в лодке сидел мужчина и внимательно наблюдал за огромными пробковыми поплавками, неподвижно лежавшими на глади воды: местный сазанятник. Поздоровался с ним, рассказал о своем напарнике, я тот живо ответил:
— Высокий такой, в энцефалитке? Он на зеленом «Запорожце» утром, около десяти часов, в Хабаровск уехал. Говорил, что товарища потерял, наверное, тот заблудился. Не ты ли это будешь?
Чувство облегчения оттого, что Кудряков жив и здоров, смешалось с горечью.
— Да на этой равнине невозможно заблудиться: вон деревня на горе стоит, она аж от самого Амура видна. А я его с двенадцати часов ищу, еле ноги таскаю, думал, что, случилось: операцию ему недавно серьезную делали, болел очень тяжело.
— А чего же он уехал тогда? Наверное, договаривались, когда возвращаться будете? — удивленно спросил рыболов.
— Договаривались!..
— Ну и дружок у тебя!
Позднее я спрашивал у Кудрякова, почему он уехал один, бросив меня, и тот невразумительно объяснил случившееся. Ему почудилось, будто я уехал на лодке в Петропавловку, а затем какая-то женщина ему сказала, что видела, как мужчина в синей рубашке садился в автобус; думал, что я бросил его...
...За разговорами незаметно шло время. Костин, сидя на валежине, задремал и вдруг захрапел. Это вызвало смех и напомнило, что пора спать. Мы сдвинули в одну сторону горящие поленья, тщательно подмели вениками кострище, чтобы не осталось ни уголька, забросали это место хворостом и тонкими жердочками, поверх настелили толстый слой прошлогодней травы, нарезанной ножами здесь же, рядом, и все это покрыли плащ-накидками, С Ивановым подкатили два ясеневых бревна, при этом одно было значительно толще другого, положили их вдоль приготовленной постели, подгребли от старого костра раскаленные угли и горящие поленья и затем поперек этих двух бревен, поверх самого толстого, положили еще восемь тополевых трехметровых обрубков толщиной пятнадцать — двадцать сантиметров. Положили так, чтобы они выдавались в нашу сторону сантиметров на сорок. Вскоре костер горел ровно вдоль всего толстого бревна и пламя охватывало высовывающиеся над ним концы бревнышек. Костер не искрил, не взлетали раскаленные угольки — дрова были подобраны удачно. Я обратился к Иванову:
— Хочешь, покажу незаменимую растопку для костра? Горит, как порох, в любую погоду!
— Конечно!
Я подобрал большой кусок коры бархатного дерева, валявшийся у костра, и сказал:
— Не бросай в огонь, а так просто подержи, дай загореться.
Сухая пробка мгновенно вспыхнула и начала гореть ярко, с частым потрескиванием. Казалось, огонь брызжет во все стороны.
— А я и не знал...
— Надо только сухостойный бархат найти. Пробка ведь не промокает. Даже в ливень можно костер развести: снять с себя куртку, натянуть ее на колышки, чтобы вода не гасила пламя растопки, а дрова взять от этого же сухого пробкового дерева. Вот и вся хитрость!
— Учтем...
Елагин растянул четырехметровый кусок солдатского шинельного сукна, который носил в скатке, притороченной к рюкзаку, и одновременно накрыл всех, когда мы улеглись. Расположились ногами к костру. Смахтин и я легли с краев; договорились через каждые два часа подправлять костер, чтобы не тревожить остальных, — пусть хорошо выспятся, и в первую очередь водители. Недалеко от изголовья я поставил котелок с водой — на случай если искра или уголек попадут на нашу постель.
Около полуночи в темноте послышались шаги, треск сушняка, скрип гальки: к костру вышли трое мужчин со спиннингами и рюкзаками. Предложил им ночевать у нашего костра, они отказались.
— Спасибо. Пойдем на «мыша» побросаем. Может, возьмется какой таймешек...
Через два часа эта группа вновь появилась у костра, неся десятикилограммового тайменя. А существует мнение, что таймень на «мыша» берет только летом...
Ночь прошла спокойно. Все спали прекрасно. Хорошо прогретая галька и постоянно горевший костер обеспечили отличный отдых. Утром я хотел выплеснуть воду из котелка, чтобы набрать свежей для чая, и не смог: слой льда толщиной в палец сковал воду со всех сторон.
После завтрака мы с Малевичем увязались за Елагиным, который нашел хороший плес невдалеке от стоянки. Сразу же после первых забросов на льду возле Елагина забились в пляске хариусы. Изящные рыбы с мощными плавниками и блестящей серебристой чешуей, расцвеченной радужными разводами, с темными точками, негусто рассыпанными там и тут, радовали глаз.
Хотя мы применяли ту же самую приманку, делали забросы в те же самые места, что и Елагин, наши крючки неизменно возвращались без добычи.
— Михаил Петрович, да что же это мы с тобой? Он ловит, а мы нет.
Елагин заулыбался, вытаскивая очередного хариуса. С серьезным выражением лица Малевич ответил:
— Да он, если захочет, дома в ванной поймает, в луже на асфальте, а не только в реке..
Подошли двое местных пареньков. Один из них оказался знакомым Малевича по старым его приездам на Анюй, и они о чем-то разговорились, что-то завспоминали, найдя общий язык...
После спада воды семидесятисантиметровый прибрежный лед висел над водой, и если топнуть, то пустота отзывалась долгим гулким звуком. Следуя за уплывающим в стремительном потоке поплавком, я далеко прошел к мыску и вдруг за спиной услышал непонятный настораживающий звук, быстро оглянулся и увидел, что лед обламывается. В мгновение ока сделал несколько прыжков по ползущей наклонной плите и выскочил на припай. Сзади с громким всплеском и каким-то вздохом косо ушла под воду большая часть отколовшейся льдины и тотчас всплыла; течение развернуло ее, и белое поле поплыло среди искрящихся прозрачных струй и пляшущих солнечных зайчиков. Дружный смех все видевших рыболовов был наградой моей реакции.
— Как заяц выскочил!
— Вот бы поплавал. Здесь, пожалуй, с головкой будет: не смотри, что дно видно.
— Хватит с него вчерашнего купания...
— Так и утонуть недолго. Растеряешься, судорога сведет руки-ноги — и прощай!
Елагин ушел вниз, на левый рукав, Малевич и оба паренька продвинулись к бурлящему перекату, а я направился к Иванову и Смахтину, сидевшим у основания залома.
Дела у них шли неплохо: каждый поймал уже штук по двадцать ленков и хариусов. Георгий Сергеевич указал мне место возле омутка с темными затопленными стволами тополей. Я устроился на толстом бревне возле обломанных корней, которое из общей массы завала выдавалось далеко вперед. Через несколько минут крупный ленок забурлил у поверхности воды, стараясь освободиться от крючка. Я подтаскивал его медленно, бамбуковая удочка изогнулась дугой, леска тоненько позванивала. Каждая мышца руки чувствовала сопротивление рыбы. Выброшенный на лед, ленок быстро уснул. Затем последовал еще один, но клев вскоре прекратился. Всматриваясь в струи прозрачного потока, я начал различать дно, отдельные камешки, а потом увидел пару хариусов, напоминающих тени. Они стояли у квадратного камня и на подброшенного червя совершенно не обращали внимания. Заменил приманку на искусственную белую личинку майского жука. Требовалось много усилий и стараний, чтобы приманка прошла почти задевая хариусов, но рыбы не реагировали на нее и не собирались вознаграждать за старание. Недалеко от первой пары я увидел еще одну и еще... Они также держались у облюбованных камней и лишь иногда смещались на пять — десять сантиметров. Все их движения были синхронны. Казалось, что рыбы привязаны невидимыми нитями. О полном игнорировании моих приманок я рассказал Иванову, и он перебрался на мое бревно — попытать счастья. Его попытки, однако, также оказались безуспешными.
В это время подошел Малевич. Он, балансируя, перебрался через горб завала и негромко сказал:
— Дело есть. Кончайте удить.
— Какое еще там дело?
— Рыбное...
— Что ты имеешь в виду?
— Бросайте удочки, пошли блеснить. Я вытащил двух больших тайменей и крупного ленка. А один здоровущий таймень тройник сломал, когда хотел вытащить его на лед. Уже в руки брал. Багориком бы вытащил. За полчаса восемь раз хватали. Иногда на блесну по двое-трое бросаются и до самого берега доходят.
— Где это?
— Внизу плес великолепный есть. Надо было сразу с зорьки туда со спинингами идти...
Мы поспешно смотали удочки и побежали, если можно назвать бегом наше карабканье по бревнам, к биваку.
Присыпанные крупным зернистым снегом, в естественном холодильнике лежали почти метровые рыбины. Несмотря на спешку, мы не удержались и посмотрели их. Совершенные формы тайменей и ленка сразу же выдавали в них хищников. Хотелось подержать рыб в руках, ощутить тяжесть добычи, насладиться созерцанием, но нужно было спешить.
Плес оказался довольно далеко, но зато действительно был великолепным: шириной около ста метров и в длину почти полкилометра. Пареньки блеснили почти у самого его конца, где река делала резкий поворот вправо. Вернее, блеснил только старший, а второй наблюдал за его действиями. Наши блесны немедленно полетели в воду. Иванов и Малевич прицепили самодельные из красной меди, почти в ладонь величиной — для прозрачной воды они наиболее подходящие. Вот когда я пожалел, что вчера «подарил» Анюю две прекрасные блесны. Пришлось довольствоваться белой «плотвичкой». Оба моих товарища, бросая металлические приманки, быстро продвигались вперед, я же поотстал, распутывая небольшую «бороду». Подоспел Костин и тотчас замахал спиннингом. На десятом или двенадцатом забросе по моей блесне последовал резкий удар, и я почувствовал, как сильная рыба рванула жилку. Сердце дрогнуло! Вот он, этот сладостный миг, ради которого преодолевают сотни километров, отказываются от теплой домашней перины, недосыпают у костров, мокнут под дождевым душем, иногда принимают в одежде ледяные ванны! Миг, о котором помнят долго и часто рассказывают друзьям! Вот оно, рыбацкое счастье!..
— Есть! Виктор Данилович, помоги вытащить.
Костин подбежал ко мне. Медленно вращая катушку, я подвел рыбину к припаю. Большой ленок ошалело смотрел на мир. Увидев нас, он кинулся под лед. Подмотав еще метра полтора, мне удалось вывести ленка из-подо льда. Костин лег животом на край припая и протянул руки вниз.
— Не трогай за жилку! Сорвется! — в испуге закричал я, на мгновение даже представив, как ленок исчезает в глубине.
Виктор Данилович изловчился, подхватил ленка под жабры и выбросил на лед. Заметил между прочим:
— А я на удочку килограмма на полтора вытащил, — и поспешил к своим снастям.
