Город Манаус расположен точно на 3°84′ южной широты и на 67°27′ долготы к западу от парижского меридиана. Он находится в четырехстах двадцати лье от Белена и всего в десяти километрах от устья Риу-Негру.
Манаус стоит не на Амазонке, он выстроен на левом берегу Риу-Негру — самого значительного и многоводного из притоков великой бразильской артерии. Живописно расположенные частные дома и общественные здания столицы провинции возвышаются над окружающей ее широкой равниной.
Риу-Негру, открытая в 1645 году испанцем Фавелла, берет свое начало в горах, лежащих на северо-западе, между Бразилией и Новой Гренадой, в самом центре провинции Попаян; а два ее притока — Пимичим и Касикьяре — связывают эту провинцию с Ориноко.
Мощные воды Риу-Негру, пройдя тысячу семьсот километров, вливаются в Амазонку, образуя устье шириной почти в две тысячи четыреста метров, где течение так сильно и быстро, что ее темные струи на расстоянии нескольких миль не смешиваются со светлой водой Амазонки. В месте слияния двух рек берега раздвигаются и образуют обширную бухту длиной в пятнадцать лье, которая тянется до островов Анавильянас.
Здесь, водном из узких заливчиков, расположена гавань Манауса. В ней скопляется множество судов: одни стоят на якоре, дожидаясь попутного ветра, другие ремонтируются в многочисленных каналах, так называемых «игуарапе», которые, причудливо извиваясь, изрезали город, что придает ему сходство с голландскими городами.
Когда тут появится порт для пароходов, который должен быть скоро построен у слияния двух рек, торговля в Манаусе сильно увеличится. Сюда привозят строевой лес и многие ценные породы деревьев, какао, каучук, кофе, сальсапарель, сахарный тростник, индиго, мускатный орех, соленую рыбу, черепаховое масло, и эти многочисленные товары можно будет отправлять во все стороны по многочисленным водным путям: по Риу-Негру на север и запад, по Мадейре на запад и юг и, наконец, по Амазонке на восток, до побережья Атлантического океана. Таким образом, положение этого города на редкость удачно и должно всячески способствовать его процветанию.
Манаус, или Манао, когда-то назывался Моура, а потом — Барра де Риу-Негру. С 1757 по 1804 год город этот составлял только часть крепости, носившей название большого притока Амазонки, устье которого он занимал. Но с 1826 года, сделавшись столицей обширной провинции Амазонки, он был переименован в Манао, — так называлось индейское племя, жившее в ту пору на территории Центральной Америки.
Многие малоосведомленные путешественники ошибочно считали, что этот город и есть знаменитый Манао, фантастический город, якобы находившийся у легендарного озера Парима. Существовало предание, что здесь некогда была страна Эльдорадо, правитель которой велел каждое утро обсыпать себя золотым порошком, так много драгоценного металла было в этой счастливой стране, где золото гребли прямо лопатами. Но, как оказалось, мнимые золотые россыпи были попросту минералами, богатыми слюдой, не представляющей ценности; ее обманчивый блеск ввел в заблуждение жадных золотоискателей.
Короче говоря, в Манаусе нет никаких баснословных богатств мифологической столицы Эльдорадо. Это город с пятью тысячами жителей,[35] из них не менее трех тысяч чиновники. Вот почему здесь довольно много административных зданий, где служат эти чиновники: законодательная палата, дворец губернатора, казначейство, почтамт, таможня, не считая училища, основанного в 1848 году, и недавно построенной больницы. Если к ним добавить кладбище, занимающее восточный склон холма, где в 1669 году для защиты от пиратов была воздвигнута крепость, ныне уже разрушенная, то мы получим представление о всех достопримечательностях города.
Что до церковных зданий, то мы можем назвать только два: небольшую Благовещенскую церковь и часовню Божьей матери-целительницы, построенную почти на голом месте, на холме, возвышающемся над Манаусом.
Для города, основанного испанцами, это очень мало. К двум названным церквам можно добавить еще кармелитский монастырь, хотя от него после пожара в 1850 году остались одни развалины.
Население Манауса не превышает указанной нами цифры и, помимо должностных лиц, чиновников и солдат, в него входят еще португальские торговцы и индейцы из разных племен, живущих вокруг Риу-Негру.
Городское движение сосредоточено на трех главных, довольно кривых улицах; они носят характерные для этой страны своеобразные названия: «улица Бога-отца», «улица Бога-сына» и «улица Святого духа». Кроме того, через весь город тянется на запад великолепная аллея из столетних апельсиновых деревьев, которую благоговейно сохранили архитекторы, построившие новый город на месте старого.
Вокруг трех главных улиц раскинулась целая сеть немощеных улочек, все они пересекаются четырьмя каналами, через которые перекинуты деревянные мостки. Кое-где мутные воды этих каналов — «игуарапе», протекают по пустырям, густо заросшим сорняком и яркими цветами; это как бы естественные скверы, и затеняют их прекрасные деревья, главным образом исполинские «сумаумейры», с белой корой, узловатыми ветвями и широкой, раскинувшейся, как купол, кроной.
Частные дома представляют собой несколько сотен довольно примитивных жилищ, кое-где крытых черепицей, кое-где большими пальмовыми листьями, с маленькими башенками и выступающими вперед помещениями для лавок, принадлежащих по большей части португальским торговцам.
А что за люди выходят на прогулку из общественных зданий и из частных домов, когда наступает час отдыха? Чванные господа в черных сюртуках, шелковых цилиндрах, лакированных башмаках и с бриллиантовыми булавками в галстуках. Расфранченные дамы в пышных и безвкусных нарядах, юбках с оборками и самых модных шляпках. И, наконец, индейцы, которые тоже начинают перенимать европейские моды и понемногу утрачивают все, что оставалось от местного колорита в средней части бассейна Амазонки.
Таков город Манаус, с которым следовало в общих чертах познакомить читателя для ясности нашего рассказа. Здесь было так трагически прервано плавание жангады в самой середине пути; здесь вскоре предстояло развернуться перипетиям этой таинственной драмы.
Едва пирога, увозившая Жоама Гарраля, или, вернее, Жоама Дакосту — пора вернуть ему настоящее имя, — скрылась из глаз, как Бенито подошел к Маноэлю.
— Скажи, что тебе известно? — спросил он.
— Мне известно, что твой отец невиновен! Да! Невиновен! — ответил Маноэль. — И что двадцать три года назад он был осужден за преступление, которого не совершил!
— Он все сказал тебе, Маноэль?
— Все, Бенито! Этот благородный человек не хотел ничего скрывать из своего прошлого от того, кто должен стать ему сыном и мужем его дочери.
— А может ли отец представить теперь доказательство своей невиновности?
— Таким доказательством служит его безупречная жизнь на протяжении последних двадцати трех лет, заслужившая всеобщее уважение, а также сделанный им шаг: он сам отправился к судье, чтобы сказать: «Я тут! Я не хочу больше вести это двойное существование. Я не хочу прятаться под вымышленным именем. Вы осудили невиновного! Восстановите его доброе имя!»
— А ты… когда отец рассказал тебе… Ты ни на минуту не усомнился в нем?
— Ни на минуту, брат мой!
И молодые люди крепко пожали друг другу руки.
Затем Бенито подошел к отцу Пассанья.
— Отец, — сказал он, — уведите матушку и сестру в их комнаты. Пожалуйста, не покидайте их до конца дня! Никто здесь не сомневается в невиновности моего отца… никто! Вы это знаете. Завтра мы с матушкой пойдем к начальнику полиции. Нам не откажут в разрешении посетить заключенного. Нет, это было бы слишком жестоко! Мы повидаемся с отцом и решим, что нам делать, чтобы снять с него обвинение!
Сначала Якита, сраженная внезапно обрушившимся на нее ударом, была в каком-то оцепенении, но вскоре эта отважная женщина оправилась. Якита Дакоста будет такой же стойкой, какой была Якита Гарраль. Она не сомневалась в невиновности мужа. Ей даже не приходило в голову, что Жоама Дакосту можно упрекнуть за то, что он женился на ней, скрыв свое имя. Она помнила только о долгой счастливой жизни, которую создал ей этот великодушный человек, сейчас безвинно брошенный в тюрьму. Завтра же она будет у тюремных ворот и не отойдет от них, пока ее не впустят.
Отец Пассанья увел ее вместе с дочерью, которая не могла сдержать слез, и все трое заперлись в доме.
Молодые люди остались одни.
— А теперь, Маноэль, — сказал Бенито, — я должен знать все, что рассказал тебе отец.
— Мне нечего скрывать от тебя, Бенито.
— Зачем пришел Торрес на жангаду?
— Чтобы продать Жоаму Дакосте тайну о его прошлом.
— Значит, когда мы встретили Торреса в лесу возле Икитоса, он уже собирался вступить в переговоры с моим отцом?
— Несомненно, — ответил Маноэль. — Негодяй направлялся к фазенде, чтобы осуществить давно задуманный план и с помощью гнусного шантажа выманите деньги у твоего отца.
— А когда мы сообщили ему, что отец со всей семьей собирается пересечь границу, он сразу изменил свой план?
— Вот именно, потому что Жоам Дакоста, оказавшись на бразильской земле, был бы скорее в его власти, чем когда жил по ту сторону перуанской границы. Вот почему мы встретили Торреса в Табатинге, где он ждал, вернее, подкарауливал нас.
— А я-то предложил ему плыть с нами на жангаде! — в отчаянии воскликнул Бенито.
— Не упрекай себя напрасно, брат! — проговорил Маноэль. — Рано или поздно Торрес все равно добрался бы до нас. Не такой он человек, чтобы отказаться от богатой добычи! Если бы он разминулся с нами в Табатинге, он разыскал бы нас в Манаусе.
— Да, Маноэль, ты прав! Но теперь незачем думать о прошлом… надо подумать о настоящем! К чему бесплодные сожаления! Надо действовать!
И Бенито провел рукою по лбу, стараясь представить себе все подробности этого преступления.
— Послушай, — спросил он, — как мог Торрес узнать, что отец двадцать три года назад был осужден по этому странному делу в Тижоке?
— Понятия не имею, — ответил Маноэль, — и, судя по всему, твой отец тоже не знает.
— Однако Торрес знал, что Жоам Дакоста скрывается под именем Жоама Гарраля?
— Очевидно.
— И знал, что мой отец живет в Перу, в Икитосе, куда бежал много лет назад?
— Да, знал. Но как он об этом узнал, я не могу понять!
— Последний вопрос, — продолжал Бенито. — Какую сделку предложил Торрес отцу во время короткого разговора, после которого отец его выгнал?
— Он грозился донести на Жоама Гарраля и сообщить его настоящую фамилию, если тот откажется заплатить ему за молчание, чтобы спасти себя.
— А какой ценой?
— Ценой руки его дочери! — побледнев от гнева, ответил Маноэль.
— Как?! Этот мерзавец осмелился!..
— Ты видел, Бенито, как ответил твой отец на это гнусное предложение?
— Да, видел! Он ответил, как честный человек в порыве негодования. Он выгнал Торреса. Но этого еще мало. Да, для меня этого мало. Ведь отца арестовали по доносу Торреса, правда?
— Да, по его доносу.
— Так вот, я должен его разыскать! — воскликнул Бенито, грозя рукой вдаль, туда, где скрылся Торрес. — Я должен выяснить, как он добыл эту тайну! Пусть скажет мне, узнал ли он ее от истинного виновника преступления. Он заговорит… А если откажется говорить, я знаю, что мне делать!
— Что делать нам обоим, — сказал не столь пылко, но не менее решительно Маноэль.
— Нет, Маноэль… нет! Мне одному!
— Мы братья, Бенито, и долг отмщения возложен на нас обоих!
Бенито не возражал. Как видно, на этот счет он уже принял твердое решение.
В эту минуту лоцман Араужо, внимательно наблюдавший за течением реки, подошел к молодым людям.
— Как вы решили, — спросил он, — должна ли жангада оставаться на якоре у острова Мурас или войти в гавань Манауса?
Вопрос этот нужно было обдумать и решить до ночи.
Конечно, известие об аресте Жоама Гарраля уже успело распространиться по городу. Несомненно, оно возбудило любопытство его жителей. А что, если оно вызвало не только любопытство, но и враждебность к осужденному, главному виновнику преступления в Тижоке, которое когда-то наделало столько шуму? Что, если можно опасаться какого-нибудь выступления толпы, возмущенной злодеянием, которое до сих пор не было наказано? Если так, не лучше ли оставить жангаду на якоре у острова Мурас, на правом берегу реки, в нескольких милях от Манауса?
Вопрос обсудили, взвесив все «за» и «против».
— Нет! — воскликнул Бенито. — Если мы останемся здесь, могут подумать, что мы покинули отца и сомневаемся в его невиновности, что мы боимся, как бы нас не сочли его соучастниками! Мы должны немедленно отправиться в Манаус!
— Ты прав, Бенито, — поддержал его Маноэль. — Трогаемся!
Араужо одобрительно кивнул головой и приказал команде готовиться к отплытию. Маневрировать в этом месте было не так просто. Предстояло пересечь наискось течение Амазонки, сливавшееся с течением Риу-Негру, и войти в устье этого притока, открывавшееся в двенадцати милях на левом берегу.
Лоцман велел отдать швартовы, и жангада, подхваченная течением, двинулась по диагонали к другому берегу. Араужо, пользуясь течением, огибавшим выступы берегов, искусно вел громадный плот в нужном направлении с помощью команды, орудовавшей длинными баграми.
Два часа спустя жангада подошла к другому берегу Амазонки, немного выше устья Риу-Негру, и течение само отнесло ее в широкую бухту, открывшуюся на левом берегу притока.
Наконец, к пяти часам вечера, жангада крепко пришвартовалась к этому берегу, но не в самой гавани Манауса, войти куда можно было, лишь преодолев довольно сильное течение, а на полмили пониже. Теперь плот покачивался на черных водах Риу-Негру, у довольно высокого берега, поросшего цекропиями с золотисто-коричневыми почками и окруженного высоким тростником «фроксас» с крепкими стеблями, из которых индейцы делают себе копья.
На берег вышло несколько местных жителей. Без сомнения, их привело к жангаде любопытство. Весть об аресте Жоама Дакосты уже успела облететь весь город; однако они были не слишком назойливы и держались в отдалении.
Бенито хотел тотчас же отправиться на берег, но Маноэль его отговорил.
— Подожди до завтра, — сказал он. — Скоро наступит ночь, и нам нельзя покидать жангаду.
— Пусть так, отложим до завтра! — согласился Бенито.
В эту минуту Якита с дочерью и отцом Пассанья вышли из дому. Минья была еще в слезах, но глаза ее матери были сухи, движенья тверды и решительны. Чувствовалось, что эта женщина готова ко всему: и выполнить свой долг, и добиваться своих прав.
Якита медленно подошла к Маноэлю.
— Маноэль, — проговорила она, — выслушайте меня. Я должна сказать вам то, что велит мне моя совесть.
— Я слушаю вас, — ответил Маноэль.
Якига посмотрела ему прямо в глаза.
— Вчера, после разговора с моим мужем, Жоамом Дакоста, вы подошли ко мне и сказали «матушка»; вы взяли за руку Минью и назвали ее своей женой. Прошлое Жоама Дакосты уже не было для вас тайной, вы все знали о нем?
— Знал, — ответил Маноэль, — и да накажет меня бог, если я колебался хоть секунду!
— Пусть так, Маноэль, но тогда Жоам Дакоста еще не был арестован. Теперь положение изменилось. Пусть муж мой неповинен, но он в руках полиции, тайна его разглашена, Минья — дочь человека, приговоренного к смерти…
— Минья Дакоста или Минья Гарраль — не все ли мне равно! — пылко воскликнул Маноэль.
— Маноэль… — прошептала девушка.
Она, наверно, упала бы, если бы верные руки Лины не подхватили ее.
— Матушка, если вы не хотите ее убить, назовите меня сыном! — сказал Маноэль.
— Мой сын! Дитя мое!
Вот все, что могла проговорить Якита, и слезы, которые она сдерживала с таким трудом, покатились у нее по щекам.
Все вернулись домой. Но в эту долгую ночь никто не сомкнул глаз, и честная семья ни на час не могла забыть выпавшего ей тяжкого испытания.
Смерть судьи Рибейро, в чьей поддержке Жоам Дакоста был совершенно уверен, была для него роковым ударом.
Рибейро знал Жоама Дакосту еще в ту пору, когда молодого служащего алмазных копей судили за похищение алмазов, а сам Рибейро еще не стал главным судьей в Манаусе, то есть высшим должностным лицом провинции, а был лишь адвокатом в Вилла-Рике. Это он взял на себя защиту обвиняемого перед судом присяжных. Расследовав дело, он принял его близко к сердцу. Подробно изучив все протоколы и свидетельские показания, он пришел к глубокому убеждению, что его подзащитный обвинен несправедливо, что он не принимал никакого участия ни в убийстве конвойных, ни в краже алмазов, что следствие шло по неверному пути, — словом, что Жоам Дакоста невиновен.
И все же, несмотря на его способности и старание, адвокату Рибейро не удалось убедить присяжных. На кого мог он направить их подозрения? Если Жоам Дакоста, по своему служебному положению имевший возможность известить грабителей о тайном отъезде конвоя, не сделал этого, тогда кто же их сообщник? Служащий, сопровождавший конвой, погиб вместе с солдатами и потому был вне подозрений. Все обстоятельства указывали на то, что Жоам Дакоста был единственным и несомненным вдохновителем преступления.
Рибейро защищал его с чрезвычайной горячностью. Он говорил на суде от всего сердца. Но не мог его спасти. Присяжные заседатели поддержали все пункты обвинительного заключения. Жоам Дакоста был осужден за преднамеренное убийство, без всяких смягчающих вину обстоятельств, и приговорен к смерти.
Осужденному не оставалось никакой надежды. Смягчить наказание было невозможно, так как преступление произошло в Алмазном округе. Приговоренный должен был погибнуть. Но в ночь перед казнью, когда виселица уже стояла на площади, Жоаму Дакоста удалось бежать из тюрьмы… Остальное известно.
Двадцать лет спустя адвокат Рибейро был назначен главным судьей в Манаусе. Скрывавшийся в Икитосе беглец, узнав об этом назначении, решил, что это благоприятное обстоятельство может помочь пересмотру его дела и есть даже шансы на успех. Жоам был уверен, что прежняя точка зрения адвоката не изменилась после того, как он стал судьей. И решил приложить все силы, чтобы добиться оправдания. Не будь Рибейро назначен главным судьей провинции, возможно, Жоам еще колебался бы, ведь он не мог представить никаких вещественных доказательств своей невиновности. Хотя этому честному человеку было очень тяжело, что он вынужден скрываться в Икитосе, быть может, он еще подождал бы, пока время не изгладит воспоминания об этом ужасном деле, но одно обстоятельство побуждало его действовать не откладывая.
Еще задолго до того, как об этом заговорила Якита, он заметил, что Маноэль любит его дочь. Брак Миньи с молодым военным врачом казался ему желательным во всех отношениях. Он не сомневался, что не сегодня-завтра Маноэль сделает предложение, и не хотел быть застигнутым врасплох.
Но мысль о том, что дочь его выйдет замуж под вымышленным именем, что Маноэль Вальдес, думая породниться с семьей Гарралей, породнится с семьей Дакосты, осужденного на смерть беглеца, — эта мысль была для него нестерпима. Нет! Этот брак не должен совершиться в тех же условиях, что и его собственный! Нет! Ни за что!
Мы не забыли событий того далекого времени. Через четыре года после того, как молодой человек пришел на фазенду в Икитос и стал помощником Магальянса, старого португальца принесли домой смертельно раненного. Ему оставалось жить всего несколько дней. Он испугался, что его дочь останется одна, без всякой опоры; к тому же он знал, что Жоам и Якита любят друг друга, и хотел, чтобы этот брак совершился немедленно.
Сначала Жоам отказывался. Он предлагал остаться покровителем, слугой Якиты, не становясь ее мужем… Но умирающий Магальянс был так настойчив, что Жоам Гарраль не мог ему противиться. Якита дала руку Жоаму, и он удержал ее в своей руке.
Да, это было ошибкой. Да, Жоам Дакоста должен был либо признаться во всем, либо навсегда бежать из дома, где его так сердечно приняли, с этой фермы, которая теперь благодаря ему процветала. Лучше уж было сказать всю правду, чем дать дочери своего благодетеля фальшивое имя, скрыв подлинное имя ее будущего мужа; даже если он был осужден на смерть за убийство, ведь он неповинен перед богом!
Но обстоятельства не позволяли ждать, старый фермер умирал, он протягивал руки к нему и к дочери… Жоам Дакоста промолчал, брак совершился, и молодой муж посвятил всю свою жизнь счастью той, которая стала ему женой.
«В тот день, когда я сознаюсь Яките во всем, она простит меня! — твердил себе Жоам. — Она ни на минуту не усомнится во мне. Но если я был вынужден обмануть ее, я не обману честного человека, который хочет войти в нашу семью, женившись на моей дочери. Нет! Уж лучше я выдам себя и покончу с такой жизнью!»
Раз сто, если не больше, собирался Жоам Дакоста рассказать жене свое прошлое. Признание готово было сорваться с его губ, особенно когда она просила показать ей Бразилию, спуститься с ней и с дочерью по течению прекрасной Амазонки. Ведь он хорошо знал Якиту, он не сомневался, что любовь ее к нему не ослабеет… Но у него не хватило мужества!
Разве трудно его понять? Он жил окруженный счастливой семьей, и это счастье, которое он создал своими руками, теперь он, быть может, погубит безвозвратно.
Долгие годы тянулась такая жизнь, таков был постоянный источник его неиссякаемых и тайных страданий, так существовал этот человек, который не пытался скрывать ни одного поступка, но сам из-за свершенной над ним великой несправедливости был вынужден скрываться.
Однако в тот день, когда он уже не мог сомневаться в любви Маноэля и Миньи, когда он понял, что не пройдет и года, как ему придется дать согласие на этот брак, он перестал колебаться и начал действовать не откладывая.
Он написал письмо судье Рибейро, в котором открыл ему тайну Жоама Дакосты, имя, под которым он скрывается, место, где он живет с семьей, а также его твердое намерение отдать себя в руки правосудия своей страны и добиться пересмотра дела: пусть его либо оправдают, либо приведут в исполнение несправедливый приговор суда в Вилла-Рике.
Какие чувства заговорили в сердце честного судьи? Догадаться не трудно. Осужденный обращался теперь не к адвокату, а к главному судье провинции. Жоам Дакоста вверял ему свою судьбу и даже не просил о сохранении тайны.
Судья Рибейро, сначала взволнованный этим неожиданным открытием, быстро овладел собой и тщательно продумал, в чем состоит его долг. Ведь на него возложили обязанность наказывать преступников, и вот преступник сам отдается ему в руки. Но этого преступника он когда-то защищал; он не сомневался, что его осудили несправедливо, и был глубоко обрадован, узнав, что осужденный бежал накануне казни. Если бы в ту пору была возможность, он бы и сам посоветовал и даже помог ему бежать!.. Но то, что сделал бы тогда адвокат, вправе ли сделать теперь судья?
«Бесспорно, да! — сказал себе судья. — Совесть велит мне не покидать этого честного человека. Теперешний поступок Дакосты — еще одно доказательство его невиновности, доказательство моральное, ибо он не может представить иных, но, быть может, самое убедительное из всех! Нет! Я его не покину!»
С этого дня между судьей и Жоамом Дакостой завязалась тайная переписка. Прежде всего Рибейро посоветовал своему подопечному соблюдать осторожность, чтобы не повредить себе каким-нибудь необдуманным шагом. Судья хотел отыскать старое дело, перечитать его, пересмотреть все документы. Необходимо узнать, не обнаружены ли в Алмазном округе какие-либо новые данные, связанные с этим серьезным преступлением. Не арестован ли за это время кто-нибудь из соучастников, из контрабандистов, напавших на конвой? Не получено ли новых признаний или полупризнаний? Ведь Жоам Дакоста по-прежнему уверял, что он невиновен! Но этого было недостаточно, и судья Рибейро хотел, вновь изучив обстоятельства дела, найти того, кто мог быть истинным преступником.
Следовательно, Жоам Дакоста должен был вести себя осторожно, что он и обещал. Но среди всех тяжелых испытаний для него было великим утешением убедиться, что его прежний адвокат, ставший главным судьей, по-прежнему уверен в его невиновности. Да, вопреки обвинительному приговору судья Рибейро верил, что Жоам Дакоста был жертвой, честным, невинно пострадавшим человеком, и общество обязано открыто и гласно восстановить его честь. А когда судья узнал прошлое хозяина фазенды со дня его осуждения, положение семьи Дакосты, его самоотверженную жизнь, полную труда, целиком отданную заботам о счастье близких, — он был не только убежден, но и растроган и поклялся сделать все, чтобы добиться оправдания осужденного в Тижоке.
Полгода продолжалась переписка между ними.
Наконец однажды, под давлением обстоятельств, Жоам Дакоста написал судье Рибейро:
«Через два месяца я буду у вас и отдам себя в руки главного судьи провинции».
«Приезжайте!» — ответил судья.
В то время жангада была уже готова к отплытию. Жоам Дакоста погрузился на нее с семьей и домочадцами: женщинами, детьми, слугами. В пути, как мы знаем, он очень редко сходил на берег, к большому удивлению его жены и сына. Чаще всего он сидел запершись в своей комнате и писал, но не торговые счета, а записки, названные им «История моей жизни», о которых он ни с кем не говорил и собирался вручить их судье, как материал для пересмотра его дела.
