И опять ничего не предвещало.
Мы удрали из мотеля на всех парах под недоумённые вопросы охранника, через час добрались до какого-то городка и гостиницы. Городка мы не видели. Не потому что было темно, а потому что городок уходил в противоположные стороны от дороги и, одновременно, главной улицы длиной метров сто. Гостиница, напротив неё кабак, два магазина, почта — и всё.
Вообще-то мы не собирались осматривать достопримечательности, а бросили в номерах сумки и отправились через дорогу в кабак лечить травмированную нервную систему.
Кабак — ну, зачем так грубо? — ресторан при дороге был ободранный, но судя по всему, недорогой, а потому охотно посещаемый. Над входом неоновая надпись красными буквами "Чёрный Кот", а ниже обшарпанная табличка "Пьяный окунь", что немного сбивало.
Неважно.
Мы вошли и глазами упёрлись в бар. Большой, дубовый. Как и бармен Соня. Так значилось на табличке над его головой. Позже узнал, что Соня — уменьшительное от Самсон.
Ресторан был очень даже неплох. Несколько столиков с мягкими стульями. Тёмные стены, на них тусклые картины. Вычурные подсвечники, которые выглядели здесь, как ожерелье королевы на амбале. Запах каких-то прянностей и хорошего табака. Уютно и приятно.
К пиву нам подали поджаренный хлеб и какие-то местные овощи, от которых начался пожар в горле, и пришлось заказать ещё пива. Когда пламя слегка угасло, мы вытерли слёзы и обратили внимание на соседей. Точнее, наше внимание привлекла грудаст (вместо окончания обугленная дырка) девушка с пышными формами, обтянутыми синим блестящим платьем. Она подошла к соседнему столику, на который задумчиво облокотился над бутылкой лысеющий пожилой мужчина в свитере с рисунком в рыжие обезьяны.
— Я написала стихотворение, — сказала девушка задумчивому в обезьянах. — Оцените, профессор.
— Если поцелуешь, Муся! — оживился тот.
— Вы всё такой же, — рассмеялась она. — Ловелас! Казанова!
— Ну-ну, покажи мне его, детка, — мечтательно ответил профессор, разглядывая её с видом посетителя выставки, так что непонятно было, что имеет в виду. Муся, как фокусник, вытащила из рукава помятую бумажку и начала читать:
Если во мне расцвет,
Рядом любимых нет.
Если тоска и грусть,
Я от любви тащусь.
— Ну, что? Что? — спросила Муся, нервно оглаживая себя.
— Это enjambement, детка, — сказал профессор.
— Что? — сделала круглые глаза пышногрудая детка.
— Несогласованность между ритмикой и стилистикой.
— И? Красиво?
— Очень красиво, — согласился профессор, продолжая разглядывать покрой её платья.
— Там, дальше, другой стих, мистический, — сообщила Муся.
— А? Посмотрим:
Когда мы с демона содрали перья,
Могильная плита откинулась,
И кровь лилась потоком, задымившись.
— Ну?
— Образ впечатляет.
— А ещё…
— Валяй…
Муся откашлялась и продекламировала наизусть:
Я вся горю, как на костре,
И вот за это всё и любишь ты меня.
Все черти, дьяволы и орки все
Готовы обнимать колени мне в теченье дня!
Никодимыч поперхнулся пивом и сделал вид, что рассматривает картину на ближайшей стене.
— Какие страсти, малышка! — воскликнул профессор.
Муся довольно улыбнулась:
— А теперь "мировая скорбь", как вы просили.
Она глубоко вздохнула и с подвываниями затянула:
Любовь пылает страстью, а печаль
Меня во гроб сведёт и разума лишит,
Но возьму свой меч, схвачу свой щит
И кинусь с башни.
Умереть не жаль!
— Браво! — зааплодировал профессор. — Пойди, возьми себе чего-нибудь, и пообщаемся прозой.
Муся подошла к бару:
— Джин мит тоник, битте.