«Речной леопард», изогнув тело, высоко подпрыгнул, В моей душе все пело... Красавица рыба билась у моих ног. Темные оттенки серебристого тела, разукрашенного почти черными точками, придавали облику рыбы неуловимую схожесть с грациозным хищником уссурийских джунглей. Лучи солнца отражались от блестящей мелкой чешуи, от спрессованных кристалликов снега, от подвижных изменчивых струй анюйской воды, над головой сияло бездонное голубое небо, и казалось, прекраснее момента в жизни не может быть...
Подошел Елагин. Посмотрел на мою добычу и бросил блесну почти к противоположному берегу. На третьем забросе он вытащил небольшого тайменя.
Иванов и Малевич ушли уже далеко, оба они разделись до пояса: не часто удается понежиться в лучах такого ласкового солнца. Минут через двадцать они стали приближаться к нам. Пора было заканчивать рыбалку. Время неумолимо! Скоро полдень, а нам нужно собраться, пообедать и пройти двенадцать — четырнадцать километров до Арсеньева.
Подошли пареньки. Старший нес в левой руке самодельный спиннинг, а в правой метрового тайменя, хвост рыбины тащился по льду. Они посмотрели на моего ленка, и младший авторитетно сказал:
— Проходной...
— Почему?
— Ну, не местный. У местного морда не такая. Мы тоже проходного поймали, правда он поменьше вашего, в рюкзаке у меня. А этот килограмма на три...
К нам присоединились Иванов, Малевич и Костин. Они принесли небольшого тайменя и ленка. Иванов сокрушенно сказал:
— По два здоровых до самого берега за блесной гонятся, а не берут. Несколько раз так выходили. Пораньше надо было, когда жор шел. Вот так всегда — надо кончать рыбалку, а она по-настоящему только начинается.
Сделав три прощальных заброса, объявил:
— Все! Время вышло...
И мы двинулись к нашему табору. Начали быстро готовить обед и чай. На плащ-накидки выложили съестные припасы и позвали Смахтина, который все еще продолжал ловить хариусов и ленков на мысу залома. Тяжело нагруженный рюкзаком, с двумя большими двойными, из ивовых прутьев, снизками рыбы, он медленно, неуклюже карабкаясь, перебирался через бревна. Метрах в пятнадцати от берега под его ногами неожиданно затрещал подтаявший лед, и он мгновенно почти по плечи оказался в воде, Мы с Елагиным бросились к нему и, схватив за рюкзак и за руки, помогли выбраться. Лешка спешно разделся, и мы принялись сушить одежду. У Малевича нашлось запасное трико, я дал меховые чулки, и Смахтин быстро согрелся. Он весело смеялся над собственной оплошностью:
— Нет, десять раз тут ходил, чувствовал, что должно проломиться, — и на тебе! Солнце сегодня от души греет.
— Скажи спасибо, что мы с Елагиным подскочили быстро, а то бултыхался бы ты там.
— А что, вы тоже помогали мне выбираться?
— Да...
— Во-о... Даже не заметил. Елагин руку подавал. Но я там уже твердо стоял: мелко.
— Это ты на затопленном бревне стоял.
Мы осторожно подошли к пролому и заглянули в воду. Дно было видно за перекрещенными стволами затонувших деревьев.
— А рыбу не потерял, вперед выбросил... Рыбацкая натура.
Избежав опасности, Лешка был оживлен и весел. Вообще он отличается добрым характером, и улыбка на его лице хозяйка, а не гостья.
После обеда он разбросал рыбу по кучкам и, отвернувшись, стал называть имена, отвечая на вопрос Малевича «Кому?»
Каждому досталось по девять-десять килограммов рыбы, без учета больших тайменей и ленка,.. Что ж, результат неплохой!
Уложены рюкзаки, осмотрена площадка (не забыли ли что?) — и снова в путь! Все перешли левый рукав, подняв ботфорты, недалеко от бивака, а мы с Елагиным были вынуждены пройти метров четыреста вниз по течению, где был мелкий брод: мои укороченные сапоги были тому причиной. Елагин предлагал перенести меня на спине, но я категорически отказался. Течение очень сильное: малейшая неточность, и оба будем купаться, не помогут и шесты.
Где-то на правом берегу Анюя послышались недалекие ружейные выстрелы. Пролетела пара небольших, но несколько крупнее чирков, уток. Вчера вечером мы видели уток много раз: парами и в одиночку они пролетали над рекой и скрывались за деревьями, но я так и не мог определить, что же это за вид.
— Браконьерничает кто-то...
— В Нанайском районе охота для местных жителей разрешена. Это мы давно привыкли, что весной встречаешь и провожаешь пернатое племя без выстрела...
Наши товарищи ушли довольно далеко, но мы не спешили их догонять: подождут на тропе во время отдыха. Яркий солнечный день дышал какой-то праздничностью, и не хотелось уходить от реки, из пробуждающейся тайги. На обсохшей гальке, в лужах и на льду часто были видны дохлые кетины; вчера их прикрывал снег. Изогнутые обезображенные челюсти, темные пятна и полосы по всему телу делали этих когда-то красивых рыб неприятными. Во время захода из морей в Амур и в Анюй кета очень красива. Сильное стремительное тело серебрянок, как зовут икряных самок, покрытое мельчайшей чешуей, поражает совершенством формы. А самцы раскрашены так, словно кусочки радуги полосками легли поперек тела, расцветив чешую. Позднее непонятные силы начинают уродовать внешний облик кеты. Быстро вырастают большие кривые зубы, блекнут краски, деформируется голова. После оплодотворения икры, когда дано начало новой жизни, неминуемо следует смерть всех рыб.
В одном месте мы догнали уже знакомых пареньков. Они довольно удачно ловили хариусов: большая кучка рыбы лежала на жухлой прошлогодней траве. Тальниковые удилища служили им не хуже наших бамбуковых. Пожелали ребятам всего доброго...
Недалеко от места, где начинается торная тропа от Анюя, в спокойной заводи, почти у поверхности, стоял неподвижно большой ленок. Елагин быстро приготовил спиннинг и забросил блесну, но так как заброс был спешным, жилка легла на одну из ветвей дерева, наклонно росшего над водой. Потихоньку подматывая леску, он провел блесну до берега, и она чуть не зацепила ленка, но тот не обратил внимания на кусок блестящего металла. Заброс следовал за забросом, а ленок продолжал спокойно стоять. Вглядевшись, я заметил еще две крупные рыбины. Взыграла страсть, и я тоже торопливо начал ладить снасть. Наши блесны безуспешно бороздили воду. Лишь когда блесна чуть не ударила самого большого ленка, он слегка пошевелил плавниками и отошел на полметра в сторону.
— Да они сытые, нажрались и отстаиваются в тихой воде...
— Может схватить...
— Бросаем это занятие, наши далеко ушли, — наконец с сожалением сказал я.
Мы сложили спиннинги, спрятали блесны. В этот момент подошли пареньки. Я показал младшему на заводь.
— Ленки, три штуки стоят, видишь?
Он бросил фуражку, вскарабкался по наклонному стволу дерева и закричал, одной рукой удерживаясь за ствол, а другой указывая в воду:
— Вправо здоровый таймень пошел!.. Перья красные!..
Его товарищ взялся, за спиннинг. Нам же заниматься тайменем и ленками было некогда...
Переходя пересохшую проточку, Елагин указал на большую лужу.
— Посмотри, вон хариусы стоят. Здесь, видимо, родники бьют, и рыба дожидается подъема воды; прошлый раз я пытался на удочку ловить — бесполезное занятие. Видят и не берут приманку.
В первое мгновение я ничего не увидел, но, внимательно всмотревшись, стал различать контуры рыб: две, пять, двадцать... Было их там более шести десятков. Они казались почти бестелесными, прозрачными, едва различимыми тенями. Полюбовавшись минуты три этим природным аквариумом, мы выбрались на крутой берег и прибавили шагу — и так уже много потеряно времени.
И ленки в заводи, и хариусы в луже — это было своеобразным подарком Анюя нам на прощание, а также приглашением к новой удачной рыбалке...
На тропе нас ожидали.
— Куда вы запропастились? Полчаса уже ждем...
— Заблудились немного. Не по той проточке пошли.
— Врите больше. Чего задержались?
Мы рассказали об увиденных хариусах и ленках.
— Это закон рыбалки, сбора грибов, ягод — вообще охоты: когда надо уходить, рыба сама на крючок просится, — заметил Иванов.
— Осмотритесь. Клещей на вас нет? Я уже с куртки снял одного, — сказал Малевич, пожевывая сухую травинку и смотря куда-то на вершины деревьев и дальше в голубую бездну неба. — Чтобы потом не дергаться и не ходить паралитиком, боком или с прискоком.
Зная об опасности клещевого энцефалита, мы последовали его совету. Рекомендуется осматривать одежду и обнаженные участки тела через два-три часа, за это время клещ не успевает впиться и ввести яд в кровь. Хотя восьминогие переносчики вируса энцефалита встречаются от западных до восточных границ Советского Союза и во многих странах за рубежом, наиболее часты случаи заболеваний и даже смерти людей в Хабаровском и Приморском краях. Ученые считают, что обычно из ста заражены только два-четыре клеща. Но будет зараженный клещ первым или сотым, никто не скажет, тем более что отличить по внешнему виду «здоровых» особей невозможно.
Поговорив о зловредности клещей, мы двинулись дальше...
Таежные пейзажи вдоль Чуина красивы. Толстый ледяной панцирь разломан. Некоторые ели упали вершинами в воду, и их темно-зеленая хвоя контрастирует со сверкающим белым кристаллическим снегом, спаянным со льдом. Голубые изломы причудливо вздыбленных льдин, которые обрамляют берега, светлая струящаяся вода с отблесками солнечных зайчиков и прозрачная синь небес зачаровывают. В такие места всегда влечет вновь. Длинными зимними вечерами не раз вспомнишь хрустальную ломкость воздуха и непередаваемый аромат тайги.
Переходя вброд Чуин, мы заметили цаплю, она сидела почти на вершине далекой лиственницы.
В Арсеньеве привели себя в порядок, дали остыть разгоряченным телам, вымыли сапоги и, уложив пожитки и снасти, заняли места в машине. Желтого «Москвича» уже не было. Наши коллеги уехали раньше, уверенные, что в случае какой-либо поломки у них сзади подойдет подмога.
Послушная рукам Иванова машина быстро объезжала рытвины и колдобины. Километрах в двадцати от поселка на небольшой болотнике слева от дороги я неожиданно увидел цаплю. Она была снежно-белая!
— Стой! Сдай назад... Белая цапля!