За неделю до ареста по доносу Торреса, ареста, который мог ускорить, а мог и разрушить все планы Дакосты, он послал со встреченным на Амазонке индейцем письмо судье Рибейро, предупреждая о своем скором приезде.
В ночь накануне прибытия жангады в Манаус судья Рибейро умер от апоплексии. Однако донос Торреса, гнусный шантаж которого провалился, вызвав только негодование его жертвы, возымел свое действие. Жоам Дакоста был арестован в кругу своей семьи, а старый адвокат уже не мог его защитить…
Да! Воистину ужасный удар! Но так или иначе, а жребий был брошен, путь к отступлению отрезан.
И Жоам Дакоста выстоял под этим неожиданно обрушившимся на него ударом. Теперь дело шло не только о его чести, но и о чести всех его близких.
Приказ об аресте Жоама Дакосты, скрывавшегося под именем Гарраля, был отдан помощником судьи Рибейро, который исполнял обязанности главного судьи провинции Амазонки до назначения преемника Рибейро.
Звали этого помощника Висенте Жаррикес. Этот невысокий, угрюмый человечек после сорока лет службы в уголовном суде отнюдь не сделался доброжелательнее к подсудимым. Он разобрал так много уголовных дел, судил и приговорил к наказаниям так много злоумышленников, что невиновность подсудимого, кем бы он ни был, заранее казалась ему невозможной. Разумеется, он не судил против совести, но совесть его, как бы защищенная броней, не легко поддавалась ни на уверения обвиняемых, ни на доводы защиты. Как многие председатели суда, он не давал воли чересчур снисходительным присяжным, и когда подсудимый, пройдя через все мытарства допросов, протоколов и дознаний, представал перед ним, он заранее считал, что имеются все предпосылки считать его виновным, виновным и еще раз виновным.
И однако Жаррикес отнюдь не был злым человеком. Раздражительный, непоседливый, говорун, хитрец, умница, он на первый взгляд казался смешным: на щуплом теле большущая голова с копной всклокоченных волос, заменявших ему судейский парик; острые, как буравчики, глаза с на редкость проницательным взглядом; крупный нос, которым он, наверно, шевелил бы, если б только умел, и как будто нарочно оттопыренные уши, чтобы ловить даже самые отдаленные звуки, неуловимые для простого слуха. Его беспокойные пальцы, как у пианиста, упражняющегося на немой клавиатуре, без устали барабанили по столу трибунала, над которым возвышался его непропорционально длинный торс, когда он сидел в председательском кресле, то скрещивая, то вытягивая свои короткие ножки.
В частной жизни судья Жаррикес, закоренелый холостяк, отрывался от книг по уголовному праву ради трапез, которыми не пренебрегал, виста, который очень ценил, шахмат, в которых слыл мастером, но чаще всего для решения всевозможных головоломок, загадок, шарад, ребусов, анаграмм,[36] логогрифов[37] и так далее, что было его любимым занятием, как, впрочем, и многих его европейских собратьев по профессии.
Мы видим, он был чудаком, и нетрудно понять, как много потерял Жоам Дакоста со смертью судьи Рибейро, когда дело его перешло к этому несговорчивому судье.
Впрочем, в этом деле задача Жаррикеса была очень упрощена. Ему не приходилось вести следствие или дознание, направлять прения в суде, вырабатывать решения, подбирать соответствующие статьи закона и, наконец, выносить приговор. К несчастью для икитосского фермера, все эти процедуры были уже сделаны. Двадцать три года назад Жоам Дакоста был арестован, судим за преступление в Тижоке, срок отмены наказания за давностью еще не наступил, никакого ходатайства о смягчении приговора подавать не разрешалось, никакое прошение о помиловании не было бы принято. Следовательно, оставалось только установить личность преступника и, как только придет приказ из Рио-де-Жанейро, выполнить решение суда.
Но, без сомнения, Жоам Дакоста заявит о своей невиновности, скажет, что осужден несправедливо. Долг судьи, каково бы ни было его личное мнение, выслушать осужденного. Весь вопрос в том, какие доказательства сможет он представить в свою защиту. Если он не мог привести их своим первым судьям, в состоянии ли он привести их теперь?
Это и следовало выяснить на допросе.
Надо, однако, признать, что когда приговоренный к смерти, живущий счастливо и беззаботно за границей, добровольно возвращается на родину, чтобы явиться в суд, которого по опыту прошлого должен бояться, — это случай редкий, любопытный, он должен заинтересовать даже судью, пресыщенного всякими неожиданностями в судебных процессах. Как знать, было ли это со стороны преступника, которому надоела такая жизнь, глупой и наглой выходкой или стремлением любой ценой доказать несправедливость приговора? Всякий согласится, что проблема была необычная.
Итак, на следующий день после ареста Жоама Дакосты судья Жаррикес отправился в тюрьму на улицу Бога-сына, где был заключен арестант.
Тюрьмой служил бывший монастырь на берегу одного из главных каналов города. Прежних добровольных затворников в этом старом здании, плохо приспособленном для своего нового назначения, сменили теперь узники поневоле. Комната, отведенная Жоаму Дакосте, не походила на мрачные камеры, где в наше время арестанты отбывают наказание. Это была просто монашеская келья с выходившим на пустырь решетчатым окном без «козырька», со скамьей в одном углу и соломенным тюфяком в другом и кое-какими предметами первой необходимости.
Из этой самой кельи Жоама Дакосту вызвали 25 августа около одиннадцати часов утра и привели в кабинет для допросов, устроенный в прежней монастырской трапезной.
Судья Жаррикес был уже там, он сидел за столом в высоком кресле спиной к окну, чтобы лицо его оставалось в тени, а свет падал только на лицо арестанта. Его письмоводитель сидел на другом конце стола, засунув перо за ухо, равнодушный, как все судейские чиновники, всегда готовые записывать любые вопросы и ответы.
Жоама Дакосту ввели в кабинет, и его стража вышла по знаку судьи.
Жаррикес долго вглядывался в осужденного. А тот поклонился ему и стоял, держась, как и подобало — не вызывающе и не подобострастно, с достоинством ожидая, когда ему станут задавать вопросы, чтобы отвечать на них.
— Имя и фамилия? — начал судья Жаррикес.
— Жоам Дакоста.
— Возраст?
— Пятьдесят два года.
— Где вы живете?
— В Перу, в деревне Икитос.
— Под какой фамилией?
— Под именем Гарраль, это имя моей матери.
— Почему вы взяли себе это имя?
— Потому что я двадцать три года скрывался от бразильской полиции.
Ответы были так точны и так ясно свидетельствовали, что Жоам Дакоста решил признаться во всем — и в своем прошлом и в настоящем, — что судья Жаррикес, не привыкший к такому поведению, вздернул выше свой длинный нос.
— А почему бразильская полиция преследовала вас?
— Потому что в 1826 году я был приговорен к смертной казни по делу о краже алмазов в Тижоке.
— Значит, вы признаете, что вы Жоам Дакоста?
— Да, я Жоам Дакоста.
Все ответы были даны очень спокойно и совершенно просто. Маленькие глазки судьи, спрятавшиеся под полуопущенными веками, казалось, говорили: «Вот дело, которое пойдет как по маслу!»
Между тем приближалась минута, когда полагалось задать неизменный вопрос, за которым следовал неизменный ответ обвиняемого, кто бы он ни был: «Ни в чем не виноват».
Пальцы судьи Жаррикеса начали тихонько барабанить по столу.
— Жоам Дакоста, — спросил он, — что вы делаете в Икитосе?
— Я владелец фазенды и управляю довольно крупным поместьем.
— И оно приносит доход?
— Большой доход.
— Давно вы покинули вашу фазенду?
— Больше двух месяцев назад.
— Зачем?
— Для этого, господин судья, у меня был повод, но истинная цель заключалась в другом.
— Какой повод?
— Сплавить в провинцию Пара большой плот строевого леса, а также груз сырья, добытого на берегах Амазонки.
— Ага! — сказал Жаррикес. — А какова была истинная цель вашей поездки?
Задав этот вопрос, судья подумал: «Ну, теперь пойдут всякие увертки и вранье!»
— Истинной моей целью, — твердо сказал Жоам Дакоста, — было вернуться на родину и отдать себя в руки правосудия моей страны.
— В руки правосудия! — воскликнул судья, подскочив на кресле. — Отдать себя… добровольно?
— Добровольно!
— Почему?
— Потому что я устал, мне было невмоготу жить во лжи, под чужим именем, потому что я хотел вернуть моей жене и детям имя, которое им принадлежит, потому, наконец…
— Потому что?
— Я невиновен!
«Этого я и ждал!» — подумал судья Жаррикес.
И, в то время как его пальцы барабанили на столе что-то вроде марша, он кивнул Жоаму Дакоста, как бы говоря: «Ну-ну, рассказывайте вашу басню! Я знаю ее наперед, но не стану вам мешать рассказать ее по-своему!»
Жоам Дакоста понимал, что судья относится к нему не очень доброжелательно, но делал вид, что ничего не замечает. Он рассказал всю свою жизнь, говорил очень сдержанно, не изменяя своему спокойствию, не упуская ни одного обстоятельства до и после приговора. Он не выставлял напоказ ни достойную и окруженную уважением жизнь, которую вел после побега, ни свято выполняемых им обязанностей главы семьи — мужа и отца. Он подчеркнул лишь одно обстоятельство: он прибыл в Манаус, чтобы потребовать пересмотра своего дела и добиться оправдания, — приехал сам, хотя ничто его к тому не принуждало.
Судья Жаррикес, заранее предубежденный против всякого обвиняемого, не прерывал его. Он только устало щурился, как человек, в сотый раз слушающий одну и ту же историю; а когда Жоам Дакоста положил на стол свои записки, то даже не пошевелился, чтобы их взять.
— Вы кончили? — спросил он.
— Да, сударь.
— И вы утверждаете, что уехали из Икитоса только для того, чтобы потребовать пересмотра вашего дела?
— У меня не было другой цели.
— А как вы это докажете? Чем подтвердите, что, если б не донос, по которому вас арестовали, вы явились бы сюда сами?
— Прежде всего этими записками.
— Эти записки были у вас в руках, и ничто не доказывает, что вы отдали бы их, если бы вас не арестовали.
— Во всяком случае, сударь, есть один документ, который уже не находится у меня в руках, и подлинность его не может вызвать сомнений.
— Какой же?
— Письмо, написанное мною вашему предшественнику, судье Рибейро, где я предупреждал его о своем приезде.
— Вот как! Вы ему писали?
— Да, и письмо это должно быть доставлено и передано вам.
— В самом деле? — недоверчиво заметил судья. — Стало быть, вы писали судье Рибейро?
— До того, как господин Рибейро стал судьей в этой провинции, — ответил Жоам Дакоста, — он был адвокатом в Вилла-Рике. Это он защищал меня на процессе в Тижоке. Он не сомневался в моей невиновности. Он сделал все, что мог, чтобы меня спасти. Двадцать лет спустя, когда его назначили главным судьей в Манаусе, я сообщил ему, кто я, где я и что собираюсь предпринять. Он был по-прежнему уверен в моей правоте, и по его совету я бросил фазенду и приехал сюда, чтобы добиваться оправдания. Но смерть внезапно сразила его, и, быть может, я тоже погибну, если в судье Жаррикесе не найду второго судью Рибейро!
После такого прямого обращения судья Жаррикес чуть не вскочил, в нарушение всех правил, ибо судьям полагается сидеть, но вовремя спохватился и только пробормотал:
— Очень ловко, право же, очень ловко!
Как видно, у судьи Жаррикеса было бронированное сердце и пронять его было нелегко.
В эту минуту в комнату вошел караульный и вручил судье запечатанный конверт.
Жаррикес сорвал печать и вынул из конверта письмо. Прочитав его, он нахмурился и сказал:
— У меня нет причин скрывать от вас, Жоам Дакоста, что это то самое письмо, о котором вы говорили; вы послали его судье Рибейро, а письмо передали мне. Следовательно, нет никаких оснований сомневаться в том, что вы говорили по этому поводу.
— Не только по этому поводу, но и во всем, что я рассказывал вам о моей жизни, — в моей исповеди тоже нельзя сомневаться!
— Э, Жоам Дакоста, — живо возразил судья Жаррикес, — вы уверяете меня в вашей невиновности, а ведь так поступают все обвиняемые! В сущности, вы приводите лишь моральные доказательства. А есть ли у вас доказательства вещественные?
— Быть может, и есть, — ответил Жоам Дакоста.
Тут Жаррикес не выдержал и все-таки вскочил с места. Ему пришлось два-три раза пройтись по комнате, чтобы взять себя в руки.
Когда судья, считая, что вполне овладел собой, вновь занял свое место, он откинулся в кресле, задрал голову и, уставившись в потолок, сказал самым равнодушным юном, даже не глядя на обвиняемого:
— Говорите.
Жоам Дакоста помедлил, собираясь с мыслями, как будто ему не хотелось прибегать к новому способу убеждения, и сказал:
— Пока что, сударь, я приводил вам только доказательства нравственного порядка, основываясь на том, что всю жизнь вел себя как порядочный, достойный и безупречно честный человек. Я считал, что эти доказательства наиболее ценны для суда…
Судья Жаррикес, не сдержавшись, пожал плечами, показывая этим, что он иного мнения.
— Если их недостаточно, то вот какое письменное доказательство я, быть может, смогу представить. Я сказал: «быть может», так как еще не знаю, насколько оно достоверно. Вот почему я не говорил о нем ни жене, ни детям, — я боялся подать им надежду, которая, быть может, и не сбудется.
— К делу, — проговорил судья Жаррикес.
— Я имею основание думать, что мой арест накануне прибытия жангады в Манаус был следствием доноса начальнику полиции.
— Вы не ошиблись, Жоам Дакоста, но должен вам сказать, что донос этот анонимный.
— Неважно, я знаю, что написать его мог только негодяй, по имени Торрес.
— А по какому праву, — спросил судья, — обзываете вы так этого автора доноса?
— Да, сударь, он негодяй! — горячо ответил Жоам Дакоста. — Я принял его как гостя, а он явился лишь затем, чтобы предложить мне купить его молчание; я отверг эту гнусную сделку, о чем никогда в жизни не пожалею, каковы бы ни были последствия его доноса.
«Все та же уловка, — подумал судья Жаррикес, — обвинять других, чтобы оправдать себя!»
Тем не менее он чрезвычайно внимательно выслушал рассказ Жоама Дакосты о его отношениях с авантюристом до той минуты, когда Торрес сообщил ему, что знает и может назвать настоящего виновника преступления в Тижоке.
— И как же его зовут? — встрепенулся Жаррикес, сразу теряя свой равнодушный вид.
— Не знаю. Торрес не захотел его назвать.
— А этот преступник жив?
— Нет, умер.
Пальцы судьи Жаррикеса забарабанили быстрей, и он, не удержавшись, воскликнул:
— Человек, который может доказать невиновность осужденного, всегда умирает!
— Если настоящий преступник умер, господин судья, — ответил Жоам Дакоста, — то Торрес ведь жив, а он уверял меня, что у него есть такое доказательство — документ, написанный рукою самого преступника. Он предлагал мне его купить.
— Эх, Жоам Дакоста, — заметил судья, — за такой документ не жаль отдать и целое состояние!
— Если бы Торрес потребовал у меня только состояние, я отдал бы все не раздумывая, и никто из моих близких не возразил бы ни слова. Вы правы, ничего не жалко отдать за свою честь! Но этот негодяй, зная, что я в его власти, потребовал у меня большего!
— Чего же?
— Руки моей дочери. Такую плату он назначил в этом гнусном торге! Я отказался. Он на меня донес. Вот почему я теперь перед вами.
— А если бы Торрес на вас не донес, — спросил судья Жаррикес, — если б вы не встретили его на пути, что бы вы сделали, узнав о смерти судьи Рибейро? Вы пришли бы и отдали себя в руки правосудия?
— Без всякого колебания, — твердо ответил Жоам Дакоста. — Повторяю: у меня не было иной цели, когда я уезжал из Икитоса в Манаус.
Это было сказано с такой искренностью, что судья Жаррикес почувствовал, как в том уголке сердца, где складываются наши убеждения, у него что-то дрогнуло. Однако он еще не сдался.
Впрочем, тут нечему удивляться. Этот судья, ведущий допрос, не знал того, что известно всем, кто следил за Торресом с начала нашего рассказа. Читатели не могут сомневаться, что у Торреса в руках находится письменное доказательство невиновности Жоама Дакосты. Они твердо знают, что документ существует, что в нем содержится нужное доказательство и, возможно даже, что судья Жаррикес проявил бездушие, отнесясь к Жоаму с таким недоверием. Но пусть они вспомнят, что судья Жаррикес находился в трудном положении: он привык, что обвиняемые постоянно уверяют суд в своей невиновности; документа, о котором говорил Жоам Дакоста, ему не представили, он даже не знал, существует ли такой документ, и, вдобавок ко всему, перед ним стоял человек, виновность которого уже была установлена судом.
И он решил, быть может просто из любопытства, попытаться сбить Жоама Дакосту с его позиций.
— Стало быть, — сказал он, — вы возлагаете теперь все ваши надежды на заявление, сделанное вам Торресом?
— Да, сударь, — ответил Жоам Дакоста, — если вся моя жизнь не говорит в мою пользу.
— А как вы думаете, где сейчас этот Торрес?
— Думаю, он должен быть в Манаусе.
— И вы надеетесь, что он заговорит и согласится по доброй воле отдать вам документ, за который вы отказались дать ему то, что он потребовал?
— Да, надеюсь. Теперь положение изменилось. Торрес донес на меня, и, следовательно, у него не осталось никакой надежды заключить со мной сделку на прежних условиях. Но за этот документ он еще может получить целое состояние, которое, буду ли я осужден или буду помилован, он потеряет навсегда. Итак, продать мне этот документ — в его интересах и не может пойти ему во вред, а потому я думаю, что, исходя из своих интересов, он его продаст.
На рассуждение Жоама Дакоста было нечего возразить. Судья Жаррикес это понял. Он сделал лишь одно замечание:
— Пусть так; продать вам этот документ, несомненно, в интересах Торреса… если только документ существует!
— Если он не существует, — ответил Жоам Дакоста, и голос его дрогнул, — тогда мне остается положиться на правосудие человеческое в ожидании правосудия божьего!
Тут судья Жаррикес встал и сказал уже менее равнодушным тоном:
— Жоам Дакоста, допрашивая вас, слушая подробности вашей жизни и заверения в вашей невиновности, я превысил данные мне полномочия. Следствие по вашему делу было закончено, вы предстали перед судом в Билла-Рике, приговор был вам вынесен единогласно, и присяжные не нашли никаких смягчающих вину обстоятельств. Как подстрекателя и соучастника убийства солдат охраны и кражи алмазов в Тижоке вас приговорили к смертной казни, и только побег спас вас от смерти. Но собирались ли вы после двадцатитрехлетнего отсутствия отдаться в руки правосудия или нет, вас захватила полиция. Отвечайте в последний раз: вы тот самый Жоам Дакоста, осужденный по делу о краже алмазов?
— Да, я Жоам Дакоста.
— Вы готовы подписать это заявление?
— Да, готов.
И недрогнувшей рукой Жоам Дакоста подписал свое имя под протоколом и докладом, который судья Жаррикес велел немедленно составить своему секретарю.
— Доклад министру юстиции будет послан в Рио-де-Жанейро, — сказал судья. — Пройдет несколько дней, пока мы получим приказ привести в исполнение вынесенный вам приговор. Если, как вы говорите, у этого Торреса есть доказательство вашей невиновности, постарайтесь сами или через ваших близких — словом, пустите в ход все средства, чтобы получить этот документ вовремя. Когда придет приказ, я не смогу дать никакой отсрочки, и приговор свершится!
Жоам Дакоста поклонился.
— Будет ли мне теперь позволено повидаться с женой и детьми? — спросил он.
— Сегодня же, если хотите, — ответил судья Жаррикес. — Вы уже не подследственный, и их впустят к вам, как только они придут.
Судья позвонил. Вошла стража и увела Жоама Дакосту.
Жаррикес посмотрел ему вслед и покачал головой.
— Гм, гм!.. А дело-то, оказывается, куда сложней, чем я думал! — пробормотал он.
Пока Жоам Дакоста был на допросе, Якита через Маноэля узнала, что ей и ее детям разрешено свидание с заключенным в четыре часа дня.
Со вчерашнего вечера Якита не покидала комнаты, ожидая, когда ей разрешат повидать мужа. Минья и Лина не отходили от нее. Как бы ее ни звали — Якита Гарраль или Якита Дакоста, Жоам найдет в ней верную жену, стойкую подругу до конца его жизни.
В тот же день, часов в одиннадцать, Бенито подошел к Маноэлю, беседовавшему с Фрагозо на носу жангады.
— Маноэль, — проговорил он, — я хочу попросить тебя об услуге.
— Какой?
— И вас тоже, Фрагозо.
— Я всегда к вашим услугам, господин Бенито, — ответил цирюльник.
— В чем дело? — спросил Маноэль, всматриваясь в друга, по лицу которого было видно, что он принял непоколебимое решение.
— Вы по-прежнему верите в невиновность моего отца, ведь правда?
— Да я скорей поверю, что преступление совершил я сам! — воскликнул Фрагозо.
— Так вот, мы должны сегодня же выполнить составленный мною вчера план.
— Отыскать Торреса?
— Да! И выяснить у него, как он узнал, где скрывается отец. Во всем этом деле много непонятного. Знал ли он отца раньше? Мне кажется, это невозможно, ведь отец не выезжал из Икитоса свыше двадцати лет, а этому негодяю не больше тридцати. Но я узнаю все не позже чем сегодня или горе Торресу!
Бенито был настроен так решительно, что не допускал никаких возражений. Поэтому ни Маноэлю, ни Фрагозо не пришло в голову его отговаривать.
— Я прошу вас обоих сопровождать меня, — продолжал Бенито. — Мы отправимся тотчас же. Медлить нельзя, а то как бы Торрес не уехал из Манауса. Он уже не может продать свое молчание и теперь, вероятно, вздумает скрыться. Идем!
Все трое высадились на берегу Риу-Негру и направились в город.
Манаус не так велик, решили они, чтобы его нельзя было обшарить за несколько часов. Если понадобится, они будут ходить из дома в дом, пока не разыщут Торреса. Но прежде всего надо обратиться к хозяевам гостиниц и постоялых дворов, где мог остановиться авантюрист. Наверно, бывший лесной стражник поостерегся назвать свое имя, и, возможно, у него были свои причины избегать встречи с блюстителями правосудия. Но если только он не уехал из Манауса, ему не удастся ускользнуть от разыскивающих его молодых людей! Во всяком случае, им никак нельзя обращаться в полицию, ибо весьма вероятно — а мы знаем это уже достоверно, — донос был анонимный.
Битый час Бенито, Маноэль и Фрагозо бегали по главным улицам города, расспрашивая торговцев в их лавчонках, кабатчиков в питейных заведениях и даже прохожих, но никто не встречал человека, приметы которого они описывали как нельзя точнее.
Неужели Торрес уехал из Манауса? Неужели придется оставить всякую надежду его найти?
Маноэль тщетно пытался успокоить Бенито, который был вне себя. Он хотел во что бы то ни стало разыскать Торреса.
Но тут им помог случай, и Фрагозо наконец напал на след.
В одном постоялом дворе на улице Святого духа ему сказали, что описанный им человек остановился тут еще вчера.
— И ночевал у вас? — спросил Фрагозо.
— Да, — ответил хозяин.
— А сейчас он здесь?
— Нет, ушел.
— Он расплатился с вами окончательно и собирается уезжать?
— Напротив, он ушел с час назад и, наверно, вернется к ужину.
— Знаете ли вы, по какой дороге он пошел?
— Он пошел к Амазонке через нижнюю часть города. Возможно, вы еще успеете его нагнать.
Спрашивать было больше не о чем. Фрагозо подбежал к молодым людям и сказал:
— Я напал на след Торреса.
— Он здесь?! — вскричал Бенито.
— Нет, только что ушел; говорят, люди видели, как он спускался к Амазонке.
— Идем за ним!
Им пришлось снова спуститься к реке самым коротким путем, по левому берегу до устья Риу-Негру.
Вскоре Бенито и его спутники миновали последние домики города и пошли по берегу, но сделали крюк, чтобы их не увидели с жангады.
В этот час равнина была пуста. Насколько хватал глаз, вдаль уходили возделанные поля, заменившие прежние леса.
Бенито шел молча, он не мог произнести ни слова. Маноэль и Фрагозо не прерывали его молчания. Так они шли все трое, осматриваясь, окидывая взглядом пространство от берега Риу-Негру до берега Амазонки. Прошло три четверти часа после того, как они вышли из Манауса, но они так никого и не приметили.
Раза два им повстречались индейцы, работавшие в поле. На расспросы Маноэля один из них наконец сказал, что человек, похожий на того, кого они ищут, прошел к месту слияния двух рек.
Не спрашивая больше, Бенито бросился вперед вне себя, и его спутникам пришлось поспешить, чтобы не отстать.
До берега Амазонки оставалось не больше четверти мили. Над рекой поднималась песчаная гряда, скрывая часть горизонта, так что поле зрения ограничивалось несколькими сотнями метров.
Бенито ускорил шаг и скрылся за одним из песчаных холмов.
— Скорей! Скорей! — сказал Маноэль. — Его нельзя ни на минуту оставлять одного!