— Какая там еще белая? — произнес недоверчиво Костин.
— Из Красной книги! Потихоньку сдай назад.
Иванов исполнил просьбу, и мы остановились. Метрах в сорока от дороги на сухой проплешине, среди воды, стояла белая цапля. Она настороженно смотрела на машину, вытянув длинную шею. Некоторое время птица оставалась неподвижной, затем, сделав подскок, взлетела и низко, метров десять над землей, описала в воздухе дугу, развернулась и плавно прошла над самой машиной.
— Какая красивая! — не сдержавшись, воскликнул Смахтин.
Мы все сидели, затаив дыхание, боясь, что птица увидит движение внутри машины.
Цапля сделала полный круг и опустилась на вершину толстой лиственницы. Мы некоторое время любовались ею. И мне захотелось, чтобы цапля, виденная нами около Чуина, тоже оказалась белой и чтобы они встретились.
За разговорами проехали еще километров десять, и тут мне вновь повезло. Я увидел прямо на обочине дороги, на толстом бревне, лежавшем около лужи, красивого селезня утки-мандаринки. Всего метров пять-шесть...
— Стой!.. Стой!.. Тихонечко сдай назад... Мандаринка!
Иванов с интересом оглянулся, увидел удивительно красивого селезня и потихонечку, не газуя, подал машину назад.
Словно желая попозировать перед нами и дать возможность оценить всю неповторимую красоту оперения, селезень посидел неподвижно, потом медленно повернулся другим бочком, сделал несколько мелких шажков и спрыгнул за бревно; по воде пошли круги.
— Сейчас выплывет...
— Первый раз живого вижу... В Хабаровске, в краеведческом, музее, чучело есть.
— Хорошо, что с нами Кудрякова нет, а то бы приговорил он и цаплю белую, и этого селезня-мандарина.
— Не говори глупости! Не дали бы стрелять... Да он теперь смирным стал, боится, что ружье отберут и с должности снимут, если попадется на браконьерстве...
Неожиданно из-за бревна выплыла серенькая невзрачная уточка, вышла на крутой берег и взлетела; немедленно за ней последовал и селезень. Утки полетели в сторону Анюя и скрылись за деревьями.
— Так они парой здесь...
— Где-нибудь гнездо должно быть...
По полету птиц я вдруг понял, что там, на Анюе, кто-то стрелял по таким же уткам. Безжалостный и невежественный стрелок! На эмблеме Сихотэ-Алинского заповедника изображен этот селезень. Не владыка джунглей амурский тигр, а именно мандаринка. Изображение символизирует, что нужно беречь в неприкосновенности, в заповедности каждую редкую птицу.
За один час увидеть в естественной обстановке двух представителей птичьего царства, занесенных в списки редких и исчезающих птиц, — это несомненная удача, даже награда для того, кто любит природу.
Малевич сказал, что он видел вчера скопу и знает гнездо орлана-белохвоста: оно находится метрах в пятистах вверх по течению Анюя от места, где тропа выходит на берег; орлы ежегодно выводят там потомство.
Под впечатлением увиденного и за разговорами мы не заметили, как быстро пролетело время. Уже стемнело, Усталость давала себя знать, и я начал дремать... Дремота помогла скоротать оставшийся путь. Вот и Хабаровск.
...Шел первый час ночи. Лифт не работал. Усталый, придавленный тяжелым рюкзаком, я начал подниматься по лестнице и тут неожиданно вспомнил, что на биваке забыл топор. Когда мы бросились помогать Смахтину, провалившемуся под лед, я машинально воткнул его в ближайшее дерево. Ну что же, существует примета: если хочешь вернуться в полюбившееся место — оставь там что-нибудь на память!
Лишайник, грибная сырость...
Глубо́ко ложится след.
Сморчок, не успевший вырасти,
До пояса в мох одет.
На городских гербах часто красуются изображения животных или растений. А знаете ли вы какой-нибудь герб — города ли, царства ли государства, — на котором был бы изображен гриб? Тот, кто никогда не странствовал по дебрям геральдистики, ответить на этот вопрос, разумеется, не сможет. Но и не всякий специалист отважится дать точный ответ. Многие предпочтут выразиться осторожнее: «Не знаю, может быть, и есть, но мне такие факты неизвестны». Лишь те из знатоков-коллекционеров, которые специально интересуются ботанической стороной геральдических символов, скажут: в мире существует лишь один «грибной» герб, и изображен на нем сморчок. Это удивительно: из сотен видов такой чести удостоился малоизвестный гриб. Впрочем, малоизвестен он лишь для нас, но, конечно, не для жителей чехословацкого города Смржовка. Как видите, и сам населенный пункт носит имя этого гриба, по-русски оно звучало бы как Сморчевка. Вероятно, окрестности города славятся сморчками и тамошнее население знает в них толк.
Хотя в отдельных районах России сморчки употреблялись в пищу издавна, они никогда не причислялись к разряду самых любимых, во многих же местностях к ним относились с подозрением. Такое отношение сохранилось и поныне, а кое-где их считают даже поганками. У американцев же сморчок — самый популярный гриб, его почтительно величают «королем грибов». Микологи США ежегодно устраивают съезды, которые не обходятся без торжественного обеда. На столе, естественно, преобладают грибные блюда, и самое коронное из них — блинчики со сморчками.
У нас, и в Хабаровске в том числе, найдется достаточно много людей, которые никогда не ходили в лес за сморчками, не знают, как они растут и чем пахнут. Есть и такие, кому доводилось видеть эти грибы на корню, но, наслышанные о их ядовитости, они ни за что не решатся отведать этого лакомства. В окрестностях города, как и во многих других лесных угодьях края, существуют немало полян, сухих пригорков, овражистых склонов, просек и редин, где сморчки веками растут нетронуто и никогда не падали под острым ножом грибника, а возвращались в породившую их землю комками слизи и трухой. Насколько мне известно, их никогда не заготовляла и наша кооперация, уже порядком поднаторевшая на сборе груздей, волнушек, маслят, белых... А вот во Франции естественных месторождений этих грибов просто-напросто уже не хватает, чтобы удовлетворить потребности населения, и сейчас там проводятся опыты по их искусственному, промышленному выращиванию. На одном из международных конгрессов по выращиванию и культивированию съедобных грибов французы заявили, что эксперименты дают «многообещающие результаты».
Надеюсь, эти примеры убедят чрезвычайно осторожных людей в том, что на сморчки стоит обратить серьезное внимание. В сборе их заключено немало поэзии, охота за ними наполняет человека бодростью, запоминается многими прекрасными мгновениями, а трофеи приносят не только эстетическое наслаждение, но и дарят настоящий праздник той части нашего естества, которая неравнодушна к утонченным кулинарным изыскам и ароматам.
Я заинтересовался сморчками давно, еще в ту пору, когда ноги не знали усталости, семейные заботы не обременяли, а свободного времени было несравненно больше, чем сейчас. Но вот ведь как несправедлива судьба: как раз в те-то благодатные времена мне просто не везло на сморчки. Начитавшись о них в книгах, я горел желанием разыскать места их произрастания, но то ли редко бывал в весеннем лесу, то ли в сухом сибирском климате они появлялись не всякий год и не были известны людям, но они не попадались мне. Жил я в деревне и жил я в городе, но ни разу не слышал от кого-либо об этих особенных грибах. Правду говоря, сибиряки, избалованные груздями и рыжиками, очень плохо знают все остальные грибы, и рассчитывать на чью-либо помощь не приходилось. К тому же, никакой литературы о местной микологической флоре тогда не существовало. Не было уверенности, растут ли там вообще сморчки. Пыл мой со временем поугас, настойчивости поубавилось, о чем я потом пожалел. Просто не учел, что те же европейские грибы могут расти в Сибири в иное время и в иных местах. И когда я совсем случайно нашел один-единственный сморчок, к тому же сорванный кем-то и брошенный, то удивился: случилось это на берегу реки, в сыром месте, среди тальников. А ведь ни в одной книге не находил я упоминания, что сморчки могут обитать под ивами да еще в окружении зеленой травы. Наоборот, везде подчеркивалось: искать надо на сухих полянах хвойных и лиственных лесов, на гарях и старых кострищах до появления травяного покрова. И подумалось: наверное, этот гриб кто-нибудь принес издалека и зачем-то бросил здесь. На всякий случай пошарил намного вокруг. Сейчас говорю себе: балда, надо было порыскать как следует, а не уповать на книжную премудрость.
А года через два в аналогичной обстановке снова попался мне сморчок, и опять-таки в единственном экземпляре. На этот раз была не поздняя весна, не предлетье, а самое натуральное знойное лето, и это еще больше поставило меня в тупик: как же так, ведь гриб-то считается весенним... И опять же — тальники, речка. Я спустился вниз, в эту прохладу, с горы, где собирал землянику, голову мою здорово напекло, в глазах стояли оранжевые и желто-зеленые круги, они не исчезали даже когда я наклонялся к земле, а продолжали плыть передо мною на траве. Подивился еще, как этот-то гриб сумел заметить. На сей раз я сорвал его собственной рукой, и не могло быть никаких сомнений, что он попал сюда случайно с сухих полян и проплешин горного леса. Однако уже вечерело, путь до города был не близкий, мне следовало спешить на автобус. «Ладно, я потом обследую все подобные места», — решил.
В тот год это «потом» не получилось. Остальные годы уже не шли в счет. Я распрощался с тихим городом на реке Селенге и подался на Дальний Восток, так и не выяснив, почему сибирский сморчок предпочитает влажные тальниковые низины, почему растет среди густой зеленой травы, да еще и летом. А месторождений сморчковых так и вообще не разведал.
Ну что ж, зато в Хабаровске мне повезло больше. Здесь, правда, тоже никто из новых знакомых, которых я расспрашивал, не мог удовлетворить моего любопытства: они не имели никакого понятия о сморчках. Тогда, лет пятнадцать назад, на весь Дальний Восток имелась одна-единственная тощая брошюрка о грибах, да и та была посвящена Приморью. Но в ней упоминались сморчки, причем не один, а, кажется, даже три вида — обыкновенный, конический и уссурийский. Ну, думаю, не может быть, чтобы под Хабаровском не рос какой-либо из них.
И наступил-таки день, когда я, наконец, убедился в этом воочию. До сих пор этот день живет в моей памяти, весь пропитанный светом, наполненный музыкой, завороженный неведомыми чарами.
...Только в самой глубине, сознания жила смиренная надежда на встречу с этими грибами. Я был уверен: не ошибусь при встрече, узнаю сразу. Но вот найду ли?