Оба бросились за ним, и в ту же минуту послышался крик.
Увидел ли Бенито Торреса? Или Торрес заметил его? А может быть, они уже сошлись?
Пробежав шагов пятьдесят и обойдя один из выступов на берегу, Маноэль и Фрагозо увидели двух мужчин, стоявших друг против друга.
То были Торрес и Бенито.
В одно мгновение Маноэль и Фрагозо очутились возле них.
Можно было ожидать, что возмущенный Бенито, встретившись с Торресом, даст волю своим чувствам.
Ничуть не бывало.
Как только молодой человек увидел перед собою Торреса, как только убедился, что тот не может от него сбежать, он сразу как будто переменился, облегченно вздохнул, снова обрел хладнокровие и овладел собой.
Несколько минут они смотрели друг на друга, не говоря ни слова.
Первым нарушил молчание Торрес, сказав со своей обычной наглостью:
— А, господин Бенито Гарраль!
— Нет, Бенито Дакоста, — ответил юноша.
— Ну да, конечно, господин Бенито Дакоста, а с ним и господин Маноэль Вальдес и мой дружок Фрагозо!
Оскорбленный такой фамильярностью проходимца, Фрагозо, у которого давно чесались руки, хотел было броситься на Торреса, но Бенито, по-прежнему сохранявший хладнокровие, его удержал.
— Что это с вами, милейший? — воскликнул Торрес, отступая на несколько шагов. — Кажется, мне надо быть начеку!
С этими словами он выхватил из-под пуншо маншетту, это оружие защиты или нападения, смотря по обстоятельствам, с которым не расстается ни один бразилец. Потом пригнулся и, застыв на месте, стал ждать.
— Я вас искал, Торрес, — сказал Бенито, который не двинулся в ответ на эту угрожающую выходку.
— Искали? — переспросил Торрес. — Меня не трудно найти! А зачем я вам понадобился?
— Чтобы услышать от вас, что вы знаете о прошлом моего отца.
— Вот как!
— Да! Я хочу, чтобы вы сказали мне, как вы его разыскали, почему бродили в лесу вокруг нашей фазенды, зачем ждали его в Табатинге.
— Ну что ж! По-моему, это всякому ясно, — усмехнулся Торрес. — Я ждал вашего отца, чтобы сесть на его жангаду, а сел на жангаду, чтобы сделать ему простое предложение… которое он отверг, и, ей-богу, напрасно!
Такой наглости Маноэль не мог стерпеть. Бледный, с горящими глазами, он шагнул к Торресу.
Но Бенито, желая испробовать все возможности договориться мирным путем, встал между ними.
— Спокойней, Маноэль, — сказал он, — ты видишь, я держу себя в руках! — Затем снова обратился к Торресу: — Да, Торрес, я понимаю, по какой причине вы попросили взять вас на жангаду. Зная тайну, которую вам, видимо, кто-то выдал, вы решили шантажировать отца. Но сейчас речь идет не о том.
— О чем же?
— Я хочу знать, откуда вам стало известно, что хозяин икитосской фазенды — Жоам Дакоста?
— Откуда? — повторил Торрес. — А это уже мое дело, и я вовсе не собираюсь рассказывать вам о моих делах. Самое главное, что я не ошибся, когда донес, кто настоящий виновник преступления в Тижоке.
— Нет, вы мне скажете! — Бенито уже начинал терять самообладание.
— Ничего я не скажу! — бросил Торрес. — Жоам Дакоста отверг мои предложения. Он отказался принять меня в свою семью. Тем хуже для него! Теперь, когда тайна его открыта, когда он арестован, я и сам отказался бы породниться с грабителем, убийцей, преступником, которого ждет виселица!
— Мерзавец! — вскричал Бенито. Теперь и он выхватил маншетту из-за пояса, угрожая Торресу.
Маноэль и Фрагозо единым движением тоже обнажили оружие.
— Трое против одного! — крикнул Торрес.
— Нет, один на один! — возразил Бенито.
— Вот как! А я был уверен, что сын убийцы готовит убийство.
— Защищайся, Торрес! — закричал Бенито. — Иначе я убью тебя, как бешеную собаку!
— Пусть бешеную, тем опаснее мои укусы! Так берегись же моих зубов!
Затем, прикрыв грудь маншеттой, Торрес стал в угрожающую позу, готовый броситься на своего противника.
Бенито отступил на несколько шагов.
— Торрес, — проговорил он, вновь обретая утраченное на миг хладнокровие. — Вы были гостем моего отца, вы угрожали ему, вы предали его, вы донесли на него, вы обвинили невинного человека, и с божьей помощью я вас убью!
На губах Торреса мелькнула наглая усмешка. Быть может, негодяй в эту минуту подумал, что стоит ему захотеть, и он не допустит этого поединка. Наверно, он понял, что Жоам Дакоста ничего не сказал близким о существовании документа, который мог служить письменным доказательством его невиновности.
Если бы Торрес сказал Бенито, что держит в руках такой документ, тот сразу сложил бы оружие. Но, помимо того, что Торрес решил тянуть до последней минуты, чтобы подороже продать документ, воспоминание об оскорбительных словах молодого человека, ненависть к нему и ко всем его близким заставили негодяя забыть даже о своей выгоде.
К тому же Торрес прекрасно владел маншеттой, которой ему частенько приходилось пользоваться, был крепок, силен и ловок. Стало быть, в борьбе с двадцатилетним противником, который не обладал ни его силой, ни опытом, перевес был явно на его стороне.
Поэтому Маноэль еще раз попытался уговорить Бенито позволить ему драться с Торресом.
— Нет, Маноэль, — холодно ответил юноша. — Я один должен драться за отца, а чтобы дуэль проходила по правилам, ты будешь моим секундантом.
— Бенито!..
— А вы, Фрагозо, если я попрошу, не откажетесь быть секундантом этого человека?
— Ладно, — ответил Фрагозо, — хоть чести для меня в этом нет никакой! Я бы обошелся без таких церемоний и попросту убил бы его, как дикого зверя!
Для поединка была выбрана ровная площадка, около сорока шагов в ширину, поднимавшаяся футов на пятнадцать над Амазонкой. Здесь берег круто обрывался. Внизу медленно текла река, омывая густой камыш, росший под обрывом.
Итак, места на берегу было немного, и тот из противников, кто станет отступать, неизбежно свалится с кручи.
По данному Маноэлем сигналу Торрес и Бенито начали сходиться.
Теперь Бенито вполне владел собой. Он защищал правое дело и действовал хладнокровно, в чем было его преимущество — и немалое — перед Торресом, которому, несмотря на всю его черствость и бесчувственность, мешала нечистая совесть.
Противники сошлись. Бенито нанес удар первым. Торрес отразил его. Затем они немного отступили, но тотчас снова бросились вперед, и каждый из них схватил противника левой рукой за плечо… больше они друг друга не отпускали.
Более сильный Торрес нанес маншеттой мощный удар сбоку, и Бенито не смог полностью парировать его. Клинок оцарапал ему правый бок, и пуншо окрасилось кровью. Но Бенито ответил быстрым ударом и слегка ранил Торреса в руку.
Далее удары так и сыпались с обеих сторон, но ни один из них не был решающим. Взор молчавшего Бенито погружался в глаза Торреса, словно клинок, проникающий в самое сердце. Негодяй заметно терял уверенность. Он начал понемногу отступать перед неумолимым мстителем, главной целью которого было лишить жизни доносчика, а не защищать свою собственную. Сразить врага — вот все, чего хотел Бенито, а тот успевал теперь только обороняться.
Вскоре Торрес оказался прижатым к краю площадки в том месте, где берег нависал над водой. Он понял грозившую ему опасность и попытался перейти в наступление, чтобы вернуть себе потерянную позицию. Смятение его увеличивалось, взгляд помертвел… Наконец негодяй пригнулся, увертываясь от угрожавшей ему руки противника.
— Умри! — закричал Бенито.
Удар пришелся прямо в грудь, но кончик маншетты скользнул по какому-то твердому предмету, спрятанному под пуншо Торреса.
Бенито нападал все решительней. Отбиваясь, Торрес промахнулся и почувствовал, что погиб. Ему пришлось еще раз шагнуть назад. И тут он хотел крикнуть… крикнуть, что жизнь Жоама Дакосты неразрывно связана с его жизнью… но не успел!
Второй удар маншетты на этот раз пронзил ему сердце. Торрес попятился, ступил в пустоту и сорвался с обрыва. В последний раз руки судорожно вцепились в камыши, но не смогли его удержать. Он исчез под водой.
Бенито оперся о плечо Маноэля. Фрагозо крепко жал ему руки. Но Бенито даже не дал друзьям перевязать ему рану — к счастью, она была не опасна.
— На жангаду! — сказал он. — На жангаду!
Маноэль и Фрагозо в глубоком волнении шли за ним, не говоря ни слова.
Четверть часа спустя все трое вышли на берег в том месте, где стояла жангада. Бенито и Маноэль вбежали в комнату к Яките и Минье и рассказали им, что произошло.
— Сын мой! Мой брат! — вырвалось у обеих.
— А теперь идем в тюрьму! — сказал Бенито.
— Да, да, идем!
Бенито повел под руку мать, и Маноэль последовал за ними. Высадившись на берег, они направились в Манаус и через полчаса вышли к городской тюрьме.
По приказу, данному судьей Жаррикесом, их немедленно впустили в камеру заключенного.
Дверь отворилась.
Жоам Дакоста увидел жену, сына и Маноэля.
— Ах, Жоам! Дорогой мой Жоам! — вскричала Якита.
— Якита, жена моя! Дети мои! — ответил заключенный, раскрывая объятия и прижимая их к сердцу.
— Мой невинный Жоам!
— Невинный и отомщенный! — добавил Бенито.
— Отомщенный? Что ты хочешь сказать?
— Торрес убит, отец! Убит моей рукой!
— Торрес убит?.. Он умер?.. — воскликнул Жоам Дакоста. — Ах, сын мой! Ты меня погубил!
Прошло несколько часов, и вся семья, вернувшись на жангаду, собралась в общей комнате. Здесь были все, кроме благородного страдальца, на которого обрушился непоправимый удар.
Убитый горем Бенито винил себя в том, что погубил отца. Если бы его мать, сестра, отец Пассанья и Маноэль не умоляли его, то в первые минуты отчаяния несчастный юноша, может статься, наложил бы на себя руки. Но с него не спускали глаз, ни на минуту не оставляли одного. А между тем разве он не вел себя достойно? Разве его поступок не был законным возмездием доносчику на его отца?
Ах, зачем Жоам Дакоста, уходя с жангады, не сказал им всего! Зачем решил сообщить только судье о письменном доказательстве своей невиновности! Зачем, после изгнания Торреса, в разговоре с Маноэлем умолчал о документе, который, по утверждению авантюриста, был у него в руках! Но, с другой стороны, мог ли он верить Торресу? Мог ли быть уверенным, что у негодяя и вправду есть такой документ?
Как бы то ни было, но теперь семья Жоама Дакосты уже знала все от него самого. Она знала, что, по словам Торреса, доказательство невиновности осужденного в Тижоке действительно существует; что этот документ написан рукой самого преступника; что преступник, терзаемый перед смертью угрызениями совести, отдал документ своему товарищу Торресу, а тот, вместо того чтобы выполнить волю умирающего, превратил документ в орудие вымогательства!.. Но они знали также, что Торрес убит на дуэли, а тело его потонуло в Амазонке и что он умер, так и не назвав имени настоящего преступника.
Если не случится чуда, можно считать, что Жоам Дакоста безвозвратно погиб. Смерть судьи Рибейро, а за ней смерть Торреса — двойной удар, от которого ему не оправиться!
Надо сказать, что общественное мнение в Манаусе, как всегда пристрастное и несправедливое, было против заключенного. Неожиданный арест Жоама Дакосты снова напомнил обществу ужасное преступление в Тижоке, забытое за прошедшие двадцать три года. Процесс молодого чиновника из Алмазного округа, вынесенный ему смертный приговор, его бегство за несколько часов до казни — все это снова разворошили, разобрали, обсудили. Автор статьи, помещенной в «Диарио до Гран Пара», самой распространенной местной газете, изложив все подробности преступления, занял враждебную заключенному позицию.
Как могло общество верить в невиновность Жоама Дакосты, если оно не знало всего, что знали только его близкие и больше никто!
И население Манауса сразу заволновалось. Вскоре толпа индейцев и негров с яростными криками собралась у тюрьмы, требуя смерти Дакосты. В этой южноамериканской стране, где жители так часто видят гнусные расправы, названные судом Линча, толпа легко поддается жестоким инстинктам, и можно было опасаться, как бы она и здесь не вздумала учинить самосуд.
Какую печальную ночь провели пассажиры жангады! Удар поразил и хозяев и слуг. Ведь все обитатели фазенды составляли как бы одну большую семью. Все сии решили оберегать Якиту и ее детей. По берегу Риу-Негру беспрестанно ходили взад-вперед горожане, чрезвычайно возбужденные арестом Жоама Дакосты, и разве можно было предвидеть, до каких крайностей они способны дойти?
Однако ночь прошла спокойно, и никто не пытался напасть на жангаду.
На другой день, 26 августа, лишь только взошло солнце, Маноэль и Фрагозо, в эту тревожную ночь ни на минуту не отходившие от Бенито, попробовали рассеять его отчаяние. Отведя его в сторону, они постарались ему внушить, что теперь нельзя терять ни минуты, надо заставить себя действовать.
— Бенито, — сказал Маноэль, — возьми себя в руки, стань снова мужчиной, достойным сыном своего отца!
— Достойным отца! — вскричал Бенито. — Ведь я же его и погубил!
— Нет, — сказал Маноэль, — быть может, не все еще потеряно, если бог нам поможет.
— Выслушайте нас, господин Бенито, — поддержал его Фрагозо.
И юноша, проведя ладонью по глазам, сделал над собой неимоверное усилие и взял себя в руки.
— Бенито, — начал Маноэль, — Торрес никогда не рассказывал нам о своем прошлом и ничто не наведет нас на его след. Стало быть, мы не можем догадаться ни кто виновник преступления в Тижоке, ни каким образом он его совершил. Искать в этом направлении — значит даром терять время.
— А время очень дорого! — добавил Фрагозо.
— К тому же, — продолжал Маноэль, — если бы нам и удалось узнать, кто товарищ Торреса, оставивший ему свою исповедь, он ведь умер и не может подтвердить невиновность Жоама Дакосты. Однако мы знаем, что доказательство его невиновности существует, мы не можем сомневаться в существовании документа, если Торрес сам предлагал его продать. Этот документ — признание, написанное рукой преступника; он описывает злодеяние со всеми подробностями и оправдывает нашего отца. Да! Бесспорно! Этот документ существует!
— Зато сам Торрес больше не существует! — вскричал Бенито. — И документ пропал вместе с негодяем!
— Погоди, еще рано отчаиваться, — ответил Маноэль. — Помнишь, при каких обстоятельствах мы познакомились с Торресом? В чаще икитосского леса? Он гнался за обезьяной, стащившей у него металлическую коробку, которой он чрезвычайно дорожил; он гонялся за ней часа два, пока мы не сбили ее пулей. Неужто ты думаешь, что Торрес потратил бы столько сил ради нескольких спрятанных в коробке монет? А помнишь, какая радость мелькнула у него на лице, когда ты вернул ему отнятую у обезьяны коробку?
— Да!.. Да!.. В коробке, которую я держал в руках и отдал ему… Быть может, в ней лежал…
— Это более чем вероятно! Я даже уверен, что это так! — ответил Маноэль.
— Я вспомнил сейчас еще кое-что, — заметил Фрагозо. — Когда вы сошли с жангады в Эге, я остался на борту по просьбе Лины, чтобы следить за Торресом, и видел своими глазами, как он читал и перечитывал какую-то старую, пожелтевшую бумагу… и бормотал какие-то непонятные слова.
— Это и был документ! — Бенито ухватился за эту последнюю надежду. — Но он, наверно, спрятал его в верном месте!
— Нет! — возразил Маноэль. — Нет! Торрес слишком дорожил этой бумагой, чтобы расстаться с ней. Я думаю, он всегда носил ее при себе в той самой коробке.
— Постой, постой, Маноэль! Я вспомнил! Вспомнил! Когда во время дуэли я нанес Торресу первый удар прямо в грудь, моя маншетта наткнулась под его поншо на что-то твердое… вроде металлической пластинки!
— Это была коробка! — воскликнул Фрагозо.
— Да! В этом нет сомнений! — поддержал его Маноэль. — Коробка, наверно, лежала в кармане его куртки.
— Но труп Торреса…
— Мы его найдем!
— А документ? Если вода проникла в коробку, бумага размокла и ее нельзя будет прочесть.
— Почему? Если металлическая коробка закрывалась герметически, бумага не пострадала.
— Ты прав, Маноэль. — Бенито все так же цеплялся за последнюю надежду.
— Надо разыскать труп Торреса! Если понадобится, мы обшарим всю эту часть реки, но мы его разыщем!
Молодые люди тотчас же позвали лоцмана Араужо и сообщили ему о своем замысле.
— Хорошо! — ответил Араужо. — Я знаю все течения и мели на месте впадения Риу-Негру в Амазонку. Быть может, нам и удастся выловить тело Торреса. Возьмем две пироги, две убы, человек десять индейцев и отправимся.
В это время из комнаты Якиты вышел отец Пассанья, и Бенито вкратце рассказал ему, как они собираются отыскивать документ.
— Не говорите пока ничего матушке и сестре, — попросил он. — Если и последняя надежда рухнет, это их убьет.
— Ступай, сын мой, ступай, — сказал отец Пассанья, — и да поможет вам бог в ваших поисках.
Пять минут спустя четыре лодки отчалили от жангады; они спустились по Риу-Негру и подошли к берегу Амазонки в том самом месте, где смертельно раненный Торрес исчез в волнах реки.
Поиски следовало начинать немедленно по двум важным причинам.
Во-первых, так как это вопрос жизни или смерти для Жоама Дакосты: доказательство его невиновности надо представить прежде, чем придет приказ из Рио-де-Жанейро. Ведь теперь, когда личность осужденного установлена, можно ждать только одного — приказа о приведении приговора в исполнение.
Во-вторых, тело Торреса необходимо вытащить из реки как можно скорее, чтобы коробка и ее содержимое не пострадали от воды.
На этот раз Араужо проявил не только усердие и сообразительность, но также отличное знание особенностей реки у впадения в нее Риу-Негру.
— Если Торреса сразу унесло течением, — сказал он молодым людям, — придется обшарить дно на большом расстоянии, иначе надо ждать несколько дней, пока труп всплывет сам.
— Ждать мы не можем, — ответил Маноэль. — Мы должны найти его сегодня же!
— Если же тело застряло в камыше и водорослях у берега, — продолжал лоцман, — то не пройдет и часу, как мы его найдем.
— Тогда за дело! — ответил Бенито.
Действовать можно было только одним способом. Лодки подошли к берегу, и индейцы длинными баграми принялись ощупывать дно вдоль крутого откоса, где происходил поединок.
Место это было нетрудно узнать: полоса крови тянулась по отвесному меловому склону до самой воды. А на камыше виднелись пятна крови, указывавшие, куда погрузилось тело.
Ниже, футах в пятидесяти, в реку выдавалась коса, задерживая течение, и вода тут была неподвижна, как в большой лохани. У берега тоже не чувствовалось ни малейшего течения, и камыши стояли прямо, словно застыв. Значит, можно было надеяться, что тело Торреса не унесено течением на середину реки. И даже если дно сильно понижалось, образуя крутой склон, тело могло лишь соскользнуть на несколько метров в глубину, где тоже не было заметно никакого движения воды.
Убы и пироги, разделив между собой работу и ограничив место своих поисков краями этой заводи, двигались от краев к середине, обшаривая дно длинными баграми и не пропуская ни одного бугорка.
Однако все их старания не увенчались успехом: они не нашли трупа авантюриста ни в камыше, ни на дне русла, которое они тщательно обыскали.
Через два часа после начала работы все пришли к заключению, что тело, должно быть, ударившись о берег, откатилось вкось, за пределы заводи, туда, где уже начиналось течение.
— Но нам еще рано отчаиваться, — сказал Маноэль, — нечего и думать бросать поиски!
— Неужели нам придется обыскивать всю реку вдоль и поперек? — воскликнул Бенито.
— Поперек — может быть, а вдоль — к счастью, нет! — ответил Араужо.
— Почему? — спросил Маноэль.
— Потому что Амазонка на милю ниже впадения в нее Риу-Негру делает довольно крутой поворот, и дно ее при этом резко повышается. В этом месте образуется как бы естественная преграда — плотина Фриас, хорошо известная плотогонам. Переплыть ее могут лишь такие предметы, которые держатся на поверхности воды. Но тем, что сидят поглубже, ее не преодолеть.
Нельзя не согласиться, что это было счастливое совпадение обстоятельств, если только Араужо не ошибался. Но старому знатоку Амазонки можно было доверять. За тридцать лет, что он плавал лоцманом на этой реке, плотина Фриас, где стиснутое между берегами течение убыстрялось в сужавшемся ложе, доставила ему немало хлопот. Узость русла при малой глубине делала этот переход очень трудным, и здесь разбился не один плот.
Следовательно, Араужо был прав, считая, что если Торрес лежит на песчаном дне реки, то течение пока не может унести его за плотину.
Трудно было найти человека более опытного и лучше знающего этот край, чем лоцман Араужо. И если он уверен, что тело Торреса не могло уплыть дальше узкого пролива на расстоянии мили отсюда, то оставалось только обшарить эту часть реки, чтобы его отыскать.
К тому же в этом месте ни один остров или островок не преграждал течение Амазонки. Значит, нужно сначала обследовать оба берега до плотины, а потом тщательно обыскать самое русло шириной около пятисот футов.
Так и поступили. Сначала лодки прошли вдоль правого, потом вдоль левого берега реки. Обшарили баграми камыши и траву, осмотрели малейшие выступы на берегах, за которые тело могло зацепиться. Ничто не ускользало от глаз Араужо и индейцев.
Но все их усилия были тщетны. Прошло уже полдня, а исчезнувшее тело еще не было вытащено со дна реки. Индейцам дали часок отдохнуть. Немного подкрепившись, они снова принялись за дело.
На этот раз четыре лодки под командой лоцмана, Бенито, Фрагозо и Маноэля разделили поверхность реки от впадения Риу-Негру до плотины Фриас на четыре части. Теперь оставалось обследовать русло. Однако кое-где багры были недостаточно длинны, чтобы достать до самого дна. Пришлось соорудить нечто вроде драги или бороны, наполнив камнями и кусками железа прочные сети; их прикрепили к бортам лодок, которые плыли перпендикулярно берегам, и, опустив в воду, прочесывали дно, словно граблями.
Бенито и его товарищи занимались этой трудной работой до позднего вечера. Идя на веслах, убы и пироги избороздили всю поверхность реки до самой плотины.
Было пережито немало волнующих минут, когда сети цеплялись за что-нибудь на дне реки. Их тотчас вытаскивали, но вместо того, кого так упорно искали, они приносили тяжелый камень, или куст водорослей, вырванный с песчаного дна.
Однако никто не думал бросать начатые поиски. Все забывали о себе в этой самоотверженной работе. Бенито, Маноэлю и Араужо не приходилось подгонять и подбадривать индейцев. Эти преданные люди знали, что трудятся ради хозяина икитосской фазенды, ради человека, которого они любят и уважают, ради главы большой семьи, в которую входят наравне и хозяева и работники.
Они готовы были всю ночь обшаривать дно реки, если бы это понадобилось, не думая об усталости. Все слишком хорошо понимали, что значит каждая потерянная минута.
И все же, незадолго до захода солнца, Араужо, считая бесполезным продолжать поиски в темноте, дал лодкам сигнал возвращаться, и все они собрались у устья Риу-Негру, а потом вернулись на жангаду.
Так продуманно, так тщательно проведенные поиски ни к чему не привели!
Возвращаясь домой, Маноэль и Фрагозо не решались заговорить об этом с Бенито. Они боялись, как бы разочарование не толкнуло его на какой-нибудь отчаянный поступок.
Но теперь мужество и самообладание не покидали молодого человека. Он решил твердо идти до конца в этой отчаянной борьбе за жизнь и честь отца, и первый обратился к друзьям со словами:
— До завтра! Утром мы снова примемся за дело, и, надеюсь, с большим успехом.
— Да, ты прав, Бенито, — ответил Маноэль. — Мы должны добиться цели. Нельзя сказать, что мы полностью обследовали всю заводь и у берегов и в глубине.
— Нет, этого сказать нельзя, — согласился Араужо. — И я стою на том, что уже говорил: тело Торреса тут, течение не могло перенести его через плотину Фриас. Пройдет несколько дней, прежде чем оно всплывет на поверхность и его унесет течением. Да! Тело здесь, и пусть мне никогда не видать бутылки с тафией, если я не отыщу его!
Уверенность опытного лоцмана имела большой вес и всех обнадежила.
Однако Бенито, который не хотел утешаться словами, а предпочитал видеть вещи в истинном свете, возразил:
— Да, Араужо, тело Торреса пока еще в этой заводи, и мы отыщем его, если…
— Если? — повторил лоцман.
— Если оно не стало добычей кайманов!
Маноэль и Фрагозо с волнением ждали, что скажет Араужо.
Лоцман помолчал. Как видно, он хотел хорошенько обдумать свой ответ.