На всякий случай надежду встретить сокровище (а все, что долго не можешь найти, становится для тебя поистине сокровищем) — эту надежду я постарался запрятать поглубже. Чтобы не испытывать разочарований. И поэтому-то ближайшая цель была — просто прогуляться по лесу, познакомиться с весенней растительностью, полюбоваться цветами. И цветы были — полыхающие чистым «сухим» пламенем купальницы и лютики, и почти в тех же местах, по оврагам, только ближе к воде, к сыротравью, — калужницы, с более яркой, влажной, почти ядовитой желтизной. Это преобладание желтого цвета характерно для весны. Будто природа восполняет недостаток в теплых солнечных брызгах, в закатном золоте зорь.
Лишь кое-где хлынет в глаза пастельно-нежная, спокойная блескучесть каких-то цветков из семейства губоцветных — голубоватых, длинновенчиковых. А доберешься до вершин сопок, до овражных и береговых каменистых обрывов — вдоволь налюбуешься лиловато-розовыми вспышками рододендрона.
А еще я срывал молодые, сочные побеги папоротника орляка. Скрученные в спираль, упругие, переполненные соками земли, они являли собою красивое зрелище. Напористые ростки поднимали сухую листву, точно грибы, и это напоминание о радостях грибной поры волновало, рождало в душе предчувствие находки.
«Ну совсем как гриб!» — чуть не вслух произнес я, просовывая пальцы под очередной листовой бугорок. И — о чудесная неожиданность! — тут же, рядом, заметил настоящий гриб! На беловатой ножке — остроконечная морщинистая шляпка. Он, он самый — сморчок! Полное соответствие книжному портрету: гриб действительно пустотелый, ножка действительно мелкозернистая, шляпка, как ей и положено, плотно вросла в ножку. Продольные бороздки прерывисты, отчего создается впечатление, что перед тобой — нечто вроде пчелиных сот.
Впрочем, каждый миколог или грибник-любитель находит свои сравнения для этого гриба. Кто-то уподобил шляпку сморчка даже грецкому ореху. Сходство действительно есть, но еще больше она похожа — и это заметит каждый дальневосточник — на скорлупу маньчжурского ореха. У него так же прерываются бороздки, и углубления между бороздками — ну точь-в-точь как у сморчка. Остается только форму скорлупы слегка подправить — придать ей большую вытянутость и заострить верх.
Цветом сморчковая шляпка светло-бурая с палевым просветом, а ребристые грани темнеют до оливковой темноты.
Понятно, все это я рассмотрел уже потом, а первым порывом было стремление обшарить глазами и руками все ближнее окружье: нет ли по соседству других грибов? Есть! Среди сухих березовых листьев, под кустиками и на открытых местах, поодиночке и группами стояли сморчки. Все молодые, ядреные, сочные. А когда опустился на колени, нетерпеливо переползая от одного гриба к другому, взору предстало еще больше удивительных плодов лесной земли. При быстрой ходьбе можно было и не заметить их, сливающихся с буровато-палевой подстилкой, можно было легко проскочить эту небольшую заросшую просеку. Да, если бы не склонялся над побегами папоротника, как пить дать не заметил бы сморчков...
На грибной охоте самый волнующий момент — находка первого гриба. Надолго запоминаешь потом место, время и обстоятельства, при которых увидел заветное, долгожданное...
А еще интересно было узнать старую просеку — она оказалась знакомой: именно здесь поздней осенью прошлого года я собирал последние подберезовики. От последних грибов до первых, от первых до последних... С мая до октября. И все это обилие, разнообразие — на одном небольшом клочке. Как же плодовита наша земля!
Настоящему грибнику уже одно это ощущение плодородной мощи природы способно доставить истинное наслаждение. А сколько удовольствия испытываешь от созерцания совершенных, изящных форм грибов! Прекрасен сморчок, напоминающий какую-нибудь древнюю башню в миниатюре, со множеством бойниц.
В те радостные минуты сморчковой охоты, да и позже, вечером, когда грибы шипели на сковородке, я как-то мало думал об их пищевой ценности. Легкое головокружение от весенних лесных ароматов, ощущение необычности от созерцания сморчков, тихое замирание сердца, когда ползал от одного гриба к другому, — вот это все запомнилось прежде, это продолжало волновать и в тот вечер, и в последующие дни. И когда назавтра знакомые, которым я рассказал о своих трофеях, расспрашивали, каковы же сморчки на вкус, я испытал некоторое замешательство. Я смущенно повторил им все те восторги, которые рассыпаны по страницам специальных книг. Там неизменно превозносятся вкусовые и ароматические достоинства «весеннего деликатеса», «кумира западных кулинаров». Но я тогда мало что мог добавить от себя. Почему же? Дело в том, что в сморчке содержатся токсины, от которых избавляются ошпаркой или предварительным кипячением грибов. Недокипятить опасно, а передержишь — исчезнет аромат. Вот так и у меня вышло: на сковородке у сморчков исчез нежный запах, которым обладали свежие грибы. Да и тот первоначальный запах был, впрочем, нестойкий, еле уловимый, очень тонкий, из тех, что похожи на трепетное, тающее прикосновение, но исчезают при грубом принюхивании. Надо еще иметь в виду, что аромат свежих грибов зависит от погоды, при которой они были собраны.
Ну, а вкус... Немножко странно говорить о вкусе без запаха, но все же он был изумительным — можете поверить мне, перепробовавшему десятки всевозможных грибов. У сморчка есть особинка — более сочный, более «мясной», с хрящеватой «окраской» вкус, нежели у обычных, популярных грибов.
Через неделю, еле дождавшись выходного дня, я снова поехал в лес, в знакомые уже места. А по пути к счастливой поляне в вершине овражистого распадка нашел еще несколько россыпей сморчков. На этот раз вместе со мною был сын, и мы набрали с ним два ведра грибов, да еще и в авоську положили десятка три. Я сразу заметил разницу между «новыми» и прежними, первонайденными сморчками. Овражные были крупнее, темнее цветом, шляпки их закруглялись вверху и не образовывали заметного остроконечия. Потом мы вышли на старую поляну, и я уже наглядно убедился, что это два разных вида: сморчок обыкновенный и сморчок конический.
Мимо нас проходили два рыбака. Остановились, поинтересовались грибами и сказали:
— А мы думали, поганки. Нам попадалось много таких, мы пинали их ногами, топтали. А было их видимо-невидимо.
Мне, разумеется, захотелось узнать, где находится это сморчковое эльдорадо. Увы, не здесь, далеко, да и сокрушали отличные грибы два балбеса в прошлом году. А может, это им теперь стало казаться, что сморчков было «навалом». Известное дело, нам всегда представляется, будто поганок больше, чем добрых грибов, а когда мы, просветившись, снимаем с какого-либо гриба ярлык по́гани и начинаем собирать его, оказывается, что не так-то уж и много их. Это стойкое наше заблуждение основано на вере: «Было бы в жизни много хорошего, так его и за хорошее не считали бы» (истина, изреченная героем одного из рассказов А. М. Горького). Нет уж, что касается грибов, то никакое даже сверхизобильное количество не сможет обесценить их. А мы до сих пор даже не знаем, каковы грибные ресурсы дальневосточного леса...
Вечером того дня, занося впечатления в дневник, я незаметно вдохновился, и у меня вместо короткой записи получилась лирическая зарисовка. На ее основе я затем написал рассказ-этюд о своих находках и опубликовал его в молодежной газете. Заканчивался этюд такими словами: «Скоро опять буду в лесу, повинуясь властному зову сморчковой охоты. Где, в каком месте? Секрет. Грибные секреты по-настоящему волнуют только тогда, когда они добыты собственными усилиями».
С тех пор прошло уже немало лет, и копилка грибных секретов пополнилась. Давайте посмотрим, что в ней. А в ней сберегается «портрет» еще одного гриба, брата тех двух сморчков. Правильнее было бы сказать — сестрицы, потому как имя у него — женского рода, притом ласковое: сморчковая шапочка. По названию видно, что главное ее отличие от братцев — в шляпке, которая не лишена изящества. И впрямь, она кокетливо красуется на длинной ножке, по виду ни дать ни взять гофрированный колпачок. Гриб чем-то напоминает хрупкую, худенькую длинноногую девочку.
Есть у этого гриба еще одно заметное отличие от сморчков: края шляпки не срастаются с ножкой, между ними остается небольшой промежуток, зазор. Бесполезно, однако, отыскивать на исподе шляпки пластинки — это же, как и все сморчковые, беспластинковый гриб. Споры здесь созревают прямо на поверхности плодового тела в особых микроскопических вместилищах — сумках. Мы этих сумок или мешочков, разумеется, не видим, зато когда из них высвобождаются споры, легко замечаем последние — легким облачком невесомой пыли они поднимаются в воздух.
Первый раз сморчковая шапочка попалась мне в районе Воронежских сопок, на пологом приподошвенном склоне, среди осин и дубов. Росла она в гордом одиночестве. Вызывал интерес весь гриб, но больше всего шляпка. Сразу было видно, что она отнюдь не намертво соединена с ножкой, как у классических сморчков, и даже не плотняком нахлобучена на пенек, а сидит как свободный наперсток на пальце. Да, точнее, пожалуй, не скажешь: именно декоративный бороздчатый наперсток со слегка отогнутыми краями. И представляешь, будто подземная волшебница-швея высунула наверх свой длинный бледный перст, дабы поманить-позвать на примерку какого-либо непоседливого гномика, увлекшегося чем-то в солнечном мире. Если бы со мной в тот момент были сын или дочь в пору их малолетства, мы бы мигом сочинили с ними сказку, полную увлекательных похождений и приключений и в меру жутковатую. Да, так у нас было принято когда-то... Ну, а теперь требовалось погасить воображение и перейти к грубым прозаическим исследованиям. Установить как непреложный факт, что сморчковая шапочка не случайно выглядит нежнее своих братцев: неуловимый оттенок нежности и в то же время хрупкости придает ей восковидная структура грибной мякоти. Да и цвет тоже: ножка белая, с чуть заметным розовато-кремовым оттенком. Потемнее лишь головной убор.
О, да с ней требуется обращаться осторожно: ножка легко крошится, ломается. Она немясиста, неплотна, а сердцевина ее, оказывается, ватообразна. Хоть и рыхлая, но все же спло́шность, а не пустота, как у сморчков.
В последующие годы я не раз находил этот гриб, но почему-то всегда в мизерном количестве. А ведь есть, должны быть места, где этих кокетниц побольше. Из деревьев им нужны в основном осина и липа, стало быть в наших пригородных вторичных лесах все условия для них налицо. Так-то оно так, да не надо забывать, что и конкурентов у этих грибов предостаточно: подсчитайте-ка, сколько еще разных видов произрастает в осинниках.
Мечтаю когда-нибудь набрать сморчковых шапочек хотя бы на приличную сковороду: надо же проверить, действительно ли они вкуснее всех остальных сморчков, как считают западные гурманы.