— Господин Бенито, — сказал он наконец, — у меня нет привычки бросать слова на ветер. Мне тоже пришла эта мысль, как и вам. Но скажите-ка, приметили вы за десять часов, что мы провели тут на воде, хоть одного каймана?
— Ни одного, — ответил Фрагозо.
— А если вы их не видели, — продолжал лоцман, — стало быть, их тут и нет, а нет их потому, что этих тварей совсем не тянет забираться в чистую воду, когда в четверти мили отсюда начинаются притоки с их любимой мутной водой! В том месте, где на жангаду напали кайманы, не было ни одного притока, где бы они могли укрыться. А здесь — другое дело. Войдите в Риу-Негру и сразу наткнетесь на десятки кайманов! Если бы тело Торреса свалилось в Риу-Негру, у нас не было бы никакой надежды его отыскать. Но он упал в Амазонку, и Амазонка нам его отдаст.
Бенито, избавившись от своей тревоги, крепко пожал лоцману руку и сказал:
— До завтра, друзья!
Десять минут спустя все поднялись на жангаду. В этот день Якита провела несколько часов у мужа. Но перед уходом, не видя на жангаде ни лоцмана, ни Бенито с Маноэлем, ни шлюпок, она поняла, что они решили заняться поисками. Однако ничего не сказала мужу, надеясь, что на другой день порадует его вестью об успехе.
Но как только Бенито ступил на жангаду, она поняла, что их постигла неудача.
И все же бросилась ему навстречу.
— Ничего? — спросила она.
— Ничего, — ответил Бенито. — Но у нас есть еще завтрашний день!
Вся семья разошлась по своим спальням, и никто больше не говорил о событиях прошедшего дня.
Маноэль уговаривал Бенито лечь и отдохнуть хоть час-другой.
— К чему? — отвечал Бенито. — Разве я могу спать!
На другой день, 27 августа, еще до восхода солнца, Бенито отвел Маноэля в сторону и сказал:
— Наши вчерашние поиски были напрасны. Если сегодня мы поведем их так же, как и вчера, то можем опять ничего не добиться.
— Однако это необходимо, — возразил Маноэль.
— Да, но если мы опять не найдем тела Торреса, знаешь ли ты, сколько времени пройдет, пока оно само всплывет на поверхность?
— Я думаю, понадобится всего два-три дня.
— Но у нас нет этих трех дней! — воскликнул Бенито. — Ты же знаешь, мы не можем ждать! Мы должны продолжать поиски, но по-другому.
— Что же ты думаешь делать?
— Буду нырять сам и обследовать дно руками и глазами, — ответил Бенито.
— Ты можешь нырять сто, даже тысячу раз… Допустим! — сказал Маноэль.
— Я тоже считаю, что сегодня надо искать нам самим, непосредственно, а не вслепую — сетями и баграми, которые только щупают дно. Я считаю, как и ты, что нам нельзя ждать и трех дней. Но нырять, выплывать, отдыхать, снова нырять… Так на самые поиски останутся лишь считанные минуты. Нет! Этого недостаточно, это бесполезно, мы рискуем опять потерпеть неудачу!
— А разве ты можешь предложить что-нибудь другое, Маноэль? — спросил Бенито, глядя на друга в нетерпеливом ожидании.
— Послушай. Есть одна возможность, как будто посланная судьбой, чтобы нам помочь.
— Какая же? Говори!
— Вчера, проходя по Манаусу, я видел, как рабочие укрепляют набережную на Риу-Негру. Там под водой работает водолаз в скафандре. Попросим, возьмем на прокат или купим любой ценой это водолазное снаряжение и тогда примемся за поиски с лучшими средствами.
— Скажи Араужо, Фрагозо, команде — и в путь! — тотчас согласился Бенито.
Лоцману и цирюльнику сообщили о новом плане Маноэля и условились, что они на четырех шлюпках отправятся с командой к плотине Фриас и подождут там молодых людей.
Маноэль и Бенито, ни минуты не мешкая, высадились на берег и прошли на набережную в Манаусе. Там они предложили ведущему работы подрядчику такую сумму, что он поспешил передать им свое водолазное снаряжение на весь день.
— Хотите взять на подмогу кого-нибудь из моих рабочих? — спросил он.
— Дайте нам вашего мастера и несколько человек для работы воздушным насосом.
— А кто наденет скафандр?
— Я, — ответил Бенито.
— Ты, Бенито? — воскликнул Маноэль.
— Да, я!
Спорить было бесполезно.
Через час небольшой плот с насосом и необходимым оборудованием спустился вдоль берега и причалил к тому месту, где его дожидались лодки.
Известно, как устроено водолазное снаряжение, позволяющее человеку спускаться под воду и оставаться там некоторое время без всякого вреда для легких. Водолаз надевает водонепроницаемый резиновый костюм, заканчивающийся галошами со свинцовыми подошвами, которые позволяют ему сохранять в воде вертикальное положение. На шее этот костюм заканчивается широким медным кольцом, к которому привинчивают металлический шлем со вставленным спереди стеклом. Этот шлем надевается наголову водолаза так, чтобы он мог свободно двигать ею. К шлему прикреплены два резиновых шланга: по одному отводят выдыхаемый человеком воздух, уже негодный для дыхания, а по другому, соединенному с воздушным насосом на плоту, накачивают свежий воздух, которым он дышит. Когда водолаз должен работать на одном месте, плот стоит над ним неподвижно; когда же водолаз ходит по дну, плот плывет за ним или он сам следует за плотом, смотря по тому, как было условлено.
Теперь скафандры очень усовершенствованы и гораздо менее опасны, чем прежде.[38] Человек, погруженный в воду, довольно легко переносит увеличение давления. Если же в местных условиях и можно было чего-либо опасаться, так это встречи с кайманами. Но, как заметил Араужо, никто не видел накануне ни одного из этих земноводных, к тому же известно, что кайманы предпочитают мутные воды притоков Амазонки. Впрочем, на случай какой-либо опасности у водолаза под рукой есть шнурок, соединенный с колокольчиком на плоту, и едва раздастся звонок, водолаза немедленно вытаскивают на поверхность.
Бенито, спокойно выполнявший принятое им решение, надел водолазный костюм, и голову его скрыл металлический шар. В руку он взял палку с железным наконечником, чтобы шарить в водорослях и разных обломках, скопившихся на дне реки, затем подал знак, и его спустили под воду.
Рабочие на плоту, привыкшие к этому делу, тотчас же принялись качать воздушный насос, а четверо индейцев с жангады, под командой Араужо, отталкиваясь длинными баграми, медленно повели плот в условленном направлении.
Две пироги, под командой Маноэля и Фрагозо, каждая с двумя гребцами, следовали за плотом, готовые мчаться вперед или назад — куда понадобится, если только Бенито отыщет наконец тело и поднимет его на поверхность реки.
Итак, Бенито спустился под водную гладь, которая скрывала от него тело авантюриста. Ах, если б в его власти было отвести, осушить, превратить в пар воду великой реки, если б он мог обнажить дно всего водного бассейна от плотины Фриас до устья Риу-Негру, тогда наверное коробка, спрятанная в кармане Торреса, была бы уже у него в руках! Невиновность его отца была бы доказана! Жоам Дакоста получил бы свободу и вместе с семьей продолжал бы путь по реке, избежав множества страшных испытаний.
Бенито ступил на дно. Под его тяжелыми подошвами хрустел песок. Он спустился на глубину в десять — пятнадцать футов у круто обрывавшегося берега, в том месте, где утонул Торрес.
Здесь были такие густые заросли камыша и водорослей, в которых застряло множество коряг, что вчера, во время поисков, багры не могли проникнуть повсюду. Могло случиться, что тело задержалось в этой подводной чаще и осталось на месте.
Тут, в заводи за косой, не было никакого течения. Юношу вел за собой плот, который медленно плыл у него над головой, повинуясь баграм индейцев.
Свет проникал довольно глубоко сквозь прозрачную воду, на безоблачном небе сияло яркое солнце, почти отвесно бросая свои лучи. В обычных условиях достаточно спуститься на глубину в двадцать футов под воду, чтобы видимость стала крайне ограниченной; но тут вода была как бы пронизана светом, и Бенито мог спуститься еще глубже, не погружаясь во мрак, и разглядывать дно реки.
Молодой человек медленно двинулся вдоль берега. Палкой с железным наконечником он ворошил водоросли и разные обломки, скопившиеся на дне. Стайки рыб выпархивали, если можно так выразиться, словно птички, из подводных кустов. Они сверкали в воде как тысячи осколков разбитого зеркала. А по желтоватому песку во все стороны сотнями разбегались маленькие рачки, похожие на больших муравьев из потревоженного муравейника.
Однако, несмотря на то, что Бенито обшарил каждый закоулок, он ничего не находил. Вскоре он заметил, что дно довольно сильно понижается, и решил, что тело Торреса могло скатиться вниз, к середине реки. В таком случае оно, вероятно, там и лежит, потому что течение вряд ли подняло его с такой глубины, а дальше русло еще опускается.
Бенито решил, как только кончит осматривать прибрежные заросли, продолжать поиски в русле реки. А пока он по-прежнему двигался вдоль берега за плотом, который, как было заранее условлено, должен был плыть четверть часа в том же направлении.
Прошло четверть часа, а Бенито ничего не нашел. Тут он почувствовал потребность подняться на поверхность и восстановить силы в нормальных условиях. Кое-где дно понижалось, и он был вынужден спускаться на глубину до тридцати футов. Значит, ему приходилось выдерживать давление, равное одной атмосфере, что вызывает большую физическую усталость, а у того, кто не привык к подобной работе, даже затуманивает сознание.
Бенито дернул за шнурок колокольчика, и рабочие на плоту принялись его вытаскивать, но очень медленно, поднимая всего на два-три фута в минуту, чтобы быстрая смена давления не повредила его внутренним органам.
Как только Бенито взобрался на плот, с него сняли скафандр, и, глубоко вздохнув, он сел немного отдохнуть.
Пироги тотчас подплыли к плоту. Маноэль, Фрагозо и. Араужо окружили Бенито и ждали, когда он заговорит.
— Ну что? — спросил Маноэль.
— Ничего! Пока ничего!
— Ты не нашел никаких следов?
— Никаких!
— Хочешь, я тебя сменю?
— Нет, Маноэль, я только начал… Я знаю, куда теперь идти… Я хочу искать сам!
Бенито объяснил лоцману, что решил осмотреть нижнюю часть берега до плотины Фриас, где дно, повышаясь, могло задержать тело Торреса, особенно если оно плыло под водой и его прибило течением к плотине. Но прежде Бенито хотел отойти от берега и тщательно обыскать глубокую впадину в русле, так как багры не доставали до ее дна.
Араужо одобрил этот план и начал приготовления для новых поисков.
А Маноэль счел нужным дать Бенито кое-какие советы.
— Если ты хочешь продолжать поиски в той стороне, — сказал он, — плот поплывет за тобой, но будь осторожен, Бенито. Тебе придется спуститься футов на шестьдесят ниже, чем ты спускался, а там давление дойдет до двух атмосфер. Двигайся очень медленно, иначе это может сказаться на работе мозга. Ты перестанешь понимать, где ты, и забудешь, зачем туда попал. Если голову тебе сожмет словно в тисках, а в ушах начнется назойливый шум, не раздумывая давай сигнал, и мы вытащим тебя наверх. Потом, если надо, ты спустишься снова и так понемногу привыкнешь двигаться на глубине.
Бенито обещал Маноэлю следовать его советам, понимая, как они важны. Больше всего его испугало, что он может потерять способность соображать в ту минуту, когда ясность мысли будет ему особенно нужна.
Бенито пожал Маноэлю руку; металлический шлем снова привинтили к медному кольцу у него на шее, насос заработал, и водолаз вскоре исчез под водой.
Теперь плот отошел от левого берега футов на сорок, а чтобы течение не несло его быстрее, чем нужно, когда он выйдет на середину реки, к нему привязали убы, и индейцы, гребя против течения, удерживали его, так что он двигался совсем медленно.
Бенито спустили очень осторожно, и он твердо стал на дно. Когда его свинцовые подошвы коснулись песка, можно было определить по длине подъемного троса, что он спустился на глубину от шестидесяти пяти до семидесяти футов. Видимо, тут была глубокая впадина, гораздо ниже уровня всего русла.
Толща воды здесь была темнее, чем раньше, но благодаря своей чистоте пропускала достаточно света. Бенито довольно ясно различал предметы, осевшие на дне, и уверенно двигался вперед. К тому же песок, усеянный кусочками слюды, отражал свет как рефлектор, и можно было сосчитать ее крохотные пластинки, переливавшиеся словно сверкающая пыль.
Бенито ходил, всматриваясь, ощупывая своим копьем каждую ямку. Он продолжал медленно спускаться. По мере надобности веревку отпускали; подававшая и отводившая воздух трубки висели свободно, и насос работал исправно.
Понемногу Бенито дошел до середины реки, где впадина достигала наибольшей глубины.
Порой вокруг него нависала такая тьма, что он переставал видеть даже на близком расстоянии. Но это было ненадолго: плот, двигавшийся над его головой, заслонял солнечные лучи и казалось, что день сменила ночь. А минуту спустя черная тень отступала, и песок по-прежнему отражал яркий свет.
Бенито все спускался. Он чувствовал это прежде всего по усилившемуся давлению воды на его тело. Ему стало труднее дышать, он не мог так свободно двигать руками и ногами, как в среде с нормальным атмосферным давлением. Он находился в таких условиях, а его организм под воздействием таких явлений, к которым он совсем не привык. В ушах у него шумело все сильней, но сознание оставалось ясным, он чувствовал, что мозг его работает четко, даже с небывалой отчетливостью, и потому не хотел давать сигнала к подъему и продолжал спускаться все ниже.
Вдруг в окружавшем его полумраке он заметил какую-то темную фигуру. Ему показалось, что это очертания тела, застрявшего в кусте водорослей.
Сердце его сжалось. Он шагнул и, вытянув вперед копье, сдвинул с места темное тело.
Но то был труп громадного каймана, уже превратившийся в скелет, который течение Риу-Негру вынесло в Амазонку.
Бенито отошел и, вспомнив уверения лоцмана, подумал, что и живой кайман тоже мог бы забраться в глубину реки у плотины Фриас.
Но он отбросил эту мысль и продолжал идти вперед, решив добраться до самого дна впадины.
К этому времени он уже спустился футов на сто и, следовательно, испытывал давление в три атмосферы. Он понимал, что если впадина будет и дальше понижаться, ему придется скоро прекратить поиски.
Опыт показал, что спуск под воду на глубину от ста двадцати до ста тридцати футов — это предел, который опасно переступать: под таким давлением не может нормально функционировать не только человеческий организм, но и насосы перестают равномерно подавать воздух.
И все же Бенито решил идти вперед, пока хватит выдержки и физических сил. Какое-то необъяснимое предчувствие влекло его к этой подводной пропасти; чутье подсказывало ему, что тело скатилось на самое дно, и если на Торресе были тяжелые вещи — пояс с зашитыми деньгами или оружие, — они могли задержать тело в глубине.
И вдруг в темной впадине он заметил труп. Да, труп! Одежда на нем еще не истлела, и он лежал вытянувшись, как будто уснул, подложив руки под голову…
Торрес ли это? В густом мраке его было трудно узнать; но то было несомненно человеческое тело, оно лежало совершенно неподвижно менее чем в десяти шагах от Бенито.
Юношу охватило ужасное волнение. На миг сердце у него остановилось. Ему казалось, что он вот-вот потеряет сознание. Но неимоверным усилием воли он справился с собой и пошел к трупу.
И тут его внезапно потряс сильнейший удар. Какой-то длинный ремень крепко хлестал его тело, и, несмотря на толстый водолазный костюм, Бенито пронзила острая боль:
— Гимнот!
Только это слово и успел он сказать.
В самом деле, на Бенито напал гимнот, или электрический угорь. Как известно, это особый вид угрей, с черной скользкой кожей, у которых мышцы обладают необыкновенной силой. К тому же они имеют особый орган, вырабатывающий электричество, и могут наносить опасные удары. Электрические угри бывают величиной с обыкновенного угря, а порой достигают и семи футов.
И в Амазонке, и в ее притоках довольно много гимнотов, и такая живая катушка длиной в пять футов, раскрутившись и выгнувшись дугой, вдруг бросилась на нашего водолаза.
Бенито понял, насколько опасно для него нападение этой страшной твари. Одежда не могла его защитить.
Электрические разряды продолжали сыпаться на Бенито, и он знал, что так будет и дальше, пока угорь не истощит всю свою энергию.
Не в силах устоять под этими ударами, Бенито упал на песок. Руки и ноги у него постепенно немели под действием электрического тока, испускаемого гимнотом, который терся о его тело и понемногу обвивался вокруг него крепкими кольцами. Бенито уже не мог шевельнуть рукой. Вскоре он выпустил свое копье и был не в силах даже дернуть за шнурок от колокольчика, чтобы дать сигнал.
Он чувствовал, что погибает. Ни Маноэль, ни его товарищи не представляли себе, какой ужасный поединок происходит под ними, на речном дне, между страшным гимнотом и несчастным водолазом, который еле отбивался и уже не мог себя защитить.
И как раз в ту минуту, когда он обнаружил труп, и без сомнения труп Торреса!
Подчиняясь инстинкту самосохранения, Бенито попытался закричать. Но крик его замер в металлическом шаре, не пропускавшем ни малейшего звука.
Бенито чувствовал, что сознание его покидает. В глазах у него темнело, руки и ноги словно налились свинцом…
Но он еще не совсем потерял способность видеть и соображать, когда произошло странное, необъяснимое явление.
Глухой гул прокатился по водяной толще. Он походил на раскат грома, отозвавшийся в самых глубоких слоях воды, колеблемых ударами гимнота. Бенито показалось, что этот грозный гул затопил его, проникнув в сокровенные глубины реки.
И вдруг у него вырвался крик: перед ним предстало страшное видение!
Потонувшее тело, до сих пор неподвижно лежавшее на песке, внезапно приподнялось! Вода, колеблясь, шевелила его руки, как будто утопленник делал странные, конвульсивные движения. Казалось, что жуткий труп ожил!
Это был в самом деле труп Торреса. Солнечный луч, пробившись сквозь водяную толщу, осветил его, и Бенито узнал распухшее и позеленевшее лицо сраженного им злодея, последний вздох которого замер под водой.
Тогда как Бенито, будто в параличе, не мог шевельнуть ни рукой, ни ногой, а тяжелые подошвы пригвоздили его к песчаному дну, труп выпрямился, голова его качнулась и, выскользнув из опутавших его водорослей, он встал во весь рост и, страшный, безмолвный, всплыл прямо вверх, на поверхность реки.
Что же случилось? То, было чисто физическое явление, и мы его объясним.
Канонерская лодка «Санта Ана», шедшая вверх по Амазонке в город Манаус, только что миновала плотину Фриас. Подходя к устью Риу-Негру, она подняла флаг и выстрелом из пушки приветствовала бразильское знамя. От выстрела вода в реке заколебалась, и колебания передались до самого дна; этого движения воды было достаточно, чтобы начавшее разлагаться тело Торреса, ставшее от этого легче, всплыло на поверхность Амазонки.
Маноэль вскрикнул, товарищи подхватили его крик, и одна пирога тотчас бросилась за трупом, а водолаза стали поднимать на плот.
Невозможно передать испуг Маноэля, когда он увидел, что вытащенный из воды Бенито лежит на плоту без движения, не подавая никаких признаков жизни.
Неужели воды Амазонки возвращают им второй труп?
С водолаза как можно скорей сняли скафандр и костюм.
Под воздействием электрических разрядов Бенито совсем потерял сознание. Маноэль в отчаянии звал его, старался оживить своим дыханием, слушал, бьется ли у него сердце.
— Бьется! Бьется! — закричал он.
Да, сердце Бенито еще билось, и через несколько минут благодаря стараниям Маноэля он очнулся.
— Тело! Где тело?! — таковы были первые и единственные слова, сорвавшиеся с его губ.
— Вот оно, — ответил Фрагозо, указывая на пирогу с трупом Торреса, приближавшуюся к плоту.
— А ты как, Бенито? Что с тобой случилось? — спросил Маноэль. — Не хватило воздуха?
— Нет, на меня напал гимнот. Но откуда этот гул, этот взрыв?..
— Пушечный выстрел, — ответил Маноэль. — Благодаря этому выстрелу тело и всплыло на поверхность.
Тут пирога причалила к плоту. На дне ее лежало выловленное индейцами тело Торреса. Пребывание под водой еще не очень обезобразило утопленника. Узнать его было легко. Тут не могло быть никаких сомнений.
Фрагозо, стоя в пироге на коленях, принялся срывать с него одежду, распадавшуюся клочьями.
Вскоре внимание Фрагозо привлекла обнажившаяся правая рука Торреса. На ней был ясно виден шрам от давнишней ножевой раны.
— Этот шрам! — воскликнул Фрагозо. — Ну да!.. Конечно! Теперь я вспомнил!
— Что? — спросил Маноэль.
— Ссору!.. Да, ссору, свидетелем которой я был в провинции Мадейра… года три назад. Как же я мог его забыть? Торрес служил тогда в полиции лесным стражником. Ах! Я же знал, что уже встречал этого негодяя!
— Что нам за дело до него теперь! — сказал Бенито. — Коробку! Коробку! Вот что нам нужно. Она при нем?
И Бенито чуть было не разорвал оставшуюся на Торресе одежду, но Маноэль его остановил.
— Минутку, Бенито! — сказал он.
Затем обратился к рабочим на плоту, которые не принадлежали к команде жангады и могли считаться беспристрастными свидетелями.
— Запомните, друзья мои, что мы будем делать, чтобы потом точно пересказать судьям, как все произошло.
Рабочие подошли к пироге.
Тогда Фрагозо размотал пояс, стягивавший тело Торреса под разорванным пуншо, и, ощупав карман его куртки, воскликнул:
— Коробка!
Бенито ответил ему радостным криком. Он хотел схватить коробку, поскорее открыть ее и проверить, что там лежит.
— Нет, — снова остановил его Маноэль, который не терял хладнокровия. — Нельзя допустить, чтобы у судей возникло хотя бы малейшее сомнение. Беспристрастные свидетели должны подтвердить, что эта коробка действительно найдена на теле Торреса!
— Ты прав, — согласился Бенито.
— Друг мой, — обратился Маноэль к старшине рабочих на плоту, — пожалуйста, обыщите сами карманы его куртки.
Старшина исполнил его просьбу. Он вынул металлическую коробку с герметически закрытой крышкой, по-видимому не пострадавшую от пребывания в воде.
— А бумага?.. Бумага еще там? — вырвалось у Бенито, который был не в силах совладать с собой.
— Открыть коробку должен судья, — ответил Маноэль. — Судья сам проверит, находится ли там документ.
— Да… да… Ты опять прав, Маноэль, — сказал Бенито. — Тогда в Манаус, друзья! Скорей в Манаус!
Десять минут спустя быстро плывущая пирога вошла в гавань Манауса. Бенито и его спутники выскочили на берег и бросились бегом по городским улицам.
Через несколько минут они были уже у дома Жаррикеса и передали через слугу, что просят судью немедленно их принять.
Судья приказал ввести их к нему в кабинет.
Маноэль рассказал ему все, что произошло с той минуты, когда Бенито в честном поединке смертельно ранил Торреса, до той минуты, когда у мертвеца была найдена коробка, которую старшина сам вынул у него из кармана.
Хотя рассказ этот подтверждал все, что говорил Жоам Дакоста о Торресе и о сделке, которую тот ему предлагал, судья Жаррикес не сдержал недоверчивой усмешки.
— Вот эта коробка, сударь, — сказал в заключение Маноэль. — Она ни минуты не была в наших руках, и вам вручит ее тот самый человек, который нашел ее в кармане Торреса.
Судья схватил коробку и принялся ее изучать. Он разглядывал ее со всех сторон, как какую-нибудь драгоценность, потом встряхнул, и монеты в ней зазвенели.
Неужели в этой коробке не лежит разыскиваемый документ — бумага, написанная рукой настоящего виновника преступления, которую Торрес хотел продать Жоаму Дакосте ценой такой низкой сделки? Неужели доказательство невиновности осужденного безвозвратно потеряно?
Легко угадать, какое волнение овладело всеми свидетелями этой сцены. Бенито не мог выговорить ни слова, он чувствовал, что сердце его вот-вот разорвется.
— Откройте же, сударь… откройте коробку, — проговорил он наконец прерывающимся голосом.
Судья Жаррикес начал отвинчивать крышку. Потом, сняв ее, опрокинул коробку, и из нее выкатилось на стол несколько золотых монет.
— А бумага!.. Бумага?! — И Бенито схватился за стол, чтобы не упасть.
Судья засунул пальцы в коробку и с трудом вытащил тщательно сложенную, пожелтевшую бумагу, как видно не пострадавшую от воды.
— Документ! Вот документ! — закричал Фрагозо. — Это та самая бумага, которую я видел в руках у Торреса.
Судья Жаррикес развернул бумагу, посмотрел на нее с одной стороны, потом с другой и убедился, что она написана довольно крупным почерком.
— Да, документ, — сказал он. — Никакого сомнения, это в самом деле документ.
— И документ этот доказывает невиновность моего отца! — воскликнул Бенито.
— А вот этого я не знаю, — возразил судья Жаррикес, — и, боюсь, мне не легко будет узнать!
— Почему? — спросил Бенито, побледнев как мертвец.
— Потому что документ зашифрован, — ответил судья Жаррикес, — а к этой криптограмме…
— Что же?
— У нас нет ключа!
Поистине это было чрезвычайно серьезное затруднение, которого ни Жоам Дакоста, ни его семья не могли предвидеть. Те, кто не забыл первую сцену этой повести, знают, что документ был написан шифром по одной из многих систем, применяемых в криптографии.
Но по какой?
Чтобы разгадать ее, надо было пустить в ход всю изобретательность, на какую способен человеческий ум.
Судья Жаррикес при Бенито и его товарищах велел снять точную копию с документа, который он хотел оставить у себя, затем, сверив ее, отдал молодым людям, чтобы они передали заключенному.
Условившись встретиться с судьей завтра, они откланялись и, не желая ни на минуту откладывать свидание с Жоамом Дакостой, отправились прямо в тюрьму.
Там, во время короткой беседы с арестованным, они сообщили ему все, что произошло.
Жоам Дакоста взял документ и внимательно осмотрел его. Потом, покачав головой, вернул сыну.
— Может статься, — сказал он, — в этой бумаге и приводится доказательство, которого я до сих пор не мог представить. Но если это доказательство ускользнет от меня, а вся моя безупречная жизнь не говорит в мою пользу, тогда мне больше нечего ждать от людского правосудия и судьба моя в руках божьих!
Это понимали все. Если документ не удастся расшифровать, положение осужденного безнадежно.
— Мы разгадаем его, отец! — воскликнул Бенито. — Нет на свете таких документов, которые нельзя разгадать. Поверьте нам… Поверьте! Небо чудом вернуло нам документ, который оправдывает вас. Оно направляло нас к цели, когда мы разыскивали эту бумагу, а теперь направит наш разум и поможет ее прочесть!
Жоам Дакоста пожал руки молодым людям, и они, все еще очень взволнованные, поспешили на жангаду, где их ждала Якита.
Там они тотчас рассказали Яките обо всем, что произошло со вчерашнего дня: о том, как всплыл труп Торреса, о находке документа и о том, в какой непонятной форме составил его друг авантюриста, истинный виновник преступления, — должно быть, из страха, как бы документ не выдал его, если бы попал в чужие руки.
Разумеется, Лине тоже поведали об этом неожиданном осложнении и о том, что Фрагозо узнал Торреса, который прежде был лесным стражником и служил в отряде полиции, орудовавшей в окрестностях устья Мадейры.
— Но где вы с ним раньше встречались? — спросила юная мулатка.
— Это было в провинции Амазонки, — ответил Фрагозо, — когда я бродил из деревни в деревню, занимаясь своим ремеслом.
— А что у него за шрам?
— Вот как это случилось. Пришел я однажды в миссию Аранас, а Торрес, которого я прежде никогда не видел, как раз повздорил с товарищем, — все это был отчаянный народ! — и ссора их кончилась тем, что Торреса пырнули в руку ножом. Врача там не было, и мне поручили перевязать рану. Вот тут-то я и познакомился с ним!
— А впрочем, что толку, если мы и узнали, кем был Торрес, — заметила Лина. — Преступление совершил не он, так что нам это не поможет.
— Конечно, — согласился Фрагозо. — Но прочтут же когда-нибудь документ, черт возьми! И все узнают, что Жоам Дакоста невиновен!
На это надеялись и все члены семьи Дакосты. Вот почему они заперлись в общей комнате и провели немало часов, стараясь расшифровать документ.
Однако если они надеялись прочесть эту бумагу, то и судья Жаррикес — это следует подчеркнуть — надеялся ничуть не меньше их.
Составив доклад, в котором после допроса он устанавливал личность Жоама Дакосты, судья отправил его в Рио-де-Жанейро и считал, что сам он покончил с этим делом. Но не тут-то было!
Надо сказать, что с тех пор, как был найден документ, судья Жаррикес вдруг почувствовал себя в своей стихии. Охотник до разных числовых загадок, искусный отгадчик забавных задач, шарад, ребусов и всяких головоломок, он мог сейчас отдаться любимому занятию.
А мысль, что этот документ, быть может, таит в себе оправдание Жоама Дакосты, пробудила в Жаррикесе страсть исследователя. Итак, перед ним криптограмма! Теперь он думал лишь о том, как ее разгадать. Всякий, кто его знал, не стал бы сомневаться, что он будет трудиться над этой загадкой, не зная ни сна ни отдыха.
После ухода молодых людей судья Жаррикес остался один в кабинете. Он не велел никого принимать, обеспечив себе на несколько часов полный покой. Очки были у него на носу, табакерка на столе. Он взял добрую понюшку табаку, чтобы хорошенько прочистить мозги, схватил документ и погрузился в размышления, которые вскоре приняли форму монолога. Почтенный судья был человек экспансивный и любил иногда подумать вслух.
— Будем действовать по системе, — объявил он, — без системы нет логики, а без логики не добиться успеха.
Затем, взяв документ, прочитал его от начала до конца и ничего не понял.
— Гм! — промычал он, подумав. — Пытаться разобрать каждый абзац один за другим — значит даром тратить драгоценное время. Напротив, надо выбрать один абзац — такой, который представляет наибольший интерес. А какой же это может быть, если не последний, где непременно подводится итог всему документу? Навести меня на след могут имена собственные, в частности, имя Жоама Дакосты. А если оно упоминается в этом документе, то, конечно, должно быть и в последнем абзаце.
Судья рассуждал логично. Бесспорно, он был прав, желая сосредоточить все силы своего ума на последнем абзаце.
Мы еще раз приведем этот абзац: читателю необходимо иметь его перед глазами, чтобы понять ход мысли отгадчика, старающегося докопаться до сути.
СГУЧПВЭЛЛЗИРТЕПНДНФГИНБОРГЙУГЛЧД
КОТХЖГУУМЗДХРЪСГСЮДТПЪАРВЙГГИЩВЧ
ЭЕЦСТУЖВСЕВХАХЯФБЬБЕТФЗСЭФТХЖЗБЗ
ЪГФБЩИХХРИПЖТЗВТЖЙТГОЙБНТФФЕОИХТ
ГЕГИИОКЗПТФЛЕУГСФИПТЬМОФОКСХМГБТ
ЖФЫГУЧОЮНФНШЗГЭЛЛШРУДЕНКОЛГГНСБ
КССЕУПНФЦЕЕЕГГСЖНОЕЫИОНРСИТКЦЬЕД
БУБТЕТЛОТБФЦСБЮЙПМПЗТЖПТУФКДГ
Прежде всего судья Жаррикес отметил, что строки документа не разделены ни на слова, ни даже на фразы, и в нем нет никаких знаков препинания. Это еще больше затрудняло чтение.
— Посмотрим, однако, не похожи ли какие-нибудь сочетания букв на слова, я хочу сказать — слова, в которых такое количество гласных и согласных, что их можно произнести. Вот, например, в первой строке я вижу ВЭЛЛ, а дальше БОРГ… А вот во второй строке КОТ и СТУЖ — как будто похоже на русские слова! Но откуда взяться русским словам на берегах Амазонки! И дальше вот слово ФЕО… Однако при чем тут латынь? А все эти КОЛ, РИП, ЛОТ, СИТ, ТЕГ — что они значат? А раньше ФУТ, ФОКС — вот вам и английские слова! Поди разберись!
Судья Жаррикес опустил листок и погрузился в раздумье.
— Все эти слова, замеченные мною при беглом чтении, просто нелепы, — пробормотал он. — А если вдуматься, непонятно, какого они происхождения. Одни напоминают голландские, другие — русские, третьи — английские, а большинство ни на что не похожи, не говоря уже о том, что многие группы согласных вообще невозможно произнести. Да, как видно, нелегко будет найти ключ к этой криптограмме!
И пальцы судьи принялись барабанить по столу что-то вроде сигнала к побудке, словно он хотел разбудить свои уснувшие мыслительные способности.
— Прежде всего поглядим, сколько букв в этом абзаце, — сказал он и сосчитал их с карандашом в руке.
— Двести пятьдесят две! Ну что ж, теперь надо посмотреть, как часто повторяется каждая буква, и произвести подсчет.
На это понадобилось больше времени. Судья Жаррикес снова взял документ и принялся считать, отмечая каждую букву в алфавитном порядке. Четверть часа спустя он составил следующую таблицу:
А — 2 раза
Б — 12 …
В — 6 …
Г — 20 …
Д — 6 …
Е — 15 …
Ж — 8 …
З — 9 …
И — 10 …
Й — 6 …
К — 7 …
Л — 9 …
М — 4 …
Н — 11 …
О — 12 …
П — 10 …
Р — 7 …
С — 14 …
Т — 21 …
У — 11 …
Ф — 15 …
Х — 9 …
Ц — 4 …
Ч — 4 …
Ш — 2 …
Щ — 2 …
Ъ — 3 …
Ы — 2 …
Ь — 3 …
Э — 4 …
Ю — 3 …
Я — 1 …
Всего — 252 буквы
— Гм, гм! — пробурчал судья Жаррикес. — С первого взгляда меня поражает вот что: в одном этом абзаце использованы все буквы алфавита. Странно! Попробуйте взять наудачу несколько строк книжного текста, скажем те же двести пятьдесят две буквы, — туда почти никогда не войдут все буквы алфавита. Впрочем, может быть, это просто случайность.
Потом он перешел к другому вопросу.
— Гораздо важнее узнать, — сказал он, — находятся ли гласные и согласные в нормальном соотношении.
И судья, снова взявшись за карандаш, выписал гласные буквы и произвел следующий подсчет:
А — 2 раза
Е — 15 …
И — 10 …
О — 12 …
У — 11 …
Ы — 2 …
Э — 4 …
Ю — 3 …
Я — 1 …
Всего — 60 гласных
— Итак, — заключил он, — если подсчитать, у нас получится шестьдесят гласных на сто девяносто две согласных. Это приблизительно нормальная пропорция, то есть около одной четверти. Стало быть, возможно, что этот документ написан на нашем языке, но каждая буква подменена другой. А если этот принцип проводился систематически, то есть если буква Б, например, каждый раз обозначалась буквой Л, или О — буквой В, а Г — буквой К, и так далее, тогда пусть меня выгонят со службы, если я не прочту этот документ! И действовать надо не иначе, как по методу гениального аналитика — Эдгара По!
Судья Жаррикес имел в виду рассказ знаменитого американского писателя, недаром считающийся шедевром. Но кто же не читал «Золотого жука»?
В этом рассказе криптограмму, составленную из цифр, букв, алгебраических знаков, звездочек, точек и запятых, анализируют чисто математическим методом и разгадывают при самых фантастических обстоятельствах; вот почему поклонники оригинального писателя не могут забыть этот рассказ.
Однако от разгадки американского документа зависела только находка сокровища, а здесь дело шло о жизни и чести человека! Так что найти шифр к этой криптограмме было куда важней.
Судья, не раз перечитывавший «Золотого жука», изучил все аналитические приемы, так тщательно разработанные Эдгаром По, и решил воспользоваться ими. Он был уверен, что если значение каждой буквы остается всегда одним и тем же, то с помощью этих приемов он в конце концов прочтет документ, касающийся Жоама Дакосты.
— Как поступил Эдгар По? — бормотал он. — Он начал с того, что установил, какой знак — но здесь у нас только буквы, значит, мы скажем — какая буква встречается в криптограмме чаще всего. Тут я вижу, что это буква Т; она встречается двадцать раз. Уже это огромное число заранее говорит о том, что Т не означает Т, ибо должна заменять букву, чаще всего встречающуюся в нашем языке; я предполагаю, что документ написан по-португальски. Во французском и английском языке это, конечно, была бы буква Е; у итальянцев — И или А; у португальцев же — А или О. Итак, предположим, хотя бы на время, что Т значит А или О.
Исходя из этого судья стал искать, какая буква после Т встречается в документе чаще всего. И составил следующую таблицу:
Т — 21 раз
Ж — 8 раз
Г — 20 …
З, Л — 9 …
Е, Ф — 15 …
С — 14 …
Б, О — 12 …
Н, У — 11 …
П, И — 10 …
Х — 9 …
Р — 7 …
В, Д, Й — 6 …
М, Ц, Ч — 4 …
Ъ, Ь, Э, Ю — 3 …
А, Ш, Щ, Ы — 2 …
Я — 1…
— Итак, буква А попадается здесь всего два раза! — вскричал судья. — А ведь она должна была бы встречаться чаще всех. Теперь яснее ясного, что значение ее изменено. Хорошо, какие же буквы после А и О чаще всего встречаются в нашем языке? Подумаем.
И судья Жаррикес, проявив поистине замечательную проницательность, свидетельствующую о его глубоком уме, погрузился в новые исследования. Тут он подражал знаменитому американскому писателю, который, будучи великим аналитиком, сумел с помощью простой индукции[39] или сопоставления воссоздать азбуку, соответствующую всем знакам, криптограммы, а затем без труда прочел эту тайнопись.
Точно так же поступил и судья, и мы можем утверждать, что он оказался не слабее своего прославленного учителя. Ведь он набил руку на всевозможных логогрифах, кроссвордах и головоломках, построенных на перестановке букв, которые решал и в уме и на бумаге, и был довольно силен в этом умственном спорте.
Теперь ему было нетрудно установить, какие буквы повторяются чаще всего, и расставить их по порядку — сначала гласные, а потом согласные. Через три часа, после того как он начал работу, перед ним лежала азбука, и если его метод был правильным, она должна была открыть ему настоящее значение букв документа.
Оставалось только последовательно заменить буквы в документе буквами этой азбуки.
Но приступал он к этому не без волнения. Он предвкушал то духовное наслаждение — куда более сильное, чем многие думают, — когда человек после долгих часов упорного труда понемногу открывает смысл логогрифа, который он так страстно искал.
— А ну-ка попытаемся, — проговорил он. — Право, я буду очень удивлен, если не нашел ключа к этой загадке.
Судья Жаррикес снял очки, протер запотевшие стекла, снова нацепил их на нос и склонился над столом.
Взяв свою новую азбуку в одну руку, а документ в другую, он стал подписывать под каждой буквой документа найденную им букву, считая, что она должна точно соответствовать букве криптограммы.
Подписав первую строчку, он перешел ко второй, потом к третьей, к четвертой, пока не дошел до конца абзаца.
Чудак! Пока писал, он даже не позволял себе взглянуть, выходят ли из этих букв понятные слова. Нет, он решительно отказался от всякой проверки. Он хотел доставить себе наслаждение, прочитав все подряд, одним духом.
Кончив писать, он воскликнул:
— А теперь прочтем!
И прочитал…
Великий боже, какая белиберда! Строчки, которые он написал буквами своей азбуки, были так же бессмысленны, как и строчки документа! Это был еще один набор букв — только и всего; они не составляли никаких слов, не имели никакого смысла! Короче говоря, это были такие же иероглифы!
— Что за дьявольщина! — завопил судья Жаррикес.
Было уже семь часов вечера. Судья Жаррикес по-прежнему сидел, погрузившись в решение головоломки, ни на шаг не продвинувшись вперед, совершенно позабыв и об обеде и об отдыхе, когда кто-то постучался в дверь его кабинета.
И, право, вовремя. Еще час, и мозг раздраженного судьи, чего доброго, растопился бы в его воспаленной голове!
После нетерпеливого приглашения войти дверь отворилась, и появился Маноэль.
Молодой человек оставил на жангаде своих друзей, безуспешно пытавшихся прочесть непонятный документ, и отправился к судье. Он хотел узнать: быть может, Жаррикесу больше повезло и ему удалось разгадать, по какой системе составлена криптограмма.
Судью не рассердил приход Маноэля. Мозг его был так переутомлен, что одиночество стало уже невмоготу. Ему было необходимо с кем-нибудь поделиться, а тем более с человеком, столь же заинтересованным в разгадке этой тайны, как и он сам. Словом, Маноэль явился кстати.
— Господин судья, — проговорил он, входя, — прежде всего позвольте спросить, добились ли вы большего успеха, чем мы?
— Сначала сядьте! — воскликнул судья Жаррикес. — Если мы оба будем стоять, вы приметесь ходить в одну сторону, я — в другую, а кабинет мой для нас двоих слишком тесен.
Маноэль сел и повторил свой вопрос.
— Нет! Мне так же не повезло, как и вам! И знаю я не больше вашего. Я ничего не могу вам сказать, кроме того, что теперь твердо уверен…
— В чем же, сударь, в чем?
— Уверен, что документ основан не на условных знаках, а на том, что в тайнописи называют «шифром», то есть на числе!
— А разве нельзя, — спросил Маноэль, — прочесть в конце концов и такой документ?
— Можно, — ответил судья, — можно, когда одна буква каждый раз заменяется одной и той же: если, к примеру, А всегда заменяется буквой Н, а Н — буквой К; если же нет, тогда нельзя!
— А в этом документе?
— В этом документе буквы меняются в зависимости от произвольно выбранного числа, которому они подчинены. Таким образом Б, поставленная вместо К, станет дальше З, потом М, или Н, или Ф, иначе говоря — любой другой буквой.
— И что же тогда?
— Тогда, скажу вам с глубоким сожалением, криптограмму прочесть невозможно!
— Невозможно?! — воскликнул Маноэль. — Нет, сударь, мы непременно найдем ключ к этому документу, ведь от него зависит жизнь человека!
И он вскочил в порыве негодования. Полученный ответ был так безнадежен, что Маноэль отказывался считать его окончательным.
Однако по знаку судьи он снова сел и сказал спокойнее:
— А почему, собственно, вы так уверены, что документ основан на шифре или, как вы говорите, на числе?
— Выслушайте меня, молодой человек, — ответил судья, — и вам придется согласиться с очевидностью.
Судья Жаррикес взял документ и положил его перед Маноэлем вместе со своими вычислениями.
— Я начал расшифровывать этот документ, как и следовало: основываясь только на логике и не полагаясь на случай. Итак, расставив по порядку буквы нашего языка от наиболее к наименее употребительным, я составил азбуку и подставил новые буквы в документ, по принципу нашего бессмертного аналитика Эдгара По, а затем попробовал его прочесть… И представьте, у меня ничего не вышло!
— Не вышло! — горестно повторил Маноэль.
— Да, молодой человек! И я должен был с самого начала сообразить, что решить эту задачу таким способом невозможно! Человек поопытнее меня избежал бы такой ошибки.
— Боже мой! — вскричал Маноэль. — Мне так хотелось бы вас понять, а я не могу!
— Возьмите в руки документ и прочтите его еще раз, хорошенько всматриваясь в расположение букв.
Маноэль послушался.
— Вы не видите ничего странного в сочетании некоторых букв? — спросил судья.
— Нет, не вижу, — ответил Маноэль, наверно в сотый раз проглядев все строчки документа.
— Ну вот, всмотритесь повнимательнее хотя бы в последний абзац. Там, как вы понимаете, сосредоточен весь смысл документа. По-вашему, в нем нет ничего необычного?
— Нет.
— И, однако, тут есть одна особенность, которая самым бесспорным образом доказывает, что документ построен на числе.
— Какая же?
— Взгляните, на этой строчке стоят подряд три буквы Е.
Судья Жаррикес был прав, и наблюдение его заслуживало внимания. Двести первый, двести второй и двести третий знак в этом абзаце были буквой Е. Но вначале судья не заметил этой особенности.
— Что же это доказывает? — спросил Маноэль, не догадываясь, какой надо сделать из этого вывод.
— Это доказывает, молодой человек, что документ построен на числе. Это подтверждает, что каждая буква изменяется в зависимости от цифр этого числа и места, которое они занимают.
— Но почему же?
— Потому что ни в одном языке нет таких слов, где одна буква стояла бы три раза подряд.
Маноэль был поражен этим доводом и не нашелся ничего возразить.
— Если бы я заметил это раньше, — продолжал судья, — я избежал бы лишней траты сил и жестокой мигрени, от которой у меня раскалывается голова!
— Но скажите, сударь, — проговорил Маноэль, чувствуя, что теряет последнюю надежду, но все еще цепляясь за нее, — что вы подразумеваете под шифром?
— Назовем его числом.
— Назовем его как вам угодно.
— Я приведу вам пример, и это будет лучше любого объяснения.
Судья Жаррикес сел за стол, взял лист бумаги, карандаш и сказал:
— Давайте возьмем фразу, все равно какую, ну хотя бы вот эту: «У судьи Жаррикеса проницательный ум». Теперь я напишу ее, оставляя пробелы между словами, вот так:
Написав, судья, считавший, по-видимому, это изречение непреложным, посмотрел Маноэлю в глаза и сказал:
— А теперь я возьму наудачу какое-нибудь число, чтобы сделать из этой фразы криптограмму. Предположим, что число состоит из трех цифр, например 4, 2 и 3. Я подписываю это число 423 под строчкой так, чтобы под каждой буквой стояла цифра, и повторяю число, пока не дойду до конца фразы. Вот что получится:
У СУДЬИ ЖАРРИКЕСА ПРОНИЦАТЕЛЬНЫЙ УМ
4 23423 423423423 42342342342342 34
Затем, молодой человек, возьмем азбуку и будем заменять каждую букву нашей фразы той буквой, которая стоит после нее в алфавитном порядке на месте, указанном цифрой. Например, если под буквой А стоит цифра 3, вы отсчитываете три буквы и заменяете ее буквой Г. Итак, вот что мы получим:
Если буква находится в конце алфавита и к ней нельзя прибавить нужного числа букв, тогда отсчитывают недостающие буквы с начала азбуки. Например, буква Я в алфавите последняя. Если под ней стоит цифра 3, то счет начинают с буквы А, и тогда Я заменяется буквой В.
Доведем до конца начатую криптограмму, построенную на числе 423 — взятом произвольно, не забудьте! — и фраза, которую вы знаете, заменится следующей:
Теперь, молодой человек, хорошенько рассмотрите эту фразу. Разве она не выглядит точь-в-точь как те, что вы видели в документе? Что же из этого следует? Что значение каждой буквы определяется случайно поставленной под нею цифрой, и буква в криптограмме никогда не обозначает одной и той же буквы текста. Взгляните: в нашей фразе первое У обозначено буквой Ч, а второе буквой Ц; первое И обозначено буквой Л, а второе — К; первое А обозначено буквой В, второе — Ч, а третье — Ц. В моем имени одно Р заменено буквой У, а другое — Ф. Теперь вам ясно, что если бы вы не знали числа 423, вам никогда не удалось бы прочесть этой строчки, и, следовательно, если мы не знаем числа, на котором основан документ, мы никогда не сможем его расшифровать!
Сначала Маноэль был глубоко подавлен этим строго логичным рассуждением судьи, но затем приободрился и сказал:
— Нет, господин судья! Я все же не откажусь от надежды найти это число.
— Быть может, это еще было бы возможно, — ответил судья Жаррикес, — если бы строчки документа были разделены на слова!
— Почему?
— Вот как я рассуждаю, молодой человек. Я полагаю, есть все основания утверждать, что в последнем абзаце документа подводится итог тому, что было сказано в предыдущих. Поэтому я уверен, что в нем упоминается Жоам Дакоста. Если бы строчки были разделены на слова, то мы могли бы выделить слова, состоящие из семи букв, как и фамилия Дакоста, и, пробуя их одно за другим, может быть, и отыскали бы число, являющееся ключом криптограммы.
— Пожалуйста, объясните мне, как надо действовать, — попросил Маноэль, который увидел в этом предположении последний луч надежды.
— Ничего нет проще, — ответил судья Жаррикес. — Возьмем, например, одно из слов в написанной мною фразе, хотя бы мою фамилию. В криптограмме это бессмысленный ряд букв — КВУФКНЙУ. Напишем эти буквы вертикальным столбцом, а против них поставим буквы моей фамилии. Затем отсчитаем количество букв между ними в алфавитном порядке и найдем нужное число:
Между К и Ж находятся 4 буквы.
Между В — А находятся 2 буквы.
Между У — Р находятся 3 буквы.
Между Ф — Р находятся 4 буквы.
Между К — И находятся 2 буквы.
Между И — К находятся 3 буквы.
Между И — Е находятся 4 буквы.
Между У — С находятся 2 буквы.
Из чего состоит столбик цифр, полученных этим простым сопоставлением? Вы видите сами: из цифр 42342342… то есть из несколько раз повторенного числа 423.
— Да, это так! — подтвердил Маноэль.
— Вы понимаете, что этим способом, идя в алфавитном порядке от условной буквы к настоящей, вместо того чтобы идти от настоящей к условной, как мы делали вначале, я легко нашел число 423, которое сделал ключом своей криптограммы.
— Ну что ж! — воскликнул Маноэль. — Если имя Дакосты упоминается в последнем абзаце, а это несомненно так, тогда, принимая одну за другой каждую букву этих строк за первую из тех семи, что составляют его имя, мы в конце концов найдем…
— Это было бы возможно, — ответил судья Жаррикес, — но только при одном условии!
— Каком?
— Надо, чтобы первая цифра числа совпала с первой буквой слова «Дакоста», а согласитесь, что это почти невероятно.
— Да, конечно, — проговорил Маноэль, чувствуя, что от него ускользает последняя возможность успеха.
— Стало быть, приходится рассчитывать на чистую случайность, — продолжал судья Жаррикес, качая головой, — а в такого рода задачах никак нельзя полагаться на случайность!
— А вдруг она все-таки поможет нам найти это число!