Что еще узнано за эти годы? Всякое разное... В копилке секретов — некоторые запечатленные случаи. Вот такой хотя бы. В один из весенних дней я специально остался в лесу до загустения сумерек, до ночи собственно, чтобы самолично понаблюдать, как светятся старые, гниющие сморчки. И не пожалел о том, что дурная голова ногам покоя не дает. То был удивительный, хоть и неяркий свет. Не,такой холодно-мертвенный, рассеянный, как у гнилушки, и не такой чувственный, призывный, фонариково-точечный, как у светлячка. Тут — другое: вроде бы от занавеса полярного сияния оторвался небольшой лоскуток, упал на землю и вот медленно умирал здесь, испуская призрачный, то розовато-голубой, то зеленовато-синий свет...
Кстати, свечение старых сморчков, вызываемое бактериями, поможет сборщику отбраковать дома случайно срезанные загнивающие грибы. В сухую погоду почти никто не прихватит с собой сморчок, тронутый дряблостью, разложением, но вот во время дождя, когда все грибы мокры и несколько ослизлы, недолго и ошибиться. Авторы некоторых книг поразительно просто решают проблему: они предлагают в дождливую погоду грибы вообще не собирать — и все тут. Но как же быть тем, кто всю неделю готовился к поездке в лес, а в выходной день погода выдалась неведреной? Что же, откладывать поход еще на неделю? Однако сморчки могут бесследно исчезнуть. Нет, совет сидеть дома да вздыхать — тут не годится. Пусть человек отправляется на сморчковую охоту, но, возвратившись, тщательно проверит грибы. Надо создать в каком-нибудь уголке квартиры надежное затемнение и высыпать там сморчки. Те, которые начали загнивать, станут светиться. Выбросите их, во избежание отравления, а из остальных готовьте деликатесы.
Моя копилка грибных секретов еще не опустела. В ней ведь есть сведения, добытые не только мною, но и моими товарищами, с которыми я делюсь впечатлениями и наблюдениями. В 1980 году, например, были интересные находки у моих коллег Игоря Литвиненко и Юрия Дунского. Майским днем они рыбачили на Зеленом острове Амура и наткнулись в тальниках на множество сморчков. Объемистые полиэтиленовые кульки были забиты ими доверху. Товарищи и со мной поделились нежданной добычей. Я, конечно, был благодарен им за подарок, но больше всего меня радовало не предвкушение аппетитной еды, а само открытие нового местообитания сморчков. Я сразу вспомнил свои редкие находки одиночных сморчков много лет назад на берегу реки Селенги, тоже в тальниках. Я тогда еще недоумевал: почему среди ив и сыротравья, а не на сухих полянах нераспустившегося леса, как подчеркивается в большинстве книг? Как же я забыл об этом здесь, на Амуре, и не догадался поискать сморчки на островах, по берегам проток, а неизменно устремлялся в дальние леса? Может быть, потому, что и микологи — почти все — не удосужили своим вниманием прибрежные тальники? Вот ведь и дальневосточный миколог Л. Н. Васильева, перечисляя деревья, под которыми растет сморчок, иву даже не упоминает. А есть и такие авторы, которые пишут: сморчки любят известковые почвы. Но какая же известковость на песчано-илистом Зеленом острове, там почва даже имеет определенную кислотность, поскольку на ней благоденствует хвощ. Мои-то приятели как раз и собирали сморчки среди хвощей.
Позднее моя сослуживица Ирина Григорьева подарила мне «Календарь грибника», изданный на ее родине, в Барнауле, в 1979 году. Я очень дорожу этим бескорыстным и ценным подарком, ибо знаю, как непросто добровольно расстаться с дефицитным справочником. Так вот, в этой книжке я с удовлетворением прочитал: «Сморчок растет иногда в ивняках по склонам и берегам рек. Если судить по газетные сообщениям, то сморчок в предалтайских равнинах не является редкостью. В конце апреля грибники собирают сморчки даже в черте города по ивнякам реки Барнаулки».
Да, небольшие газетные заметки о трофеях грибников сыграли свою роль, и теперь упоминания об ивняках как местообитании сморчков встречаются и в специальной микологической литературе (например, у кандидата биологических наук Л. Гарибовой).
На следующий год после открытия Зеленоостровского грибного месторождения я специально обследовал «свой» остров между протоками Бешеной и Пензенской. И сморчки приветствовали меня щегольскими папахами! Грибы росли на ивняковых прогалинах, прямо на песке.
Любопытно было также узнать, что сморчки растут в некоторых старых садах, например, в плодовых насаждениях питомника имени Лукашова.
Кстати, садоводы-любители могут «по совместительству» выращивать у себя сморчки. Эти грибы легко приживаются на участках, обильно удобренных листовым опадом. Для верного успеха рекомендуется на избранной площадке разбросать гнилые яблоки.
Изучая образ жизни сморчков, не один раз пришлось наматывать на ус: да, далеко не все известно нам о грибах. Тем и интересна жизнь — возможность каких-то открытий, возможность столкнуться с нежданным не исключена для каждого, кто любознателен и одержим «охотой к перемене мест».
Охота к перемене мест... Наш Дальний Восток представляет собою такую богатую, разнообразную грибную провинцию, что бродить в ней, изучать ее никогда не наскучит, и незачем уезжать за диковинками еще куда-то. И все же, и все же — надо признаться — нет-нет да и потянет иногда, ну, к примеру, в Казахстан. Почему в Казахстан? Он изобилен чем угодно, но вряд ли особо щедр на грибы... Да, микологическая флора там раза в четыре беднее, чем у нас. Но зато там растут сморчки таких размеров, какие нам и не снились. Это особый вид, называемый степным, или гигантским, сморчком. Гриб может вытянуться из земли на четверть метра и нарастить массу в три килограмма! Представляю, сколько азарта в охоте за такими великанами. Но интересна вот какая мысль. Правда, это в основном для любопытства, но и не только... Если бы у нас существовали такие строгие законы грибосбора, как в Швейцарии, то охота за гигантским сморчком была бы лишена всякой поэзии, прелести, даже азарта. Просто вы нашли бы самый первый гриб и сразу же повернули бы домой. Три килограмма — больше нельзя! Ибо именно такая жесткая норма установлена в Швейцарии. В 1981 году, по газетным сообщениям, в этой стране выдался небывалый урожай сморчков. Члены обществ охраны природы и представители власти не могли спокойно взирать на переполненные корзины грибников. Не ограничиваясь установлением трехкилограммовой нормы, контролирующие органы приняли более радикальные меры: в отдельных кантонах сбор грибов по субботам и воскресеньям вообще был запрещен.
К чему я привожу этот пример? Да к тому, что не надо думать, будто наши грибные богатства неисчерпаемы и мы рано или поздно не столкнемся с подобной же проблемой. Уже в обозримом будущем могут быть приняты какие-то меры по упорядочению сбора тех или иных видов грибов. В первую очередь тех, которые считаются наиболее ценными, традиционно предпочитаются всем остальным. Можно, однако, полагать, что сумчатые грибы, и среди них сморчки, подпадут под охрану где-то в последнюю очередь. Но это если мерить по Дальнему Востоку, по Сибири и, вероятно, по всему Северу. Но есть в нашей стране такие районы, где сморчки быстро становятся «модными» грибами, где в условиях бескультурья и не упорядоченности так называемой «тихой охоты» весенние леса наполняются шумом, визгом, машинным и мотоциклетным ревом отнюдь не «смиренных» охотников.
В доказательство я сошлюсь на весьма симптоматичную и очень грустную статью, опубликованную в «Советской России». Ее автор Светлана Мартьянова рассказала о том, как за несколько лет оскудели лесные сморчковые плантации в окрестностях их деревни Филимоново Ярославской области. «Смотришь, одна семья, а набьют три-четыре корзины. Если не хватало припасенной тары, сыпали грибы прямо в багажники машин, нисколько не думая, что после колдобин и ям долгого путешествия привезут домой одно месиво, которое разве лопатой выгребешь. Раньше, бывало, сморчки в кузовке несешь и то помнешь ненароком. А тут берут впрок, чтобы выбросить на помойку. Не понять — то ли жаден человек на дармовое, то ли царя в голове нет...»
У нас положение со сморчками далеко от драматического, и вопрос о их охране не стоит. Наоборот, всякая их пропаганда, популяризация пойдет на пользу. Если хабаровчане научатся лучше разбираться в грибах и будут брать большее количество видов, то нагрузка на каждый из них распределится равномернее. А то сейчас получается, что от непосильной дани, налагаемой сборщиками на «грибной народец», страдают в основном белые грибы да подосиновики, ну еще два-три вида, а остальные, тревожимые лишь редкими любителями, сгнивают на корню. А ведь на Дальнем Востоке произрастает более четырехсот видов съедобных грибов.
Я рассказал здесь только о трех видах сморчковых грибов. А есть еще близкие к ним лопастники — бороздчатый, курчавый, осенний и некоторые другие, а также строчки.
Строчок обыкновенный (у него бесформенная шляпка с мозговидными складками-извилинами) у нас тоже встречается. До сих пор его также относили к съедобным, точнее — к условно съедобным, как, по существу, и сморчки. Только требовалось их более основательно отваривать перед приготовлением и отвар, в который будто бы полностью переходит гельвелловая кислота, сливать. Но последними исследованиями доказано, что вовсе не гельвелловая кислота определяет ядовитость строчка, а сильный токсин гиромитрин, не удаляемый даже длительным кипячением. Кроме того, в строчках обнаружены канцерогены, которые в экспериментах вызывают рак печени у лабораторных животных. Стало понятно, почему в отдельные годы строчки вызывали отравления у населения ФРГ. Оказывают ли тут какое-то влияние особенности климата и местности, насколько отличаются по степени токсичности грибы различных континентов и стран — все это изучено пока недостаточно. Поэтому разумно будет проявить осторожность и не употреблять строчки в пищу.
Грибникам следует хорошо запомнить, что за справками о токсичности грибов необходимо обращаться к сугубо специальной литературе — не к микологической даже, а к медицинской. Существует «Определитель патогенных, токсичных и вредных для человека грибов» (издательство «Медицина», 1979), и ориентироваться надо на подобные авторитетные источники, а не на расплывчатые указания ряда микологов.
Что же касается сморчков, то их растворимые в горячей воде ядовитые примеси удаляются легко, не надо только забывать об этой необходимой процедуре перед приготовлением блюд. Кипятить требуется 7—10 минут. Для исключения риска разумнее кипятить даже несколько дольше. Правда, значительная часть благородных ароматов может улетучиться, но с этим можно примириться, Если же эти грибы заготовить впрок при помощи сушки, то и токсины разрушатся, исчезнут, и неповторимый запах сохранится. Чтобы он держался подольше, сложите сморчки в плотно закрытые стеклянные банки.
У Эдуарда Шима есть очень поэтичный рассказ «Запахи весны». В нем писатель поведал о том, как он пытался подольше сохранить плененный в сосуде аромат сморчкового порошка. «Я его берег, зря не тратил. Выну баночку, понюхаю: так-то приятно. И назад спрячу». А однажды, повествует далее автор, решился он угостить приятеля супом, заправленным этим порошком. Приятель, отнесся к угощению равнодушно: «Ничего, есть можно».
«Я обиделся, — пишет Шим. — Неужели ослабевает запах? Дал понюхать прямо из баночки.
— Слышишь, — убеждаю, — цветами пахнет... землей, весенними соками?
Нюхает мой приятель, втягивает воздух.
— Может, у меня, — бормочет, — нос толстый... Но слышу, будто гнилушкой припахивает... А больше нет ничего.
Тут меня догадка взяла.
— Подожди, — говорю, — а ты хоть раз был весной в лесу? Как сок из березы течет, видел? Жаворонка слышал?
— Нет, — сознался приятель. — Я городской человек, только летом езжу в отпуск.
— Тогда понятно. Не получишь ты угощения.
И спрятал банку. Стало мне вдруг ясно, почему и домашние мои, и приятели остаются равнодушными, к чудесному запаху. В баночке-то его, наверно, и впрямь не осталось.
А остался он у меня в душе — с того самого дня, как побывал я на празднике в лесу. Ведь я помню и солнечный блеск, и птичьи голоса, и цветы, и шорох травы...
А кто все это носит в душе, для того и запах простой гнилушки может обернуться чудесными запахами весны».
Рассказ — он и есть рассказ, хотя все в нем правильно и ощущения достоверны. Действительно, и гнилушка может затронуть наши сокровенные обонятельные струны. Только речь-то идет о сморчке, а он с этими самыми гнилушками живет в тесном соседстве. Но когда я срезаю острым ножом замечательный гриб, запахи прели, гнили и трухи отступают, как бы в спешке ретируются. Их побеждает чудесный, тонкий, неповторимый сморчковый аромат, не поддающийся никакому описанию.
Вы сами можете убедиться в этом, отправившись в лес в подходящую пору. Когда же наступает она? Поэт Николай Глазков, прекрасный знаток грибов, в одном из своих стихотворений писал:
Апрель — это применительно к европейским районам страны. У нас сморчки появляются обычно в середине мая, реже в первой декаде месяца. Во всем остальном можно руководствоваться стихами поэта. Особенно советом проявить в поисках архиприлежность.
Забраться в лес, во мхи, во травы,
Где под пятою белых рощ,
Как изумрудная оправа,
Скрутились папороть и хвощ.
И опуститься на колени,
И подосиновик сорвать,
Храня святое ощущенье —
Лесного мира благодать.
«Гляди под ноги!» — часто напоминаешь своим спутникам, да и самому себе тоже. И не в том смысле, что легко пройти мимо гриба, не заметив его. В наших приамурских лесах надо смотреть в оба, чтобы не споткнуться о невидимую в траве кочку, не угодить ногой в петли, расставленные травянистыми и деревянистыми лианами. Зеленые косматые гривы жестких осок, прошлогодняя сухая ветошь, гибкие ветви ползучих кустарничков — это силки, приготовленные лесом для пришельца. А поверх трав — уже другая вязь: смыкаются бересклет и калина, шиповник и леспедеца, раскачивается карагана. А выше простерлись во все стороны ветви деревьев. Это еще не чащоба, не дремучесть — самый обыкновенный пригородный лес. И деревьев-то старых, внушительной величины, почти не видать, но все равно лес плохо просматривается в глубь. Озабоченный тем, чтобы не споткнуться в травянистых и кустарниковых джунглях, ты не всегда и замечаешь-то, какие вокруг тебя деревья. Пасмурно, и все стволы кажутся одинаково темными. Шершавокорые дубы, корявые черные березы... Даже те деревья, чья кора вблизи выглядит более или менее светлой, в отдалении как бы пропитываются жидким сумраком: их лохматая или трещиноватая «кожа», поглощая неяркий свет, отражает лишь потоки тусклости. Однако глаз сразу улавливает издали прожекторный блеск редких белых берез. Но самое удивительное — это то, что ты замечаешь и зыбкое мерцание островков осинника, почти не выделяющееся на общем фоне. Вот шеренга маньчжурских орехов — они посветлее осин, вот клены — беловатые пятна на их стволах сразу же отмечаются даже боковым зрением. А что осины? Так, размытый контур группировки из бледно-зеленоватых колонн, и еще нет уверенности, что там не светло-пепельные бархаты.
И все-таки «вышколенный» глаз грибника по каким-то неуловимым признакам отличает эту осиновую белесоватость от всякой другой. И в тот же момент ускоряется шаг, ты впиваешься взором в ту размытую, дрожкую пелену.
О, этот призрачный, слабый, неверный свет осиновых рощ! Его не воспевали поэты, которым больше по душе радостное молочное сияние белых берез. Но в тихой болезненной бледности осин, в их расплывчатом проявлении на отпечатке лесного кадра есть что-то сродни рождающемуся в муках рассвету. Это еще не сам рассвет, а предрассветье, робкое отбеливание узкой тесемочки ночи на горизонте. И в душе грибника тоже рассветно зарождается и понемногу крепнет надежда на близкую удачу. Туда, туда, к осинам — там рассвет полыхнет зарей и брызнет малиновым солнцем. Да, именно ярким солнцем вспыхивает высунувшаяся из травы круглая шапка подосиновика.
Сколько трепетных рук прикасается каждый год к этому красивому грибу! Для скольких горожан является он живым олицетворением микологической ценности леса, в частности осинника! Есть очень много людей, плохо знающих все остальные грибы, но подосиновик известен всем. Счастливы те, кто еще в детстве соприкоснулся с ним, кто пережил бурную радость неожиданной находки чуда под деревом.
Иногда зимними пуржистыми вечерами, поставив на стол миску с солеными или маринованными грибами, мы начинаем вспоминать о прелестях летних лесных походов. Жена ревниво проверит, не забыли ли мы, что самый крупный из подосиновиков, когда-либо найденных нашей семьей, был обнаружен именно ею. Хотя я и сомневаюсь в этом, припоминая своего великана, о котором почему-то за давностью лет забыли, но все-таки с готовностью подтверждаю: да, мамин гриб самый большой был... Порой не удержишься, чтобы не спросить у сына или дочери! «А помните, вы еще малышами были, как на Воронеже...» О, еще бы, они помнят, прекрасно помнят! Сына тогда решительно невозможно было заставить собирать опята: эти тонкошляпые неяркие грибы его совсем не привлекали, и он убегал от нас подальше, в густой осинник, откуда поминутно кричал: «Еще один! Вот какой!»
Да разве только детей радует красота этого гриба? Посмотрите, какая у него стройная высокая ножка, вся в темных крапинках-чешуйках. Невиданный чешуйчатый мрамор, да и только. Но не холодный полированный мрамор, а живой, теплый, слегка шершавый.
Шляпка у подосиновика красного или оранжевого цвета всевозможных оттенков, бывает даже светло-розовой и почти золотистой. Это и в самом деле солнце в разные моменты утра и вечера. Но прав и поэт Валентин Солоухин, увидевший в грибе сходство с янтарной луной!
Подосиновик — гриб летне-осенний, но первый немногочисленный слой появляется иногда уже в конце мая. В это время в лес мало кто ходит, тем неожиданнее, «сюрпризнее» для случайного путника находка семейки красноголовиков в такую несезонную пору. Я находил майские подосиновики как-то в окрестностях села Мичуринского. Более упорным «хожденцам» по сквозистым, еще не отрастившим свои пышные наряды лесам в благоприятные по погодным условиям годы везло больше: об эту раннюю пору можно устроить пиршество не хуже, чем в щедром августе. Хабаровский орнитолог Г. Е. Росляков, каждую весну проводящий «в поле», почти ежегодно в окрестностях села Малышево набирает изрядное количество майских подосиновиков, а иногда и белых.
Урожайный на эти грибы период может сдвигаться в зависимости от колебаний дождливого сезона. Иногда уже во второй половине июля тепла и влаги бывает достаточно, чтобы грибницы заплодоносили, чаще это случается в августе, но если месяц окажется чересчур дождливым или, напротив, излишне сухим — тогда вся надежда на сентябрь. Впрочем, сентябрьский урожай красноголовиков почти всегда беднее августовского, потому хотя бы, что наступает пора типично осенних грибов, изрядно теснящих своих предшественников. И потому-то августовская пора в «нормальный год» — лучшая для многих грибников. Пусть паутинистый листопадный сентябрь и золотое время года, тысячи сборщиков торопятся насладиться червонным золотом подосиновиков. Там еще неизвестно, как будет, в сентябре-то, а эти щедрые подарки осиновых рощ — вот они, успевай с благодарностью принимать их.
Подосиновики — удивительно открытые грибы, плохо умеющие маскироваться. Шагая по лесной дороге, порой увидишь красный берет в нескольких метрах от бровки, сквозь сплетения сучьев и трав. Потому-то многие и думают, что никаких особых секретов произрастания красноголовиков не существует. Ан нет — есть секреты.
Первый — это тайна лесных оврагов. Обилие овражистых понижений, глубоких распадков и узких долинок, крутобортных провалов, почти ущелий (и мы назвали бы их ущельями, если бы камень не скрывался надежно под слоем дерна и густой растительности) — примечательная особенность наших горных лесов. В этих коридорах свой микроклимат, в некоторых из них даже в засушливом июне может сохраняться достаточно влаги, и под осинами вполне могут появиться стройные минаретообразные грибы. Помню, возвращаясь однажды с рыбалки по оврагу, я нашел крупный подосиновик. Было это первого июня, и с тех пор этот эпизод связан в памяти с графическим изображением единицы — и как символа первого числа, и как символа единичной находки. Одиночным, однако, гриб остался потому, что некогда было в тот день тщательнее обыскать просторный овраг. Не только в июне, но в в недостаточно влажную осень надежнее всего выслеживать красноголовики в лощинно-овражистых понижениях леса.
Секрет второй я не стал бы формулировать как всеобщее правило, однако часто проявляющаяся закономерность тут есть: летом наш гриб выскакивает в первую очередь в молодом осиннике, иногда в самой гуще гибкохлыстового непролазья. Порой удивляешься: почему пусто среди взрослых осин, ведь собирал же здесь в прошлом году? А потом припомнишь: собирал-то в конце августа, в сентябре. Позднее убедишься: и впрямь в крупномерном осиннике красные полушария начинают мелькать с опозданием на две-три недели после начала плодоношения грибниц в зарослях молодняка. Вероятно, молодые, неокрепшие деревца больше взрослых растений нуждаются в поддержке со стороны грибных сожителей, умеющих быстро усваивать органику, и особенно остро заинтересованы во взаимном обмене различными типами питательных веществ. Не случайно, к примеру, и молодой сосняк славится обилием маслят, старые сосны в этом отношении скупее.