— Число, число! — проворчал судья. — Но сколько входит в него цифр? Две, три или, может, девять, десять? Состоит оно из разных цифр или из постоянно повторяющихся? Знаете ли вы, молодой человек, что из десяти цифр десятичного счисления, употребив их все без повторений, можно составить три миллиона двести шестьдесят восемь тысяч восемьсот разных чисел, а если допустить повторение тех же цифр, то добавятся еще миллионы комбинаций? Знаете ли вы, что если на проверку каждого числа вы будете тратить всего по одной минуте из пятисот двадцати пяти тысяч шестисот минут, составляющих год, вам понадобится больше шести лет? А если на каждую проверку вы будете тратить час, тогда вам потребуется больше трех веков! Нет, молодой человек, вы хотите невозможного!
— Невозможно лишь одно, сударь, — осудить невинного человека! — ответил Маноэль. — Невозможно, чтобы Жоам Дакоста потерял жизнь и честь, когда у вас в руках письменное доказательство его невиновности. Вот что невозможно!
— Ах, молодой человек! — вскричал судья Жаррикес. — Почем вы знаете, что этот Торрес не солгал, что у него и вправду был в руках документ, написанный виновником преступления, что эта бумага и есть тот документ и что он имеет отношение к Жоаму Дакосте?
— Почем я знаю?.. — повторил Маноэль.
И опустил голову на руки.
В самом деле, ничто не доказывало с полной очевидностью, что в документе говорилось о деле в Алмазном округе. Ничто не подтверждало, что это не просто бессмысленный набор букв и что его не составил сам Торрес, вполне способный продать поддельный документ вместо настоящего.
— И все же, господин Маноэль, — сказал, вставая, судья Жаррикес, — каково бы ни было содержание этого документа, я не брошу попыток найти к нему ключ! Хоть это и потруднее логогрифа или ребуса.
Выслушав судью, Маноэль встал, поклонился и отправился на жангаду, еще более обескураженный, чем раньше.
Тем временем в общественном мнении Манауса произошел резкий перелом в пользу осужденного Жоама Дакосты. Гнев сменился состраданием. Теперь горожане уже не осаждали тюрьму, требуя казни заключенного. Напротив! Самые ярые его враги, кричавшие, что он главный виновник преступления в Тижоке, теперь заявляли, что он ни в чем не виноват, и требовали его немедленного освобождения. Толпа легко бросается из одной крайности в другую.
Впрочем, этот перелом был понятен.
События, происшедшие за последние два дня: дуэль Бенито с Торресом; поиски трупа и то, что он всплыл при таких необыкновенных обстоятельствах; находка документа, который, как оказалось, невозможно прочесть; внезапно обретенная уверенность, что это и есть доказательство невиновности Жоама Дакосты и что бумага написана рукой настоящего преступника — все это способствовало перемене общественного мнения. То, чего все желали, чего нетерпеливо требовали два дня назад, теперь ждали с тревогой: все боялись приказа, который должен был прийти из Рио-де-Жанейро.
Однако он не мог задержаться надолго. Жоама Дакосту арестовали 24 августа и допросили на другой день. Донесение судьи было отправлено 26-го. Теперь наступило уже 28 августа. Министр решит участь осужденного через три-четыре дня самое большее, и нет никакого сомнения, что «правосудие свершится».
Да, никто в этом не сомневался. А между тем все были уверены, что документ доказывает невиновность Жоама Дакосты, — и члены его семьи, и даже непостоянные жители Манауса, сейчас с волнением следившие за развитием этой драматической истории.
Однако какую цену мог иметь документ в глазах людей незаинтересованных и беспристрастных, не поддавшихся влиянию последних событий? Из чего они могли заключить, что он имеет отношение к делу в Алмазном округе? Документ существовал, это бесспорно. Его нашли на теле Торреса. Совершенно верно. Можно было даже удостовериться, сравнив его с доносом Торреса на Жоама Дакосту, что документ этот написан не его рукой. Однако, как заметил судья Жаррикес, разве этот негодяй не мог состряпать документ, чтобы шантажировать Дакосту? И это тем вероятнее, что Торрес соглашался отдать его только после свадьбы с дочерью Дакосты, когда уже ничего нельзя будет изменить.
Одни поддерживали, другие оспаривали эти доводы, и можно себе представить, как взбудоражило всех это дело. А между тем положение Жоама Дакосты было чрезвычайно опасно. Пока документ не расшифрован, его все равно что нет; а если в течение трех дней каким-либо чудом ключ к нему не будет найден, тогда осужденного уже ничто не спасет — через три дня он будет казнен.
И все же один человек надеялся совершить это чудо! То был судья Жаррикес. Теперь он трудился, чтобы спасти Жоама Дакосту, а не только из любви к искусству. Да, и в его сознании тоже произошел перелом. Человек, добровольно покинувший свое убежище в Икитосе и, рискуя жизнью, приехавший требовать, чтобы бразильский суд восстановил его честь, был тоже загадкой, загадкой человеческой души, поважнее многих других! И судья решил не отрываться от документа, пока не найдет разгадки. С каким пылом он взялся за дело! Он не ел, не спал и все время только подбирал числа, чтобы найти ключ к этому секретному замку!
К концу первого дня эта неотвязная мысль превратилась у него в настоящую манию. Он кипел от злости, и весь дом дрожал перед ним. Слуги, и белые и черные, не смели к нему подступиться. К счастью, он был холостяком, иначе госпоже Жаррикес пришлось бы пережить немало неприятных часов. Никогда в жизни ни одна задача так сильно не увлекала этого чудака, и он был твердо намерен добиваться ее решения, пока голова его не лопнет, как перегретый котел.
Теперь достойный судья окончательно убедился, что ключом к документу служит число, состоящее из двух или нескольких цифр, но найти это число невозможно никакими логическими рассуждениями.
А между тем именно таким способом яростно искал его Жаррикес и весь день 28 августа не отрывался от этого нечеловеческого труда, напрягая все свои силы и способности.
Искать число наугад — значило, как говорил он сам, проделать миллионы комбинаций, на что не хватило бы целой жизни самого умелого вычислителя. Но если невозможно найти число наугад, то нельзя ли попытаться отыскать его с помощью умозаключений? Конечно, можно, и судья Жаррикес пытался до тех пор, пока ум у него не зашел за разум, хотя он и старался отдохнуть, соснув часок-другой.
Тот, кому удалось бы в это время проникнуть к судье, несмотря на строгий приказ никого не пускать и не нарушать его уединения, застал бы его, как и накануне, в кабинете, за письменным столом: он сидел, уставившись на документ, непонятные буквы которого, казалось, порхали вокруг его головы.
— Эх! — воскликнул он. — Почему негодяй, написавший эту бумагу, кем бы он ни был, не разделил строчки на слова! Я бы попробовал… попытался… Так нет же! Однако, если в этом документе действительно идет речь об убийстве и краже алмазов, там должны встречаться слова: «алмазы», «Тижока», «Дакоста», и еще какие-то имена. Если бы я мог сопоставить их со словами криптограммы, то докопался бы и до числа… Но нет! Ни одного пробела! Он написал только одно слово. Слово в двести пятьдесят две буквы! Ах, будь он проклят двести пятьдесят два раза, этот мерзавец, так некстати усложнивший свою систему! За одно это его надо бы двести пятьдесят два раза вздернуть на виселицу!
Яростный удар кулака по документу подкрепил это не очень-то человеколюбивое пожелание.
— Но все же, — продолжал судья, — если я не в состоянии отыскать одно из этих слов в середине документа, то могу попробовать найти их в начале и в конце каждого абзаца. Тут, может, есть хоть один шанс на успех, и им нельзя пренебрегать.
И судья Жаррикес начал пробовать, не соответствуют ли буквы, которыми начинались и кончались абзацы документа, буквам, составляющим самое важное слово, несомненно встречающиеся в нем, — слово «Дакоста».
Но у него ничего не вышло.
В самом деле, посмотрим хотя бы начало последнего абзаца. Вот эти семь букв:
С — Д
Т — Л
У — К
Ч — Щ
П — С
В — Т
Э — А
На первой же букве судья Жаррикес вынужден был остановиться, ибо между буквами С и Д в алфавите находятся тринадцать букв, что дает двузначное число, а в подобных криптограммах каждую букву можно заменить только одной цифрой.
То же случилось и с последними семью буквами этого абзаца: ПТУФКДГ, где буква П никак не могла заменить букву Д в слове «Дакоста», ибо их отделяет одиннадцать букв.
Значит, это имя тут не стояло.
То же произошло и со словами «алмазы» и «Тижока», которые также не соответствовали буквам криптограммы.
Проделав эту работу, судья Жаррикес, у которого трещала голова, встал, походил по кабинету, подышал воздухом у открытого окна и вдруг взревел так, что спугнул стайку колибри, щебетавшую в листве ближней мимозы. Потом снова сел и взялся за документ.
Он принялся вертеть его в руках.
— Мерзавец! — бормотал он. — Прощелыга! Он скоро сведет меня с ума! Однако — стоп! Спокойно! Нельзя терять рассудка! Сейчас не время!
Он вышел и облил голову холодной водой.
— Попробуем другой способ, — проговорил он. — Если я не могу вывести числа из этих проклятых букв, подумаем, какое число мог выбрать автор документа, которого мы считаем виновником преступления в Тижоке.
Судья решил применить новый метод анализа и, возможно, был прав, потому что в нем тоже была своя логика.
— Прежде всего, — сказал он, — возьмем какой-нибудь год. Почему бы этому негодяю не выбрать, например, год рождения невинно осужденного Жоама Дакосты, хотя бы для того, чтобы не забыть такой важной даты? Жоам Дакоста родился в 1804 году. Посмотрим, что нам даст число 1804 в качестве ключа к криптограмме!
И судья Жаррикес написал первые буквы того же абзаца, над ними поставил число 1804. Он повторил это три раза и получил следующую таблицу:
1804 1804 1804
СГУЧ ПВЭЛ ЛЗИР
Затем, отсчитав в алфавите назад указанное цифрами число букв, он получил следующую строчку:
Р.УУ О.ЭЗ К.ИМ
Она ничего не значила! Да к тому же в ней не хватало трех букв, которые он заменил точками, потому что цифра 8, стоявшая над буквами Г, В и З, если отсчитывать обратно по алфавиту, не находила соответствующих букв.
— Опять ничего не вышло! — вскричал судья Жаррикес. — Попробуем другое число.
Он рассудил, что автор документа мог выбрать и другой год — например, тот, когда было совершено преступление.
Оно произошло в 1826 году.
Итак, действуя как и в прошлый раз, судья составил следующую таблицу:
1826 1826 1826
СГУЧ ПВЭЛ ЛЗИР
и получил:
Р.СС О.ЫЕ К.ЖК
— такой же набор букв без всякого смысла, в котором тоже не хватало несколько букв, и по той же причине!
— Проклятое число! — вскричал судья. — Придется отказаться и от этого! Возьмем еще одно. А может, этот мошенник выбрал число украденных им конто?
Украденные алмазы были оценены в восемьсот тридцать четыре конто, и судья написал следующую таблицу:
834 834 834 834
СГУ ЧПВ ЭЛЛ ЗИР
которая дала такой же неудовлетворительный результат, как и предыдущие:
ЙФП ПМ. ХИЗ.ЕМ
— К черту документ и того, кто его выдумал! — закричал судья Жаррикес и отшвырнул бумагу так, что она улетела в дальний угол комнаты. — Тут даже святой потерял бы терпение!
Но когда судья немного поостыл, он не захотел признать свое поражение и снова взялся за документ. Опыты, проделанные им с первыми строками абзацев он повторил и с последними, но… тщетно! Потом он перепробовал все, что подсказывало ему разгоряченное воображение. Он подставлял числа, обозначавшие возраст Жоама Дакосты, несомненно известный преступнику, дату его ареста, дату вынесения приговора в суде Вилла-Рики, дату назначенной казни, и т. д. и т. д., кончая числом жертв преступления в Тижоке!
Ничего! Каждый раз — ничего!
Судья Жаррикес пришел в такое исступление, что можно было и впрямь опасаться за его рассудок. Он прыгал, бесновался, размахивал руками, как будто схватился с кем-то врукопашную. Потом вдруг закричал:
— Попробую наудачу, и если логика бессильна — да поможет мне небо!
Рука его схватилась за шнурок звонка, висевшего возле письменного стола. Звонок яростно зазвонил, судья подошел к двери и распахнул ее.
— Бобо! — позвал он.
Прошло несколько секунд.
Бобо, отпущенный на волю негр, любимый слуга Жаррикеса, не показывался. Должно быть, он не решался войти к своему хозяину.
Снова раздался звонок. Снова Жаррикес позвал Бобо, но тот, как видно, решил, что на этот раз в его интересах прикинуться глухим.
Наконец, когда звонок затрезвонил в третий раз и шнурок лопнул, в дверях появился Бобо.
— Что вам угодно, хозяин? — спросил он, благоразумно не переступая порога.
— Подойди сюда и не говори ни слова! — приказал судья, и негра бросило в дрожь от его горящего взгляда.
Бобо подошел.
— Бобо, слушай внимательно, что я тебе скажу, и отвечай мне тотчас же, ни капли не раздумывая, не то я…
Ошеломленный Бобо, вытаращив глаза и разинув рот, вытянулся перед хозяином, как солдат, и ждал.
— Ты готов?
— Готов.
— Внимание! Говори сразу, не задумываясь, первое число, которое придет тебе в голову!
— Семьдесят шесть тысяч двести двадцать три! — выпалил Бобо, не переводя дыхания.
Как видно, он думал угодить хозяину, выбрав число побольше.
Судья Жаррикес подбежал к столу и, схватив карандаш, подписал под текстом число, названное негром, который при данных обстоятельствах был слепым орудием случая.
Разумеется, было бы совершенно невероятно, если бы это число — 76223 — оказалось ключом к документу. Новая попытка привела лишь к одному результату: вызвала ярость Жаррикеса, с губ которого сорвалось такое ругательство, что Бобо мигом исчез.
Однако не один судья Жаррикес тратил силы на бесплодные поиски. Бенито, Маноэль и Минья тоже пытались соединенными усилиями вырвать у документа тайну, от которой зависела жизнь их отца. Не отставали от них и Фрагозо с Линой. Но тщетно пускали они в ход всю свою изобретательность: роковое число было по-прежнему неуловимо.
— Найдите же, Фрагозо! — твердила юная мулатка. — Найдите число!
— Найду! — уверял Фрагозо.
Но не находил.
Надо сказать, однако, что у Фрагозо созрел план, о котором он не хотел говорить даже Лине; этот план не давал ему покоя, и он решил его осуществить: отыскать тот отряд полиции, в котором служил бывший лесной стражник, и узнать, кто мог быть автором зашифрованного документа, признавшим себя виновником преступления в Тижоке. Ведь та часть провинции Амазонки, где орудовал этот отряд, и даже место, где несколько лет назад Фрагозо встретил Торреса, находились совсем недалеко от Манауса. Стоило только спуститься на пятьдесят миль вниз по Амазонке до устья ее правого притока Мадейры, и там, наверно, удалось бы встретить начальника лесной стражи, под командой которого служил Торрес. Через два-три дня Фрагозо мог бы уже поговорить и с бывшими товарищами Торреса.
«Да, конечно, это-то я сделаю, — думал он, — а дальше что? Если даже я добьюсь успеха; что мне это даст? Допустим, мы убедимся, что один из товарищей Торреса недавно умер, разве это докажет, что умерший и есть виновник преступления? Разве это подтвердит, что он передал Торресу документ, в котором признается в преступлении и обеляет Жоама Дакосту? И, наконец, разве это Даст нам ключ к документу? Нет! Только два человека знали шифр: преступник и Торрес. И обоих нет в живых!»
Так рассуждал Фрагозо. Было совершенно очевидно, что поездка его ни к чему не может привести. А между тем эта мысль не давала ему покоя. Непреодолимая сила принуждала его ехать, хотя он не был даже уверен, отыщет ли в Мадейре прежний отряд полиции. К тому же отряд мог в это время перейти в другую часть провинции, и, чтобы добраться до него, у Фрагозо не хватит времени. А главное, чего он добьется? Какого результата?
И все же на другой день, 29 августа, еще до восхода солнца, Фрагозо, никого не предупредив, украдкой сошел с жангады, отправился в Манаус и отбыл на одной из многих лодок «эгаритеа», ежедневно спускавшихся вниз по Амазонке.
Когда он не явился ни к обеду, ни к ужину, все были очень удивлены. Никто, даже юная мулатка, не знал, чем объяснить отсутствие этого преданного слуги в такие трудные минуты.
Кое-кто даже спрашивал себя, и не без основания, не сделал ли чего бедняга над собой с отчаяния, что, встретив Торреса на границе, сам пригласил его на жангаду.
Но если Фрагозо и корил себя за это, то что же говорить о Бенито! В первый раз; в Икитосе, именно он пригласил Торреса на фазенду. Во второй раз, в Табатинге, он же привел авантюриста на жангаду и взял с собой в путешествие. В третий раз снова он вызвал Торреса на дуэль и убил, уничтожив единственного свидетеля, чьи показания могли спасти его отца!
Теперь Бенито винил себя во всем: и в аресте отца, и в ужасных последствиях, к которым этот арест может привести!
Будь Торрес жив, Бенито мог бы надеяться так или иначе, угрозами или посулами, заставить его отдать документ. За большие деньги Торрес, который не был замешан в преступлении, наверно, согласился бы заговорить. И так долго разыскиваемое документальное доказательство было бы представлено суду. Да, без сомнения!.. Но единственный человек, который мог представить это доказательство, убит рукою Бенито!
Вот что несчастный юноша твердил матери, Маноэлю и себе самому. Вот какую жестокую ответственность возлагала на него совесть.
Однако стойкая Якита, делившая свое время между мужем, с которым проводила все дозволенные ей часы, и сыном, впавшим в такое отчаяние, что близкие опасались за его рассудок, не теряла твердости и мужества.
Она по-прежнему оставалась отважной дочерью Магальянса, достойной подругой хозяина икитосской фазенды.
Правда, Жоам Дакоста всем своим поведением поддерживал ее в тяжелом испытании. Этот человек доблестной души и строгой нравственности, неутомимый труженик, вся жизнь которого была борьбой, ни на минуту не падал духом.
Самым жестоким ударом для него была смерть судьи Рибейро, который не сомневался в его невиновности. Но и этот удар не сломил Жоама, хотя он и надеялся восстановить свою честь лишь с помощью своего бывшего защитника. Вмешательству Торреса он придавал лишь второстепенное значение. К тому же он и не подозревал о существовании документа, когда решил уехать из Икитоса на родину и отдать себя в руки правосудия. Он мог предъявить лишь доказательства морального порядка. Конечно, если бы в ходе дела неожиданно нашлось какое-либо юридическое доказательство, он не стал бы им пренебрегать; но если из-за ряда прискорбных обстоятельств оно исчезло, значит, он оставался в том же положении, в каком перешел бразильскую границу, — в положении человека, который говорит: «Вот мое прошлое, вот мое настоящее, я принес вам всю свою безупречную трудовую жизнь. Первый ваш приговор был несправедлив. После двадцатитрехлетнего изгнания я сам отдаю себя в ваши руки. Я здесь! Судите меня».
Вот почему смерть Торреса и невозможность прочесть найденный при нем документ не произвели на Жоама Дакосту такого сильного впечатления, как на его семью, друзей и слуг — на всех, кто принимал в нем живое участие.
— Я уповаю на свою невиновность, — твердил он Яките, — как уповаю на господа бога! Если он сочтет, что жизнь моя еще полезна моим близким и нужно чудо, чтобы ее спасти, он сотворит это чудо, а если нет — я умру. Он один мне судья!
Между тем волнение в Манаусе с каждым днем все усиливалось. Дело Дакосты обсуждали с необыкновенной горячностью. Общество, падкое на всякие тайны, было так взбудоражено, что все только и говорили о таинственном документе. К концу четвертого дня никто уже не сомневался, что разгадка криптограммы приведет к оправданию осужденного.
Надо сказать, что каждый мог и сам попытаться разгадать непонятный документ. Местная газета «Диарио до Гран Пара» напечатала его факсимиле,[40] и множество оттисков распространялось в городе по настоянию Маноэля, решившего не пренебрегать ничем из того, что могло бы помочь разгадать тайну, — даже случайностью, за которой порой скрывается перст провидения.
Кроме того, была обещана награда в сто конто тому, кто разгадает непонятный шифр и прочтет документ. Это было целое состояние! Итак, множество людей всех сословий потеряли охоту есть, пить и спать и сидели не отрываясь над загадочной криптограммой.
До сих пор, однако, все это ни к чему не привело и, вероятно, самые искусные отгадчики на свете напрасно проводили бы над ней бессонные ночи.
Публику предупредили, что решение загадки следует немедленно направлять судье Жаррикесу, в его дом на улице Бога-отца, но до вечера 29 августа никто ничего не прислал и, как видно, не сможет прислать.
Из тех, кто мучился над этой головоломкой, больше всех был достоин сожаления судья Жаррикес. В результате естественного хода мысли он теперь тоже разделял общее мнение, что документ связан с делом в Тижоке, написан рукою самого преступника и снимает вину с Жоама Дакосты. И потому с еще большим пылом искал ключ. Он делал это не только из любви к искусству, но из чувства справедливости и сострадания к невинно осужденному человеку. Если правда, что человеческий мозг, работая, тратит некий содержащийся в организме фосфор,[41] то мы не взялись бы определить, какое количество фосфора истратил судья — такую громадную работу проделал его мозг, и все же он ничего не добился, решительно ничего!
Но, несмотря ни на что, судья и не думал отказываться от своей задачи. Он рассчитывал теперь только на случай и хотел и требовал, чтобы этот случай пришел ему на помощь. Он старался поймать его всеми возможными и невозможными способами. Он приходил в бешенство, в ярость, и, что еще хуже, в бессильную ярость!
Какие только числа не перепробовал он во второй половине дня — всякие числа, взятые просто с потолка — вообразить невозможно! Ах, если б у него было время, он не колеблясь бросился бы в безбрежное море комбинаций, которые образуются из десяти цифр десятичного счисления. Он посвятил бы этому всю жизнь, рискуя свихнуться задолго до конца работы. Свихнуться? Да был ли он и сейчас в своем уме?
Тут ему пришло в голову, что, может быть, документ нужно читать справа налево. Он перевернул его и, поднеся к свету, попробовал применить прежние приемы. Снова неудача! Испробованные раньше числа и на этот раз не дали желанного результата. А может быть, документ надо читать снизу вверх, от последней буквы к первой? Его составитель мог придумать этот трюк, чтобы еще больше затруднить чтение. Нет! Эта новая комбинация дала лишь еще один ряд загадочных букв.
К восьми часам вечера судья Жаррикес опустил голову на руки, разбитый, опустошенный, не в силах шевелиться, говорить, думать, связать одну мысль с другой.
Вдруг снаружи послышался шум. И тотчас, несмотря на строжайший запрет, дверь в его кабинет распахнулась.
На пороге стояли Бенито и Маноэль. На Бенито было страшно смотреть; несчастный юноша едва держался на ногах, и Маноэль поддерживал его.
Судья вскочил.
— В чем дело, господа, что вам нужно? — спросил он.
— Число!.. Число!.. — отвечал Бенито, не помня себя от горя. — Шифр документа!
— Вы его нашли? — воскликнул Жаррикес.
— Нет, сударь, — сказал Маноэль. — А вы?
— Нет… Не нашел!
— Нет?! — простонал Бенито.
И в полном отчаянии, выхватив из-за пояса кинжал, он хотел пронзить себе грудь.
Судья и Маноэль бросились на него и не без труда его обезоружили.
— Бенито, — сказал судья Жаррикес, стараясь говорить спокойным голосом, — если ваш отец не может избежать наказания за преступление, которого не совершил, то у вас есть дело поважнее, чем убивать себя!
— Какое же? — вскричал Бенито.
— Вы должны попытаться его спасти!
— Но как?..
— Догадайтесь сами. Не мне вам говорить!
На другой день, 30 августа, Бенито и Маноэль обсуждали новый план действий. Они поняли мысль судьи, которую тот не захотел ясно высказать перед ними. Теперь они обдумывали, как устроить побег осужденному, которому грозила казнь.
Больше ничего не оставалось делать.
Всем было ясно, что непонятный документ не имеет никакой цены и останется мертвой буквой для властей в Рио-де-Жанейро, что первый приговор, объявивший Жоама Дакосту виновником преступления в Тижоке, не будет отменен и что приказ о казни последует немедленно, ибо в приговоре нет ни слова о смягчении наказания.
Следовательно, Жоам Дакоста должен без колебаний еще раз бежать от несправедливого приговора.
Молодые люди сразу условились, что будут хранить свой план в глубокой тайне и не сообщат о нем даже Яките и Минье. Они не хотели подавать им надежду, которая может и не сбыться. Как знать, не помешают ли им непредвиденные обстоятельства осуществить этот побег!
Теперь молодые люди очень нуждались в помощи Фрагозо. Такой сметливый и преданный помощник был бы им чрезвычайно полезен; но Фрагозо до сих пор не вернулся. Расспросили Лину, но и она не могла сказать, куда он исчез и почему ушел с жангады, никого не предупредив.
И, разумеется, если бы Фрагозо предвидел, что дело примет такой оборот, он не покинул бы семью Дакосты ради попытки, не сулившей никаких определенных результатов. Уж лучше бы он помог устроить побег заключенному, чем разыскивать товарищей Торреса! Но Фрагозо исчез, и поневоле пришлось обходиться без его помощи.
На рассвете Бенито и Маноэль сошли с жангады и отправились в Манаус. Быстро добравшись до города, они углубились в узкие улочки, еще пустые в этот ранний час. Через несколько минут они были уже у места заключения Дакосты и обошли кругом пустырь, на котором стоял старый монастырь, превращенный в тюрьму.
Прежде всего надо было изучить место действия.
В одном из выступов здания, в двадцати пяти футах над землей, находилось окошко камеры, где был заперт Жоам Дакоста. Окошко это было забрано довольно расшатанной железной решеткой, которую будет нетрудно подпилить и выломать, если удастся до нее добраться. Камни в стене были неровные, со впадинами и выступами, на них можно опираться ногой, поднимаясь по веревке. Если ловко забросить веревку, можно зацепить ее за прутья решетки, которые по бокам заканчивались крючками. Поднявшись к окну, Бенито и Маноэль должны будут вынуть два-три прута, чтобы в отверстие мог пролезть человек, и войти в камеру, после чего им останется только спустить узника по веревке, привязанной к железной решетке; дальше побег не представит больших затруднений. Ночь обещала быть очень темной, действий их никто не заметит, а к рассвету Жоам Дакоста будет уже в безопасности.
Целый час Маноэль и Бенито ходили взад и вперед, стараясь не привлекать к себе внимания, и очень тщательно все осмотрели: и расположение окна, и решетку, и место, где лучше забросить веревку.
— Итак, мы условились обо всем, — сказал Маноэль. — Но надо ли предупреждать твоего отца?
— Нет, Маноэль! Не будем говорить ни ему, ни матушке о попытке, которая может кончиться неудачей.
— Она удастся, Бенито! Только надо все предусмотреть, а если начальник тюремной охраны что-нибудь заметит…
— У нас будет с собой достаточно золота, чтобы его подкупить.
— Хорошо. Но когда отец наш выйдет из тюрьмы, мы не можем спрятать его ни в городе, ни на жангаде. Где мы найдем ему убежище?
Это был второй вопрос, который следовало решить, вопрос чрезвычайно серьезный, и вот к чему они пришли.
В ста шагах от тюрьмы пустырь пересекал канал, вливавшийся в Риу-Негру. Если пирога будет здесь ждать беглеца, то по этому каналу проще всего добраться до реки. Ведь от тюремной стены до канала не больше ста шагов.
Бенито и Маноэль решили, что в восемь часов вечера от жангады отчалит пирога с лоцманом Араужо и двумя сильными гребцами. Она поднимется по Риу-Негру, войдет в канал, проскользнет к пустырю и там, спрятанная в высокой траве у берега, будет ждать беглеца хоть всю ночь.
Но куда отправится Жоам Дакоста на этой лодке?
Молодые люди обсудили и этот, последний вопрос и, тщательно взвесив все доводы «за» и «против», пришли к следующему решению.
Вернуться в Икитос было бы и трудно, и весьма опасно. Путь туда слишком долог и по берегу реки, и по Амазонке. Ни на лошади, ни на пироге они не успеют скрыться от погони. Да и сама фазенда не будет теперь надежным убежищем для беглеца. Вернувшись туда, он не останется ее прежним хозяином, Жоамом Гарралем, а будет осужденным Жоамом Дакостой, всегда под угрозой выдачи бразильским властям, и не сможет вести прежнюю жизнь.
Бежать по Риу-Негру на север провинции или за пределы бразильских владений? На это потребуется слишком много времени, а Жоаму Дакосте необходимо прежде всего скрыться от немедленной погони.
Спуститься вниз по Амазонке? Но на обоих берегах реки множество населенных мест, деревень и городов. Приметы беглеца будут разосланы всем начальникам полиции. Значит, ему угрожает арест задолго до того, как он доберется до побережья Атлантического океана. А если и доберется, то где и как он спрячется, дожидаясь случая отплыть на каком-либо корабле, чтобы скрыться за морями от бразильского суда?
Рассмотрев эти планы, Бенито и Маноэль пришли к заключению, что все они невыполнимы. Только один давал надежду на спасение.
Вот какой. Выбравшись из тюрьмы, сесть в пирогу, дойти по каналу до Риу-Негру, спуститься по течению под управлением Араужо до ее слияния с Амазонкой, потом вдоль правого берега Амазонки еще ниже миль на шестьдесят; плыть по ночам, прятаться днем и таким образом добраться до устья Мадейры.
Этот приток, берущий начало в отрогах Кордильер и принимающий в себя еще сотню притоков, представляет собой широкий водный путь, который ведет в самое сердце Боливии. Пирога может пройти по нему, не оставив никаких следов, и скрыться в каком-нибудь укромном месте — в поселке или деревушке по ту сторону бразильской границы.
Там Жоам Дакоста будет в сравнительной безопасности; если понадобится, он может переждать даже несколько месяцев, пока подвернется случай добраться до побережья Тихого океана и сесть на судно, идущее в один из приморских портов. Если судно доставит его в какой-нибудь из Северо-Американских штатов, он спасен. Тогда он решит, нужно ли ему собрать все свое состояние, окончательно покинуть родину и искать за океаном, в Старом Свете, последнее прибежище, чтобы закончить там свою так жестоко и несправедливо исковерканную жизнь.
Куда бы он ни поехал, семья его последует за ним без колебании, без сожалений; в эту семью, разумеется, войдет и Маноэль, которого свяжут с ней неразрывные узы. Вопрос этот даже не обсуждался.
— Идем, — сказал Бенито, — к вечеру все должно быть готово, нельзя терять ни минуты.
Молодые люди вернулись к Риу-Негру по берегу канала. Таким образом они убедились, что путь свободен и никакое препятствие — ни шлюз, ни судно — не помешают пироге пройти. Дальше они отправились по левому берегу притока, избегая ставших уже людными улиц города, и вернулись на жангаду.
Прежде всего Бенито зашел к матери. Теперь он достаточно хорошо владел собой, чтобы скрыть от нее терзавшую его тревогу. Он хотел ее успокоить, убедить, что надежда еще не потеряна, что тайна документа будет разгадана, что общественное мнение, во всяком случае, за Жоама Дакосту, и под его давлением суд должен дать родным достаточно времени, чтобы представить юридическое доказательство невиновности осужденного.
— Да, матушка, поверьте, завтра нам уже наверное не придется бояться за отца! — заключил он.
— Да услышит тебя бог, сын мой! — ответила Якита, которая так пытливо смотрела на сына, что он с трудом выдерживал ее взгляд.
В свою очередь, Маноэль, как будто по уговору с Бенито, постарался успокоить Минью, уверяя ее, что судья Жаррикес убежден в невиновности Жоама Дакосты и приложит все силы, чтобы его спасти.
— Я так хочу вам верить, Маноэль! — ответила девушка, но не могла сдержать слез.
Маноэль поскорее отошел от нее. Он чувствовал, что и на его глаза навертываются слезы, противореча тем обнадеживающим словам, которые он только что говорил.
Между тем подошел час ежедневного свидания с заключенным, и Якита с дочерью поспешно отправились в Манаус.
А Бенито и Маноэль целый час разговаривали с лоцманом Араужо. Они рассказали ему свой план во всех подробностях и советовались с ним, как лучше подготовить побег и какие меры принять для безопасности беглеца.
Араужо все одобрил. Когда наступит ночь, он осторожно, чтобы не вызывать подозрений, проведет пирогу по каналу, который ему хорошо знаком, до того места, где надо ждать Жоама Дакосту. Потом ему будет совсем не трудно вернуться обратно к устью Риу-Негру, и пирога спустится по течению, незаметная среди разных обломков, всегда плывущих по реке.
Араужо не возражал и против намерения доплыть по Амазонке до Мадейры. Он тоже считал, что лучшего плана не придумать. Русло Мадейры он знал на протяжении более ста миль. Если, вопреки вероятности, погоня пойдет в этом направлении, то в здешних довольно пустынных краях ее будет легко обмануть и забраться хоть в самую глубину Боливии; а если Жоам Дакоста захочет покинуть свою страну, для него будет не так опасно сесть на судно с Тихоокеанского побережья, как с Атлантического.
Согласие Араужо сразу подбодрило молодых людей. Они верили в практическую сметку лоцмана и имели на то основания. А уж в преданности этого доброго человека не приходилось сомневаться. Он, не задумываясь, поставил бы на карту свою свободу и даже жизнь, чтобы спасти хозяина икитосской фазенды.
Араужо немедленно, но в строжайшей тайне приступил к подготовке побега. Бенито дал ему крупную сумму золотом на случай неожиданных расходов во время плавания по Мадейре. Лоцман велел приготовить пирогу, заявив, что отправляется на поиски Фрагозо: он до сих пор не вернулся, и это очень тревожило всех его спутников.
Потом Араужо сам уложил в пирогу запас провизии на несколько дней, а также веревки и инструменты, за которыми молодые люди должны были прийти на набережную в условленном месте и в назначенный час.
Команда жангады не обратила особенного внимания на эти приготовления. Даже двух негров, которых лоцман выбрал гребцами за их силу, он не посвятил в свои планы. Впрочем, на них он мог вполне положиться. Араужо не сомневался, что, когда они узнают, что помогли бежать своему хозяину из темницы, когда Жоам Дакоста будет освобожден и отдан на их попечение, они пойдут на все и не побоятся даже рискнуть жизнью ради спасения беглеца.
После обеда все было уже готово к отплытию. Оставалось только дождаться темноты.
Но, прежде чем начинать, Маноэль хотел в последний раз увидеть Жаррикеса. Быть может, судья скажет ему что-нибудь новое по поводу документа. Бенито предпочел остаться на жангаде и дождаться возвращения матери и сестры.
Итак, Маноэль отправился к судье Жаррикесу один, и был немедленно принят.
Судья по-прежнему безвыходно сидел у себя в кабинете и был все так же возбужден. Документ, измятый его нетерпеливой рукой, по-прежнему лежал перед ним на столе.
— Сударь, — проговорил Маноэль, и голос его дрогнул, — вы получили из Рио-де-Жанейро?..
— Нет, — ответил судья, — приказ еще не получен… Но его можно ждать с минуты на минуту!..
— А документ?
— Ни черта не выходит! — взорвался судья. — Я пробовал все… Все, что мне подсказывало воображение! И все без толку!
— Без толку!
— Впрочем, нет! Я все же увидел в документе одно слово. Только одно!
— Какое же? Скажите, что за слово?
— «Побег»!
Ничего не ответив, Маноэль крепко пожал судье руку и вернулся на жангаду дожидаться той минуты, когда можно будет действовать.
Посещение Якиты, пришедшей сегодня с дочерью, было для заключенного тем же, чем оно бывало всегда, когда он проводил несколько часов наедине с женой. В присутствии этих двух нежно любимых созданий сердце его, казалось, не выдержит переполнявших его чувств. Но муж и отец держал себя в руках. Он сам ободрял несчастных женщин, стараясь внушить им надежду, которой у него почти не оставалось. Они шли к нему, желая поддержать в нем бодрость духа, но, увы, они больше его нуждались в поддержке; и видя его таким твердым, несущим бремя испытаний с высоко поднятой головой, они снова начинали надеяться.
Жоам и сегодня нашел для них слова ободрения. Он черпал несокрушимую силу не только в сознании своей невиновности, но и в твердой вере, что бог вложил в сердца людей частицу присущей ему справедливости. Нет, Жоам Дакоста не может быть казнен за преступление в Тижоке!
Он почти никогда не говорил о документе. Поддельный ли он или подлинный, написан ли Торресом или самим преступником, содержится ли в нем желанное оправдание или нет — Жоам Дакоста не предполагал опираться на это сомнительное доказательство. Нет! Наилучшим аргументом в свою защиту он считал себя самого и опирался на свою честную трудовую жизнь, как на самое веское доказательство своей невиновности.
В тот вечер мать и дочь, окрыленные мужественными словами, проникавшими им в самую душу, ушли домой, веря в будущее больше, чем когда-либо со дня ареста Жоама. Напоследок узник прижал их к сердцу с особенной нежностью. Казалось, он предчувствовал, что какова бы ни была развязка, она уже близка.
Оставшись один, Жоам Дакоста долго сидел неподвижно. Он облокотился на небольшой столик и опустил голову на руки.
О чем он думал? Считал ли, что суд людской, сделав в первый раз ошибку, теперь его оправдает?
Да, он еще надеялся! Он знал, что министру юстиции в Рио-де-Жанейро вместе с докладом судьи Жаррикеса были посланы записки Дакосты, написанные правдиво и убедительно.
Как нам известно, в этих записках он описал всю свою жизнь, начиная с первых дней службы в управлении Алмазного округа и кончая той минутой, когда жангада вошла в гавань Манауса.
Теперь Жоам Дакоста снова вспоминал свою жизнь. Он опять переживал ее с того дня, когда сиротой пришел в Тижоку. Там, благодаря своему усердию, он быстро продвинулся в канцелярии главного управляющего копями, куда был принят очень молодым. Будущее ему улыбалось, его ожидало высокое положение… И вдруг — ужасная катастрофа! Похищение алмазов, убийство стражи, павшее на него подозрение, как на единственного служащего копей, который мог выдать тайну отъезда конвоя; затем арест, суд и смертный приговор, несмотря на все усилия его адвоката; последние часы в камере смертников в тюрьме Вилла-Рики, побег, совершенный в труднейших условиях и свидетельствующий о его беспримерном мужестве; скитания по Северным провинциям, переход через границу Перу и, наконец, дружеский прием, оказанный нищему и умиравшему с голоду беглецу великодушным хозяином фазенды Магальянсом.
Перед мысленным взором заключенного проходили события, так грубо оборвавшие течение его жизни. Погрузившись в свои мысли, отдавшись воспоминаниям, он не услышал ни странного шума за стеной старого монастыря, ни шуршания веревки, закинутой на решетку в его окне, ни скрежета пилы по железу, на что обратил бы внимание всякий человек, менее поглощенный своими мыслями.
Но Жоам Дакоста ничего не слышал, он снова переживал годы своей молодости, проведенные в перуанской провинции. Он видел себя на ферме, сначала служащим, потом компаньоном старого португальца, сумевшим добиться процветания икитосской фазенды.
Ах, зачем он сразу не сказал всего своему благодетелю! Тот не усомнился бы в нем. Вот единственная ошибка, которую он мог поставить себе в вину. Зачем не признался, кто он и откуда пришел, особенно когда Магальянс вложил руку дочери в его руку? Ведь Якита никогда бы не поверила, что он может быть виновником ужасного преступления!
В эту минуту шум за окном настолько усилился, что привлек внимание узника.
Жоам Дакоста приподнял голову. Он посмотрел на окно, но рассеянным, словно бессознательным взглядом, и тут же опять опустил голову на руку. Мысли снова перенесли его в Икитос.
Там умирал старый хозяин фазенды. Перед смертью он хотел упрочить будущее своей дочери, хотел сделать своего помощника единственным хозяином усадьбы, которая так расцвела при нем. Должен ли был Жоам Дакоста тогда заговорить? Вероятно… Но он не решился! Он вспомнил сейчас счастливое прошлое с Якитой, рождение детей, всю свою светлую жизнь, которую омрачали лишь воспоминания о Тижоке и горькие сожаления, что он не поведал близким свою страшную тайну.
Цепь событий развертывалась в памяти Жоама Дакосты с необыкновенной четкостью и силой.
Теперь ему припомнилась минута, когда он должен был дать согласие на брак его дочери с Маноэлем. Мог ли он допустить, чтобы она вступила в этот союз под чужим именем, мог ли не открыть молодому человеку тайну своей жизни?.. Нет! И вот, посоветовавшись с судьей Рибейро, он решил явиться в город, потребовать пересмотра своего дела и добиться восстановления в правах. А когда он отправился в путь со своей семьей, тут все и началось: появление Торреса, гнусная сделка, предложенная этим негодяем, отказ возмущенного отца пожертвовать дочерью, чтобы спасти свою жизнь и честь, затем донос и, наконец, арест!
Вдруг окно распахнулось от сильного толчка. Жоам Дакоста вскочил; воспоминания его рассеялись как дым. В камеру прыгнул Бенито и бросился к отцу, а за ним, сквозь отверстие в решетке, проник и Маноэль.
Жоам Дакоста чуть не вскрикнул от удивления, но Бенито успел его остановить.
— Отец, — сказал он, — в окне выломана решетка… Веревка спускается до самой земли… Пирога ждет на канале в ста шагах отсюда, Араужо отведет ее далеко от Манауса, на другой берег Амазонки, где ваши следы затеряются! Отец, надо бежать, бежать немедленно! Это совет самого судьи!
— Надо бежать! — повторил Маноэль.
— Бежать?.. Мне?.. Бежать еще раз! Снова бежать!
Скрестив руки и высоко подняв голову, Жоам Дакоста медленно отступил в глубину камеры.
— Никогда! — сказал он таким твердым голосом, что ошеломленные Бенито и Маноэль замерли на месте.
Молодые люди никак не ожидали такого отпора. Им, и в голову не приходило, что этому побегу воспротивится сам узник.
Бенито подошел к отцу и, глядя ему в глаза, взял за руки, но не затем, чтобы увести, а чтобы тот выслушал его и внял его доводам.
— Отец, вы сказали «никогда»?
— Никогда!
— Отец, — заговорил Маноэль, — ведь я тоже имею право называть вас отцом, — послушайте нас! Мы говорим, что вам надо бежать, бежать немедленно, потому что если вы останетесь, вы будете виновны и перед другими и перед самим собой!
— Остаться — значит обречь себя на смерть! — подхватил Бенито. — Приказ о казни может прийти с минуты на минуту! Если вы думаете, что теперь суд отменит несправедливый приговор, если надеетесь, что он оправдает того, кого осудил двадцать лет назад, вы ошибаетесь! Надежды больше нет! Надо бежать!.. Бегите!
В неудержимом порыве Бенито схватил отца и потащил к окну.
Жоам Гарраль высвободился из рук сына и снова отступил.
— Бежать — значило бы обесчестить себя и вас вместе со мной! — ответил он, и в голосе у него звучала непоколебимая решимость. — Это значило бы признать себя виновным. Если я сам, по доброй воле, отдал себя в руки правосудия моей страны, я должен ждать его решения, каким бы оно ни было, и я его дождусь!
— Но приведенных вами доводов недостаточно, — возразил Маноэль, — ведь у нас до сих пор нет юридического доказательства вашей невиновности! И мы настаиваем на вашем побеге лишь потому, что сам судья Жаррикес нам об этом сказал. У вас нет другой возможности спастись от смерти!
— Если так, я умру! — спокойно ответил Жоам Дакоста. — Я умру, протестуя против несправедливого приговора! В первый раз я бежал за несколько часов до казни. Да, я бежал, но тогда я был молод, и передо мной была целая жизнь, чтобы бороться с людской несправедливостью! Но бежать теперь, снова начать жалкую жизнь преступника, который скрывается под чужим именем и думает лишь, как бы обмануть преследующую его полицию; снова начать полную тревоги жизнь, какую я вел двадцать три года, и заставить вас делить ее со мной; всякий день ждать доноса, который рано или поздно меня настигнет, и выдачи меня полиции, даже если я буду в чужой стране?! Разве это значит жить? Нет! Ни за что!
— Отец, — настаивал Бенито, теряя голову от этого упорства. — Вы должны бежать! Я требую!
И, схватив отца, он старался силой подтащить его к окну.
— Нет!.. Нет!..
— Отец, вы сведете меня с ума!
— Сын мой, оставь меня! Я уже бежал один раз из тюрьмы в Вилла-Рике, и люди подумали, что я бежал от заслуженного наказания. Да, они должны были так подумать! Так вот, ради доброго имени, которое носите и вы, я отказываюсь бежать еще раз!
Бенито упал к ногам отца. Он протягивал к нему руки, он умолял…
— Но этот приказ, отец, — твердил он, — этот приказ может прийти уже сегодня, каждую минуту… и в нем будет смертный приговор!
— Если бы приказ был уже здесь, я и то не изменил бы своего решения. Нет, сын мой! Виновный Жоам Дакоста мог бы бежать. Невиновный — не убежит!
Затем произошла душераздирающая сцена. Бенито боролся с отцом. Маноэль в смятении стоял у окна, готовый подхватить пленника, но тут дверь в камеру вдруг отворилась.
На пороге стояли начальник полиции, а за ним тюремный надзиратель и несколько солдат.
Начальник полиции увидел, что здесь готовился побег, но поза заключенного говорила, что он отказался бежать. Полицейский ничего не сказал. Но лицо его выразило глубокое сожаление. Несомненно, он, как и судья Жаррикес, хотел бы, чтобы Жоам Дакоста бежал из тюрьмы.
А теперь… слишком поздно!
Держа в руке какую-то бумагу, начальник полиции подошел к заключенному.
— Прежде всего, — сказал ему Жоам Дакоста, — позвольте вас заверить, что от меня одного зависело бежать из тюрьмы, но я отказался.
Начальник полиции кивнул головой; затем, стараясь придать твердость своему голосу, объявил:
— Жоам Дакоста, только что получен приказ от министра юстиции из Рио-де-Жанейро.
— Ах, отец! — закричали Бенито и Маноэль.
— Этот приказ, — спросил Жоам Дакоста, скрестив руки на груди, — предписывает привести в исполнение смертный приговор?
— Да!
— Когда?
— Завтра!
Бенито бросился к отцу и, обхватив его, еще раз попытался вытащить из камеры… Солдатам пришлось вырвать узника из его объятий.
Затем, по знаку начальника полиции, Маноэля и Бенито вывели из тюрьмы. Надо было положить конец этой тягостной сцене, которая и так слишком затянулась.
— Сударь, могу ли я завтра утром, перед казнью, провести несколько минут с отцом Пассанья? — спросил заключенный начальника полиции. — Прошу вас все ему сообщить.
— Ему сообщат.
— Будет мне позволено повидать мою семью и в последний раз обнять жену и детей?
— Вы их увидите.
— Благодарю вас, сударь. А теперь прикажите охранять это окно, я не хочу, чтобы меня вытащили отсюда насильно!
Начальник полиции поклонился и вышел вместе с тюремным надзирателем и солдатами.
Осужденный, жизнь которого через несколько часов должна была оборваться, остался один.
Итак, приказ был получен и, как предвидел судья Жаррикес, этот приказ предписывал немедленно привести в исполнение приговор, вынесенный Жоаму Дакосте. Обвиняемый не представил никаких доказательств своей невиновности. Правосудие должно свершиться.
На другой день, 31 августа, в девять часов утра осужденный должен быть повешен.
В Бразилии смертную казнь обычно заменяли более мягким наказанием и применяли ее только к неграм; но на этот раз казнь грозила белому.
Таковы законы о преступлениях в Алмазном округе, где, в интересах общества, наказания никогда не смягчаются.
Теперь ничто не могло спасти Жоама Дакосту. И потеряет он не только жизнь, но и честь.
В это самое утро, 31 августа, какой-то всадник мчался во весь опор в Манаус. Он так гнал своего скакуна, что в полумиле от города благородный конь упал, не в силах двигаться дальше.
Всадник даже не попытался его поднять. Он взял от коня все, что тот мог ему дать, и даже больше, а теперь, несмотря на собственную усталость, вскочил и бросился в город.
Этот человек прискакал из Восточных провинций по левому берегу реки. Он истратил все свои деньги на покупку лошади, потому что на ней можно было добраться до Манауса скорее, чем на пироге, идущей против течения.
То был Фрагозо.
Удалось ли нашему молодцу осуществить свой замысел, о котором он никому не говорил? Нашел ли он отряд, где служил Торрес? Открыл ли какую-нибудь тайну, которая могла бы еще спасти Жоама Дакосту?
Этого он и сам не знал; но, во всяком случае, спешил как можно скорее сообщить судье Жаррикесу все, что разузнал во время этой короткой поездки.
Вот как было дело.
Фрагозо не ошибся, узнав в Торресе лесного стражника из отряда, орудовавшего на берегах Мадейры.
Он отправился туда и в устье этого притока Амазонки выяснил, что начальник лесной стражи находится где-то в окрестностях.
Не теряя ни минуты, Фрагозо пустился на розыски и не без труда нашел его.
Начальник лесной стражи охотно ответил на вопросы Фрагозо. Они были так безобидны, что у него не было никакой причины скрытничать.
Ведь Фрагозо задал ему всего три вопроса:
— Не служил ли в вашем отряде несколько месяцев назад лесной стражник Торрес?
— Да, служил.
— Не было ли у него в отряде близкого товарища, который недавно умер?
— Был.
— А как его звали?
— Ортега.
Вот и все, что выведал Фрагозо. Могли ли эти сведения как-нибудь изменить положение Жоама Дакосты? Маловероятно!
Фрагозо и сам это понимал и потому стал расспрашивать начальника, знал ли он этого Ортегу, не может ли сказать, откуда он родом, и добавить что-нибудь о его прошлом. Все это могло иметь большое значение, так как, по словам Торреса, этот Ортега и был настоящим виновником преступления в Тижоке.
Но, к несчастью, начальник лесной стражи больше ничего не мог сообщить.
Достоверно было то, что Ортега много лет служил в лесной полиции, что с Торресом его связывала тесная дружба, что их всегда видели вместе, и Торрес был при нем в его последние минуты. Вот и все, что знал начальник полиции, и к этому ничего не мог добавить.
Фрагозо пришлось удовлетвориться этими незначительными данными, и он тотчас уехал.
Но если преданный Фрагозо не достал доказательств, что этот Ортега и был виновником преступления в Тижоке, то он установил хотя бы, что Торрес не солгал, рассказав, как один из его товарищей по отряду умер у него на руках.