Как бы там ни было, подмеченная закономерность не один раз сослужила мне добрую службу. Помню один день безуспешных грибных поисков по осинникам вдоль речки Малой Ситы. Я вообще бы вернулся тогда ни с чем, если бы вовремя не приметил на крутом салоне противоположного берега густущую-прегустущую заросль тощих осинок. С трудом перейдя речку по ослизлым стволам свалившихся в воду деревьев, я долго кряхтел и потел, одолевая крутизну захламленного склона. Но вот и осинник. Боже, как он густ! Некоторые стволики едва превышают в толщину карандаш. Даже сняв рюкзак, я с трудом проползал сквозь этот гнуткий частокол. Но зато и вознагражден был за упорство: именно там я нашел немало подосиновиков. Там и нигде больше в тот день. В крупномерном же осиннике грибы появились лишь ближе к осени.
Теперь черед и третьему секрету. Теоретически я знал его давно (приходилось читать о неточности названия подосиновик), но на практике и с пользой для себя усвоил этот урок лишь после того, как сама природа буквально ткнула меня носом: вот где надо искать! Я ступил тогда от дороги в сторону за каким-то поразившим меня цветком. О поисках грибов там и не помышлял, но, споткнувшись о предательскую колоду и шмякнувшись, я оказался «носом к носу» с крепышом-красноголовиком. Изумился: подосиновик? и где?..
Где же? Не торопитесь. Здесь самое время нам поговорить-порассуждать о человеческой невнимательности. О нашей никудышной наблюдательности и о верхоглядстве. Почему, в самом деле, подосиновик и подберезовик называются именно так, а не иначе? Ведь эти названия утверждают нас в мысли, будто оба гриба строго привязаны к определенным деревьям — каждый к своему, единственному. Нет, эти жители леса далеко не так разборчивы, как можно было бы подумать. Вот писатель Ю. Дмитриев пишет, что в тополевом лесу он нашел подосиновики, отличающиеся от обычных только цветом шляпки — были они серыми. Сообщают об этом и другие. Ну ладно, тополь — это все-таки родственник осины. А береза? Бывает, что в чистых березняках, где осиной и не пахнет, находишь вдруг самые натуральные подосиновики. Как придирчиво ни осматривай — он, именно он, а не подберезовик. Вот только головной убор гриб себе перекрасил, сообразуясь с новой обстановкой: среди осин, полыхающих по осени багрянцем, он обычно и сам красный, а в сообществе берез, которые в листопад желтеют, бронзовеют и золотятся, светятся самыми разными палево-бурыми оттенками, до ржавости (но не грязной, а светлой), — здесь он уже нахлобучил желто-бурую папаху. Внимательно присмотревшись, найдешь и другие отличия, малосущественные, впрочем, но все же: у сожителя березы гуще, заметнее пунктирно-чешуйчатый рисунок на ножке. У «подлинного» подосиновика иногда и не поймешь: то ли черные крапинки по светлому фону, то ли наоборот. Чаще всего наоборот, а есть и экземпляры с явственно белыми хлопьями на темной ножке, а то и — с белыми по белому. Эту разновидность, эту форму гриба совсем недавно, уже в наше время, стали называть березовым подосиновиком. Сказанное отнюдь не означает, будто в каждом березняке найдешь «перелицованные» подосиновики. Легче найти их в смешанном лесу, где с березами соседствуют и хвойные деревья...
Это, замечу, один из самых легкодоступных секретов леса, и вовсе не он открылся мне при падении с валежины. Но — терпение. К сожалению, кое для кого в лесу все настолько просто и ясно, что и маленького секрета перебежчика к березам они для себя не открыли. Эту иллюзорную простоту леса, эту мнимую бесхитростность природы, это неприятие всяких тайн и сложностей воспели даже некоторые поэты. Не верите? Тогда вот, наглядно:
Хотел этого или не хотел поэт М. Пляцковский, но, начиная со сказки, он разрушил все сказочное и таинственное. У него получилось, что истинная сказочность, истинные чудеса леса, в сущности, просты, их можно разъять алгеброй (даже не алгеброй, а арифметикой) примитивной гармонии и предельной ясности: под осиной — подосиновик...
Любопытно тут же процитировать и стихи другого поэта. У обоих совпали даже рифмы, но мысль разная, хотя сознательного, прямого спора с М. Пляцковским у В. Лившица нет. Скорее всего оба даже не знакомы со стихами друг друга, совпадение же в форме чисто случайное:
В. Лившиц увидел удивительное не в мнимой простоте, а в более сложных закономерностях, в некоем даже парадоксе. Но и подмеченное им — еще не высшая степень наблюдательности. Ибо, что касается подосиновика, то он вообще способен вести себя как самозванец. «Перебежки» к березам мы еще можем ему простить, но какой же, черт побери, он подосиновик, если порой растет и под хвойными деревьями! Вот тут-то мы и подходим к более тугому узлу противоречий древесно-грибного сожительства, к истинным тайнам, и сказкам леса.
Выше я писал, что природа однажды сама ткнула меня носом в одну из своих тайн. Это случилось в пихтаче, протянувшемся по одну сторону лесной дороги, уходящей от села Некрасовки в горы Малого Хехцира. Пихты поодиночке и небольшими группами встречаются там в разных местах, но чистых насаждений вблизи села мало. Вот только на одном участке вдоль дороги и тянется пихтарник. А по другую сторону — обычный лиственный лес с дубами и соснами. Там-то, в привычных местах, я и искал красноголовики, да маловато было их. Случайно сунулся под лапы пихт и, растянувшись на земле из-за «козней» буреломника, сделал поразившее меня открытие: подосиновик! Прилежные поиски показали: их там довольно много. То, что в пихтовом лесу влажнее и прохладнее, чем в лиственном, не проясняло ничего: ведь там обосновался «питомец осины».
В тот день я корил себя за плохую память, за леность и консерватизм. Читал же где-то в свое время о возможности найти «красненькие» в хвойном лесу, но мало искал; мало проверял и успокоился, ни разу не наткнувшись на осиновики в сосняках. Стоп-стоп! Почему только в сосняках? А писалось ли что о пихте? Что-то не припомнится.
Полез за справками. Да, чаще всего в самом деле упоминаются сосны, иногда елки, но обычно говорится обобщенно: в хвойных лесах. Вот в «Юном натуралисте»: кроме осинников — в березняках и среди сосен. Вырезка из «Сельской жизни»: «а также в березово-сосновых лесах». «Лесной календарь» на 1967 год: «как в лиственных, так и в хвойных лесах, под осинами, березами, среди елей и сосен...» А вот как у М. Пришвина: «В осиннике до того теснит осинка осинку, что даже и подосиновик норовит найти себе елочку и под ней устроиться посвободней. Вот почему, если гриб зовется подосиновиком, то это вовсе не значит, что каждый подосиновик живет под осиной... Сплошь да рядом бывает, что подосиновик таится под елками...»
А что говорят по этому поводу специалисты? В сводках микологов Кубани как два самостоятельных вида упоминаются подосиновик красный и желто-бурый, оба растут в «осиновых и других лесах с примесью осины». Они же фигурируют в литературе о грибах Казахстана (но не как виды, а как формы), местообитания одного из них — осиновые леса, другого — «разные леса с осиновым древостоем». Упомянут также белый подосиновик, живущий «в смешанных лесах, в которых растут береза, сосна, осина...»
Итак, пихта прямо нигде не называется, понятия же «смешанный лес» или «хвойный лес» недостаточно конкретны. Однако для меня уже ясно, что и под сенью пихты этот гриб вполне может процветать. Конечно, я не могу клятвенно утверждать, что в том «моем» пихтарнике не было хотя бы в единичных примесях осин или берез (ни одна из них не попала в поле зрения во время сбора грибов), но если и были, то что это меняет? По-видимому, подосиновик способен образовывать микоризу непосредственно с деревьями хвойных пород, хотя этот вопрос микологами и не изучен еще.
Много раз за грибной сезон радует подосиновик сборщика. Радует хорошим урожаем и случайными находками в межсезонье. Радует своей ядреностью. Какая плотная ножка, какая твердая и упругая, чуть-чуть бархатистая шляпка! Своеобразный идеал «пищевой упругости», его консистенция — «самое то». Есть грибы очень плотные, есть и мягкие, есть студенистые и почти жидкие. Есть и хрящеватые, как груздь, — эти по-особому хрустят под ножом. Шляпку взрослого, но не перестоялого подосиновика приятно нарезать на тонкие ломтики. Какие ровненькие пласты отваливаются и весомо шлепаются о крышку стола! Да и сам нож сочно и бодро постукивает по дереву — приятный сердцу звук. Есть что-то общее с развалом короткой сухой чурочки на равномерные пластины-щепы: если верен глаз и рука хорошо натренирована, каждый легкий, без особых усилий удар топора отделяет ровнехонькие дощечки. Так и тут: шмяк, шмяк, шмяк, растет горка пластов...
Потом, уже высушенные для зимы, почернелые, звонкие, они будут радовать шуршанием нитяных снизок, легким стуком друг о друга, когда начнешь перебирать их. Или так: «А по ночам в оконной раме печальный стук сухих грибов (И. Шкляревский)». Да, есть что-то грустное в этом звуке, напоминающем о быстролетных днях лета и осени, но — «печаль моя светла!» Ее осветляют, облагораживают приятные воспоминания и ожидание нового сезона с новыми находками. Может, подфартит найти необыкновенный гриб-великан. У природы нет особых избранников, и всем нам понемногу везет — не вчера, так сегодня, не сегодня, так завтра. Хабаровчанина Ф. Островского миг счастливой удачи посетил в 1969 году. Он делился тогда радостью с читателями «Тихоокеанской звезды». «Обходя куст орешника, я увидел что-то оранжевое, похожее на берет. Это был гриб-великан. Я долго любовался редкостным экземпляром подосиновика, не решаясь поднести ножик к его толстой серо-коричневой ножке... Вернувшись в город, взвесил гриб-великан. Вот его данные: шляпка в диаметре — 27 сантиметров, по окружности — 85 сантиметров, высота — 21 сантиметр, ножка у основания— 6 сантиметров, вес — 860 граммов». Близкие к этим данные приводит по крупному подосиновику Г. Пермяков в своей книге «Тигровый камень» (1974): вес 900 граммов, ширина ножки у основания 7 сантиметров, высота гриба 22 сантиметра, диаметр шляпки 28 сантиметров.
А разве менее интересно найти большую семью сросшихся в основании подосиновиков? Вот снимок из «Тихоокеанской звезды» от 11 октября 1968 года: тринадцать грибов на одном корню. Это еще, однако, не рекорд. «Правда» 3 октября 1973 года сообщила о находке «огромного оранжевого букета из подосиновиков. Двадцать восемь сильных грибов выросли из одного корня. Потянуло это семейство семь килограммов».
Разумеется, не все рекорды фиксируются, и предельных величин грибов мы, может быть, еще не знаем. И у вас, читатели, есть все шансы отличиться. Знаете, где надо искать самые крупные подосиновики? Так и быть, скажу, не жалко: там, где вообще... грибов мало. Это не шутка. Давно подмечено: гриб-гигант — это обычно одинокий рослый крепыш, не имеющий младших братцев, да и соседей из других грибниц тоже. Как правило, вырастает он в стороне от грибообильных троп: то на каком-нибудь бугре среди лесного, болотца или марешки, то почти за пределами леса, на закрайке, а то и на бесплодном пустыре между двумя лесными массивами с чахлой растительностью и всяким хламом. С одной стороны, на таких перепутьях часто бывает нарушен почвенный покров, что стимулирует развитие грибниц, задавленных густым плотным дерном. А с другой стороны, на неудобные для произрастания мицелия земли тоже ведь попадают споры грибов. Может случиться, что среди неудоби найдется-таки один уголок (какое-нибудь возвышение на переувлажненной низине), способный прокормить молодую грибницу. Конкурентов рядом нет, вот она, сытая, и наливает силой плодовое тело. Замечено: молодые грибницы дают немного грибов, иногда нити их мицелия завязывают всего один узелок, разбухающий постепенно до огромных размеров. Итак, если хотите найти рекордный подосиновик, то идите... в негрибные, отшибистые места.
Вас не устраивает риск приплестись с пустой корзиной и обидно гудящими ногами? Что ж, тогда вам лучше побить коллег суммарной массой собранного — тяжестью огромной корзины, дополненной авоськами, мешочком из майки да сверх того оттопыренными карманами. Это уже проще, надо только найти нетронутое другими грибовище, обойденное всеми богатое месторождение. Ручаюсь, такое рано или поздно произойдет с вами, вот только... к встрече-то с грибами вы скорее всего не будете готовы. Вы не будете знать, куда их девать, и, может быть, напишете в газету или журнал нечто подобное вот этим строкам трех туристов в бюллетене военно-спортивного охотничьего общества «Охотник» (издательство «Красной звезды», 1970, № 2): «Поражаемся изобилию грибов. Под каждым кустом большое семейство подосиновиков. И вот уже целая гора грибов пугает дежурных. Вооружаемся ножами. Самым трудным оказалось съесть эти грибы. Грибы на первое, грибы на второе, на третье... тоже грибы».
Не следует думать, что все это возможно лишь там, «где нас нет». Жители селений по берегам таежной Умальты (Верхнебуреинский район) живут «там, где они есть», а подосиновиков у них, если верить писателю-краеведу Г. Г. Пермякову, видимо-невидимо. Я позволю себе почти полностью привести это соблазнительное описание. Да и то: скажешь ли лучше о таком сказочном изобилии? Я просто боюсь пропустить какую-либо важную деталь. Итак, «расширьте глаза, поднимите бровь»:
«Никогда не забыть леса на реке Умальте! И не забыть его из-за сказочного обилия грибов. Они растут всюду: в траве, среди цветов, вдоль реки, у подножий деревьев. Грибов так много, что быстро теряется чувство реальности. «Ужель это правда? Уж не тридевятое ли здесь царство?» Местами грибы вытесняют все на земле и в глазах рябит от плоских розовато-желтых шляпок величиной с блюдце, с тарелку и больше. Все грибы одной формы, одного цвета. Шляпка их чуть выпукла и слегка масляниста, нижняя часть — цвета нежно-белого крема.
Вдоль леса на реке Умальте можно идти долгими часами, и будет все тот же сквозной свет, косые лучи, дымящиеся в тумане, и грибы, грибы, грибы... Они растут здесь сплошными кольцами, кругами, тянутся нескончаемым полем, словно кто-то рассыпал их щедрыми пригоршнями.
Грибов здесь столько, сколько капель в реке, сколько игл на кедре. И лишь редкие ели-колоссы отвлекают глаз от необычной картины. Если в августе зайти к кому-либо из местных жителей, вам принесут на обед огромную — с колесо — сковородку грибов, шипящих в сливочном масле».
Автор писал это еще в 1959 году. Снова об умальтинском феномене он рассказал через полтора десятка лет. Второе описание лаконичнее первого, в нем меньше поэтически восторженных сравнений, но главная мысль четко выражена и там и тут: «Геологи, лесные таксаторы, охотники и туристы, знающие низовья Амура, отроги Сихотэ-Алиня, Хингана и Джугджура, изучившие Приморье, берега Японского моря и Забайкалье, говорят, что нигде не встречали такого множества крупных съедобных грибов, как на Умальте...»
В обеих публикациях при описании древесного сообщества упомянуты лиственницы, березы, в примеси — ель, насаждения — паркового типа. Стало быть, речь тут идет все о том же «хвойном подосиновике» — таинственном грибе, чья жизнь совсем еще не изучена.
А вскоре я узнал о еще более непонятном поведении этого гриба. Хабаровский географ В. И. Готванский в одном из своих очерков упомянул о находках красноголовиков в чистом ивняке, точнее — в чозеннике. Чозения — это тоже ива, только особый, специфичный вид, древнейший по происхождению (реликт третичного периода). В. И. Готванский и его товарищи наткнулись на подосиновики в долине реки Керби. В том районе много пихт и лиственниц, есть каменные березы, и я спросил Вениамина Ивановича, не росли ли вместе с чозениями и эти деревья.
— Нет, мы проходили там по самому дну долины, где росли только ивы, чозении. Лиственницы же росли по бортам долины.
— Но все-таки, сколько метров было до ближайших хвойных деревьев или до каменных берез?
— Ну, метров пять, не меньше.
— Однако корни листвянок вполне могли протянуться на такое расстояние. А
— Да, но там это было исключено. Борт долины представлял собой крутой склон, у подножия его протекал ручей, а уже за ним тянулись заросли чозений. Кроме того, подосиновики росли не только с края ивняка, но и в его глубине. Нет, никаких корней лиственниц, пихт или каменных берез там не могло, быть. Сам чозениевый островок постоянно заливался водой, и в тот раз на нем тоже были следы недавнего разлива. Может быть, вода и принесла туда куски мицелия или споры?
— Конечно, такое могло быть, но это ничего не разъясняет. Ведь считается, что подосиновик может образовать микоризу только с осинами, березами, да еще некоторые микологи подозревают его в сожительстве с хвойными деревьями. А тут выходит, что он может прекрасно ужиться и с чозенией. Или... Или этот гриб в определенных условиях может вести себя как почвенный сапрофит?
Да, загадка на загадке... Вернемся, однако, к тому, что бесспорно.
Подосиновик не может не нравиться нам и быстротой своего роста, «гонкостью». Всякому приходилось, побывав два-три дня подряд в одном и том же лесу, замечать, как быстро вытягивается этот гриб. Если же вы оставили нетронутым какого-либо малыша, то через сутки воочию убедитесь: обладатель лихого красного берета растет что сказочный добрый молодец. Ученые проводили специальные наблюдения и измерения. Выяснилось: подосиновик способен за пять дней вымахать на 12 сантиметров. Это подтверждают и три последовательных снимка (через день и затем через два), опубликованные как-то в «Науке и жизни». Впрочем, у нас, во влажных районах Дальнего Востока, цифры могут оказаться и иными...
Не могу еще раз не вернуться к вопросу о красоте гриба. Она никого не оставляет равнодушным. С какой неохотой решаемся мы на расчленение его шляпки и ножки, когда корзина уже полна и надо вместить в нее побольше грибов. Особенно изящен подосиновик, когда его шляпка еще не стала уплощенной а имеет вид полушара. Губчатый слой, густой и плотный, бывает разных оттенков белого и серого цветов, но когда он почти молочно-бел, к этому созданию природы испытываешь нежность. А как привлекателен совсем молоденький, новорожденный грибок! Такой стараешься не трогать и обычно не берешь, но иногда не удерживаешься от соблазна. Никогда не забуду голос одной женщины, переполненный восхищением и нежностью: «Посмотри-ка, Вера, какой попался! Ну вот такошенький!» Мне не надо было подходить к сборщицам, достаточно было услышать этот голос, это ласковое, истинно народное «такошенький», чтобы все представить...
И вот это эстетическое наслаждение от созерцания подосиновика едва ли не важнее его кулинарной ценности. Сколько интересных сцен хранит память! Вот мы с сыном вернулись из леса с богатым сбором. Матери дома не было, и мы решили до ее прихода разложить все грибы «по ранжиру». В первый ряд по краю стола укладывали самые мелкие. В Сережиной корзинке оказались даже грибы с ноготок. С них и начали. Каждый последующий ряд был крупнее предыдущего, нижний же ряд составился из самых крупных. Мы накрыли свою добычу двумя развернутыми газетами, и сын с большим удовольствием приоткрывал для мамы сначала один ряд («вот такошенькие!»), потом другой, третий... Все возрастные переходы, а сколько форм — тут и раздвоенные, и выросшие один на другом, и причудливо изогнутые. Жена ахала и всплескивала руками, стараясь, конечно, для сына, но и в его отсутствие без восторгов не обошлось бы.
...Глухой зимний вечер. Иногда заботы дня и «невпроворотные» дела впрыснут в организм столько тяжкой усталости, что не знаешь, как лучше и быстрее встряхнуться, успокоиться. Телевизор? Не то! Развлекательное чтиво? Не пойдет. И тогда вдруг вытащишь дневник грибных походов, альбом с зарисовками самых удивительных трофеев или просто какой-нибудь грибной атлас — неважно, украинский, чешский, немецкий или английский, — вот освежающим туманом на тебя надвигаются, тебя обволакивают приятные лесные видения. Усталость незаметно проходит, но ты продолжаешь жить в мире воспоминаний. Бывает, что этот мир сопровождает тебя и в сновидениях. Видишь золотую лесную просеку, чувствуешь под ногами шорох осенней листвы. Осень наводит свой порядок. Она упорно укрывает от твоего жадного взора грибы:
И разгадываешь эти загадки до самых третьих петухов. Виноват: до звонка будильника. Петух — это ведь что-то далекое, давнее, детское... Это — природа. А мы — в городской квартире...