Что же касается утверждения Торреса, будто Ортега отдал ему важный документ, то оно становилось теперь весьма правдоподобным. Вполне возможно также, что документ имеет отношение к преступлению в Тижоке, истинным виновником которого и был Ортега, и что в нем Ортега признает свою вину и описывает обстоятельства дела, подтверждающие ее. Следовательно, если бы можно было прочесть документ, если б удалось найти к нему ключ, если б узнать число, на котором он построен, то правда несомненно выплыла бы на свет.
Но этого числа Фрагозо не знал. Еще кое-какие дополнительные сведения, почти убеждающие в том, что авантюрист ничего не выдумал, некоторые указания на то, что в документе скрывается тайна тижокского дела — вот и все, что наш добрый малый привез от начальника отряда, в котором служил Торрес.
Однако, как ни мало он узнал, Фрагозо спешил поскорей рассказать все судье Жаррикесу. Он понимал, что нельзя терять ни часа, вот почему в то утро, измученный и разбитый, он так торопился в Манаус.
Полмили, отделявшие его от города, Фрагозо пробежал за несколько минут. Какое-то непреодолимое предчувствие гнало его вперед, и порой ему казалось, что спасение Жоама Дакосты теперь в его руках.
Вдруг Фрагозо остановился как вкопанный.
Он выбежал на небольшую площадь за городскими воротами.
Там, окруженная довольно плотной толпой, возвышалась виселица, с которой уже свешивалась веревка.
Фрагозо почувствовал, что последние силы его покидают. Он упал и невольно зажмурился. Он не хотел ничего видеть, а губы его шептали:
— Поздно!.. Поздно!..
Но нечеловеческим усилием он заставил себя встать. Нет! Еще не поздно! Ведь тело Жоама Дакосты еще не качается на веревке!
— Судья Жаррикес! Судья Жаррикес! — закричал Фрагозо.
И, задыхаясь, со всех ног бросился к городским воротам, пробежал по главной улице Манауса и еле живой от усталости упал на крыльце дома судьи.
Дверь была заперта. У Фрагозо едва хватило силы постучаться.
Ему открыл слуга:
— Хозяин никого не принимает.
Фрагозо, не слушая, оттолкнул слугу, пытавшегося преградить ему дорогу, и бросился через весь дом к кабинету судьи.
— Я приехал из провинции, где Торрес служил лесным стражником! — крикнул он, распахнув дверь. — Господин судья, Торрес не солгал! Остановите, остановите казнь!
— Вы нашли этот отряд?
— Да!
— И привезли шифр документа?
Фрагозо ничего не ответил.
— Тогда оставьте меня! Оставьте меня! — завопил судья Жаррикес и в припадке ярости схватил документ, чтобы его разорвать.
Фрагозо поймал его за руку и удержал.
— Тут скрыта истина! — сказал он.
— Знаю, — ответил Жаррикес, — но что толку в истине, которую нельзя раскрыть!
— Она откроется! Это необходимо! Так будет!
— Еще раз спрашиваю: есть у вас шифр?
— Нет! Но повторяю, Торрес не солгал!.. Один из его товарищей, с которым он был очень близок, умер несколько месяцев назад и — нет сомнения — этот человек передал ему документ, который Торрес хотел продать Жоаму Дакосте.
— Да! — ответил Жаррикес. — Да! Сомнения нет… для нас. Но это вызывает сомнение у тех, от кого зависит жизнь осужденного!.. Оставьте меня!
Он оттолкнул Фрагозо, но тот ни за что не хотел уходить. Он бросился к ногам судьи.
— Жоам Дакоста невиновен! — кричал он. — Вы не дадите ему погибнуть! Не он совершил преступление в Тижоке, а товарищ Торреса, написавший документ! Это Ортега!
Услышав это имя, Жаррикес подскочил. Потом, когда бушевавшая в нем буря немного поутихла, он разжал судорожно стиснутый в руке документ, расправил его на столе, уселся и, проведя рукой по глазам, пробормотал:
— Это имя… Ортега!.. Попробуем!..
И, написав новое имя, принесенное Фрагозо, принялся обрабатывать его, как он уже столько раз, но тщетно делал со многими другими именами. Он надписал его над первыми шестью буквами текста и получил следующую таблицу:
ОРТЕГА
СГУЧПВ
— Нет! — сказал он. — Ничего не выходит!
И правда, букву Г, стоящую под Р, нельзя передать цифрой, ибо Р в алфавите стоит после Г; буквы Е и Г отстоят так далеко от Ч и П, что дают двузначные числа; только буквы С и В, написанные под О и А, дают соответственно цифры 3 и 2.
В эту минуту с улицы донеслись страшные крики — крики отчаяния.
Фрагозо вскочил и, прежде чем судья успел ему помешать, распахнул окно.
Толпа запрудила улицу. Приближался час, когда заключенного должны были вывести из тюрьмы, и народ двигался к площади, где стояла виселица.
Судья Жаррикес, на которого страшно было смотреть, не отрывал застывшего взгляда от документа.
— Последние буквы! — пробормотал он. — Попробуем еще последние буквы!
То была единственная оставшаяся надежда.
Дрожащей рукой, с трудом выводя буквы, он написал имя «Ортега» над шестью последними буквами документа, так же как он только что сделал с шестью первыми.
Тут он невольно охнул. Прежде всего он увидел, что эти шесть букв стоят в алфавите впереди тех, что составляют имя Ортеги, и могут быть переданы цифрами и образовать число.
В самом деле, когда он составил таблицу и стал считать число знаков между буквами, вот что он получил:
ОРТЕГА
432513
ТУФКДГ
Итак, он составил число 432513. Но было ли это числе ключом к документу?
Не будет ли эта попытка такой же неудачей, как и все прежние?
Теперь крики на улице усилились. В них слышались гнев и сострадание, овладевшие толпой. Осужденному оставалось жить считанные минуты.
Вне себя от горя Фрагозо выбежал из комнаты. Он хотел еще раз увидеть своего благодетеля и проститься с ним. Он хотел броситься перед мрачным шествием, остановить его и крикнуть: «Не убивайте этого праведника! Не убивайте его!»
Тем временем судья Жаррикес написал найденное им число над первыми буквами документа, несколько раз повторяя его, пока не получил следующую строчку:
Потом он стал отсчитывать назад в алфавите число знаков, указанных в верхней строчке, подставляя найденные буквы, и прочел:
— Настоящий виновник кражи ал…
Судья взревел от радости! Число 432513 и было тем самым ключом, который он так долго искал! Имя Ортега открыло ему это число.
Наконец-то нашел он ключ к документу, который неопровержимо докажет невиновность Жоама Дакосты! И, не читая дальше, судья бросился из кабинета и выскочил на улицу с криком:
— Стойте! Стойте!
Он мчался сквозь толпу, которая расступалась перед ним, и мигом оказался перед тюрьмой, откуда как раз выводили осужденного, за которого в отчаянии цеплялись жена и дети. Добежав до Жоама Дакосты, судья задохнулся и, не в силах говорить, только размахивал зажатым в руке документом. Наконец с его губ сорвалось:
— Невиновен! Невиновен!
Когда появился судья, мрачное шествие остановилось. Гулкое эхо далеко разнесло его возглас, многократно повторенный толпой:
— Невиновен! Невиновен!
Затем наступила мертвая тишина. Все хотели слышать каждое слово, произнесенное судьей.
Судья Жаррикес сел на каменную скамью; Минья, Бенито, Маноэль и Фрагозо окружили его, а Жоам Дакоста стоял, прижимая к груди Якиту. Прежде всего судья, пользуясь найденным числом, принялся расшифровывать последний абзац документа; с помощью цифр он заменял в криптограмме букву за буквой и, по мере того как на бумаге возникали новые слова, он разделял их, ставил знаки препинания и читал вслух.
Вот что он прочитал в глубокой тишине:
НАСТОЯЩИЙ ВИНОВНИК КРАЖИ АЛМАЗОВ
432513432 51343251 34325 1343251
СГУЧПВЭЛЛ ЗИРТЕПНД НФГИН БОРГЙУГ
И УБИЙСТВА СОЛДАТ ОХРАНЫ В НОЧЬ НА
3 43251343 251343 251343 2 5134 32
Л ЧДКОТХЖГ УУМЗДХ РЪСГСЮ Д ТПЪА РВ
ДВАДЦАТЬ ВТОРОЕ ЯНВАРЯ ТЫСЯЧА
51343251 343251 343251 343251
ЙГГИЩВЧЭ ЕЦСТУЖ ВСЕВХА ХЯФБЬБ
ВОСЕМЬСОТ ДВАДЦАТЬ ШЕСТОГО ГОДА
343251343 25134325 1343251 3432
ЕТФЗСЭФТХ ЖЗБЗЪГФБ ЩИХХРИП ЖТЗВ
НЕ ЖОАМ ДАКОСТА, НЕСПРАВЕДЛИВО ПРИ
51 3432 5134325 1343251343251 343
ТЖ ЙТГО ЙБНТФФЕ ОИХТТЕГИИОКЗП ТФЛ
ГОВОРЕННЫЙ К СМЕРТИ, А Я, НЕСЧАСТНЫЙ
2513432513 4 325134 3 2 5134325134
ЕУГСФИПТЬМ О ФОКСХМ Г Б ТЖФЫГУЧОЮН
СЛУЖАЩИЙ УПРАВЛЕНИЯ АЛМАЗНОГО
32513432 5134325134 325134325
ФНШЗГЭЛЛ ШРУДЕНКОЛГ ГНСБКССЕУ
ОКРУГА; ДА, Я ОДИН, В ЧЕМ И ПОДПИСЫ
134325 13 4 3251 3 432 5 1343251
ПНФЦЕЕ ЕГ Г СЖНО И ЫИО Н РСИТКЦЬ
ВАЮСЬ СВОИМ НАСТОЯЩИМ ИМЕНЕМ,
34325 13432 513432513 432513 432513
ЕДБУБ ТЕТЛО ТБФЦСБЮЙП МПЗТЖП
ОРТЕГА
432513
ТУФКДГ
Как только судья прочел документ, вокруг загремело несмолкаемое «ура».
В самом деле, что могло быть убедительнее последнего абзаца, который подытоживал смысл документа, утверждал невиновность хозяина икитосской фазенды и спасал от виселицы жертву чудовищной судебной ошибки!
Жоам Дакоста, окруженный женой, детьми, друзьями, не успевал пожимать протянутые ему руки. Как ни был тверд его характер, однако теперь наступила реакция, и слезы радости текли у него из глаз, а сердце благодарило провидение, которое так чудесно спасло его в ту минуту, когда должна была свершиться казнь, и остановило худшее из преступлений — гибель невиновного!
Да, предстоящее оправдание Жоама Дакосты теперь ни у кого не вызывало сомнения. Истинный виновник преступления в Тижоке сам признался в своем злодеянии и раскрыл все обстоятельства, при которых его совершил. Судья Жаррикес с помощью ключа тут же расшифровал весь документ.
Вот в чем признался Ортега.
Этот негодяй служил в управлении алмазных копей вместе с Жоамом Дакостой. Он и был служащим, сопровождавшим конвой в Рио-де-Жанейро. Его не испугала мысль разбогатеть ценой убийства и грабежа, и он сообщил контрабандистам, в какой день конвой выступит из Тижоки.
Во время нападения разбойников, которые подстерегали обоз в окрестностях Вилла-Рики, он делал вид, что защищается от них вместе с охраной; потом упал среди убитых и был унесен своими сообщниками. Вот почему единственный уцелевший в этой резне солдат сообщил, что Ортега погиб в борьбе.
Однако грабеж не пошел на пользу преступнику; вскоре его самого ограбили товарищи, помогавшие ему совершить преступление.
Оставшись без средств и не смея вернуться в Тижоку, Ортега бежал в северные провинции Бразилии, к верховью Амазонки, где орудовала «лесная стража». Надо было жить, и Ортега поступил в один из этих малопочтенных отрядов. Там у новичка не спрашивали, ни кто он, ни откуда пришел. Итак, Ортега стал лесным стражником и много лет занимался охотой за людьми.
Вот при каких обстоятельствах авантюрист Торрес, тоже оказавшийся без средств к существованию, сделался его товарищем. Они сошлись и подружились. Но, как говорил Торрес, злодея мало-помалу начали мучить угрызения совести. Его преследовали воспоминания о совершенном преступлении. Он знал, что вместо него осужден другой человек. Знал, что человек этот — его сослуживец Жоам Дакоста, и что хотя невинно осужденному удалось бежать из тюрьмы, он остается под постоянной угрозой смертной казни.
Однажды во время похода, предпринятого несколько месяцев назад, отряд Ортеги перешел перуанскую границу и случайно оказался в окрестностях Икитоса; там Ортега увидел Жоама Гарраля и сразу догадался, что это Жоам Дакоста, но тот его не узнал.
Тогда-то Ортега и решил по мере своих сил исправить несправедливость, жертвой которой оказался его прежний сослуживец. Он написал документ, где изложил все подробности преступления в Тижоке; но, как мы знаем, придал ему форму криптограммы, которую собирался послать хозяину икитосской фазенды вместе с шифром, чтобы тот мог ее прочесть.
Смерть помешала ему довести до конца свое намерение. В схватке с неграми у Мадейры он был тяжело ранен и почувствовал, что близок его конец. При нем был товарищ — Торрес, и он решился доверить другу тайну, которая всю жизнь тяготила его. Ортега отдал Торресу документ, написанный собственной рукой, взяв с него клятву, что он вручит его Жоаму Дакосте, и сообщил ему имя и адрес хозяина икитосской фазенды, а также число 432513, без которого документ было невозможно прочесть.
Мы знаем, как после смерти Ортеги бесчестный Торрес выполнил его поручение, как он решил извлечь выгоду из доверенной ему тайны и пустился на гнусное вымогательство.
Торресу было суждено погибнуть, не добившись своей цели, и он унес с собой свою тайну. Но найденное Фрагозо имя Ортега, стоявшее как подпись под документом, дало наконец возможность проницательному судье Жаррикесу расшифровать его.
Да! Это было то самое доказательство, которое все так искали, неоспоримое свидетельство невиновности Жоама Дакосты, возвращавшее ему жизнь и честь!
Крики «ура!» прокатились с новой силой, когда достойный судья прочитал вслух, в назидание всем собравшимся, страшную историю, изложенную в документе.
Теперь, получив неопровержимое доказательство, Жаррикес заявил, с согласия начальника полиции, что в ожидании новых инструкций, которые будут запрошены из Рио-де-Жанейро, Жоам Дакоста будет жить не в тюрьме, а в собственном доме судьи.
Это не вызвало никаких затруднений, и Жоам Дакоста, окруженный своими близкими и провожаемый всем населением Манауса, был доставлен к дому судьи чуть ли не на руках, как народный герой.
Наконец благородный хозяин икитосской фазенды был вознагражден за все муки долгих лет изгнания, и если он был счастлив за свою семью еще больше, чем за себя, то не меньше гордился он своей родиной, не давшей свершиться такой жестокой несправедливости.
А что же в это время было с Фрагозо?
Его обступили со всех сторон. Бенито, Маноэль, Минья осыпали ласками доброго малого, не отставала от них и Лина. Он просто не знал, кого слушать, и всячески отклонял всеобщие похвалы: он, право же, их не заслужил! Все это дело случая! Разве можно благодарить его за то, что он узнал лесного стражника? Разумеется, нет! Если ему и пришло в голову разыскать отряд, в котором служил Торрес, то он и сам не знал, будет ли от этого прок, а что до имени «Ортега», то он и не подозревал, на что оно пригодится.
Молодец Фрагозо! Вольно или невольно, а все же именно он спас Жоама Дакосту!
Но какая удивительная цепь разнообразных событий привела наконец к желанной цели: спасение Фрагозо, когда он погибал от истощения в икитосском лесу; радушный прием, оказанный ему на фазенде; встреча с Торресом на бразильской границе; водворение авантюриста на жангаде и, наконец, счастливая случайность, что Фрагозо когда-то видел его.
— Ну что ж, все это так! — заключил Фрагозо. — Но тогда не мне вы обязаны этим счастьем, а Лине!
— Как, мне? — удивилась юная мулатка.
— Разумеется, вам! Если бы не лиана, если бы не ваша выдумка, разве мне удалось бы осчастливить столько людей?
Нечего и говорить, что все хвалили и баловали Фрагозо и Лину; не только вся семья Дакосты, но и их новые, приобретенные в несчастье друзья из Манауса.
А разве судья Жаррикес не внес своей доли в оправдание невинно осужденного? Если, несмотря на весь свой аналитический талант, он не мог сразу прочесть этот абсолютно непонятный документ, не имея ключа, зато он отгадал, на какой системе основан его шифр. А кто смог бы, кроме него, по одному имени «Ортега» отыскать число, известное только ныне умершим преступнику и Торресу?
И слова благодарности сыпались на него дождем!
Незачем говорить, что в тот же день в Рио-де-Жанейро был отослан новый подробный доклад, к которому присоединили и документ вместе с шифром, позволявшим его прочесть. Теперь оставалось только ждать новых инструкций от министра юстиции, и никто не сомневался, что он прикажет немедленно освободить заключенного.
Путешественникам приходилось провести еще несколько дней в Манаусе; потом Жоам Дакоста с семьей, освободившись от всех забот и тревог и попрощавшись с Жаррикесом, снова взойдет на жангаду и поплывет вниз по Амазонке до Пара, где путешествие должно закончиться двумя свадьбами: Миньи с Маноэлем и Лины с Фрагозо, по плану, составленному еще до отъезда из Икитоса.
Прошло четыре дня, и 4 сентября пришел приказ освободить заключенного. Документ был признан подлинным. Почерк оказался действительно почерком Ортеги, служившим в Алмазном округе, и признание в преступлении, изложенном с мельчайшими подробностями, было несомненно написано его рукой.
Невиновность осужденного в Вилла-Рике была наконец признана судебными властями. Жоам Дакоста получил полную реабилитацию.
В тот же день судья Жаррикес обедал с семьей Дакосты на жангаде, а когда наступил вечер, все горячо пожали ему руку. Прощание было трогательным, но, расставаясь, все дали друг другу обещание вновь встретиться в Манаусе на обратном пути, а потом и на фазенде в Икитосе.
На другой день, 5 сентября, как только взошло солнце, был дан сигнал к отплытию. Жоам Дакоста, Якита, их дочь и сыновья — все стояли на палубе громадного плота. Отчалив, жангада вышла на середину реки, а когда она скрылась за поворотом Риу-Негру, ей вслед еще неслись громкие «ура» жителей Манауса, толпившихся на берегу.
Что же сказать о второй части путешествия вниз по течению великой реки? То была вереница счастливых дней для благородной семьи. Жоам Дакоста жил новой жизнью, и ее сияние озаряло всех его близких.
Теперь, на вздувшихся от паводка водах, жангада скользила быстрее. Она оставила по левую руку деревеньку Дон-Хозе-де-Матури, а по правую — устье Мадейры, которая обязана своим названием целой флотилии бревен и деревьев, либо без коры, либо еще с зелеными ветвями, — они плывут по ней из глубины Боливии. Потом жангада прошла посреди архипелага Канини — островки его похожи на кадки с пальмами — и мимо поселка Серпа, который несколько раз переезжал с берега на берег, пока наконец не обосновался на левой стороне реки, где перед его хижинами желтым ковром расстилается песчаная отмель.
Деревня Сильвес, на левом берегу реки, и городок Вилла-Белла, главный рынок сбыта гуараны для всей провинции, скоро остались позади громадного плота, а также деревня Фару и знаменитая река Ньямунда, где в 1539 году, как уверял Орельяно, на него напали воинственные женщины, которых с тех пор никто не встречал; эта легенда и дала название бессмертной реке Амазонке.
Здесь кончалась обширная провинция Риу-Негру и начиналась провинция Пара. В этот день, 22 сентября, семья Дакосты, зачарованная красотой несравненной долины, вошла в ту часть бразильского государства, которая на востоке граничила с Атлантическим океаном.
— До чего же прекрасно! — беспрестанно повторяла Минья.
— Но до чего долго! — шептал Маноэль.
— Ну что за красота! — твердила Лина.
— Ну когда же мы приедем! — вздыхал Фрагозо.
Да, нелегко понять друг друга, если смотреть на все с таких разных точек зрения! Но все же они весело проводили время, и к Бенито, который никуда не спешил и не томился ожиданием, вернулось его прекрасное настроение.
Вскоре жангада поплыла между бесконечными плантациями какаовых деревьев, на темной зелени которых выделялись желтыми и красными пятнами соломенные и черепичные крыши хижин, разбросанных по обоим берегам реки, от Обидуса до городка Монти-Алегри.
Потом открылось устье реки Тромбетас, черные воды которой плещутся у самых зданий Обидуса, настоящего городка, даже с крепостью и красивыми домиками вдоль широких улиц; здесь расположены склады добываемого вокруг какао; городок этот находится всего в ста восьмидесяти милях от Белена.
Вскоре путешественники увидели приток Тапажос с серо-зеленой водой, текущий с юго-запада, а за ним — богатый городок Сантарен, где не меньше пяти тысяч жителей, главным образом индейцев; дома их на окраине города стоят на широких отмелях, покрытых белым песком.
Покинув Манаус, жангада плыла не останавливаясь по более просторному руслу Амазонки. Плот двигался день и ночь, под бдительным надзором опытного лоцмана. Остановок больше не делали ни для развлечения пассажиров, ни ради торговых дел, и жангада шла вперед, быстро приближаясь к своей цели.
После селения Алемкер, на левом берегу реки, взглядам путешественников открылся широкий горизонт. Вместо закрывавшей его полосы лесов появились гряды холмов, мягкие очертания которых ласкали глаз, а за ними выступали вершины настоящих гор, смутно вырисовываясь вдалеке.
Ничего подобного не приходилось видеть ни Яките с дочерью, ни Лине и старой Сибеле. Зато Маноэль был в провинции Пара как дома. Он знал, как называется двойная цепь гор, теснившая долину великой реки, которая понемногу сужалась.
— Справа, — сказал он, — цепь Паруакарта, идущая полукругом к югу. Слева — горы Курува, мы скоро минуем их последние уступы.
— Стало быть, мы приближаемся? — спросил Фрагозо.
— Приближаемся! — ответил Маноэль.
Оба жениха, как видно, хорошо понимали друг друга; они незаметно, но весьма выразительно кивнули друг другу головой.
Наконец, несмотря на приливы, которые, начиная с Обидуса, уже давали себя знать и слегка замедляли ход жангады, наши путешественники проплыли мимо городков Монти-Алегри и Праинья де Онтейро, потом мимо устья Ксингу.
Как мощно раскинулась здесь Амазонка и как ясно было, что скоро эта царица рек разольется во всю ширь, словно настоящее море! Берега ее покрывала буйная растительность высотой в восемьдесят футов и окаймлял густой, как лес, камыш. Городки Боа-Виста, Гурупа, которые сейчас пришли в упадок, вскоре остались позади и казались лишь темными точками.
Теперь река разделилась на два широких рукава, вливавшихся в Атлантический океан: один стремился на северо-восток, другой прямо на восток, а между ними образовался обширный остров Маражо. Остров этот величиной с целую провинцию имеет не менее ста восьмидесяти лье в окружности. Пересеченный сетью речек и болот, он покрыт на западе лесами, а на востоке саваннами, что благоприятно для скотоводства, и на них пасутся тысячные стада.
Остров Маражо представлял собой единственное препятствие, преградившее путь Амазонке, и заставил ее раздвоиться недалеко от того места, где она сбрасывает свои воды в море. Следуя по большему рукаву, жангада прошла бы подле островов Кавиана и Мешиана и вышла бы в устье шириной около пятидесяти лье; но здесь ее встретили бы валы «поророки» — чудовищного прилива, который за три дня до новолуния и до полнолуния поднимает в реке воду за две минуты, а не за обычные шесть часов, на двенадцать — пятнадцать футов выше ее уровня. Это один из самых опасных приливов.
К счастью, меньший рукав, так называемый канал Бревис, естественный приток реки Пара, не подвержен опасностям этого грозного явления природы; приливы и отливы в нем более спокойны. Лоцману Араужо это было давно известно. Поэтому он выбрал именно его и повел жангаду среди великолепных лесов, мимо разбросанных кое-где островов, поросших громадными пальмами «муритис»; погода стояла такая ясная, что не приходилось опасаться бурь, которые часто налетают на канал Бревис.
Спустя несколько дней жангада проплыла мимо деревни Брева, которая, хотя ее окрестности каждый год надолго затопляются паводком, стала однако к 1845 году уже значительным городом с сотней домов. Эту область раньше населяли индейцы тапуйа, но теперь индейцы Нижней Амазонки все больше смешиваются с белым населением, что скоро приведет к полному их слиянию.
Жангада все продолжала спускаться вниз по реке. Она то шла вдоль манговых деревьев, чуть не цепляясь за их длинные корни, раскинутые на поверхности воды, как лапы громадных крабов, то скользила мимо пальм со светло-зеленой листвой и гладкими стволами, в которые команда упиралась длинными баграми, выводя жангаду на быстрину.
Потом появилась река Токантинс, которая принимает в себя воды многих речек из провинции Гояс и впадает в Амазонку, образуя широкое устье.
На обоих берегах развертывалась величественная панорама, как будто чудесный механизм все время передвигал ее от носа к корме жангады.
Теперь многочисленные, спускавшиеся по реке суденышки — убы, эгаритеи, вижилинды, всевозможные пироги, маленькие и средние каботажники с низовьев Амазонки и с Атлантического побережья — вереницей следовали за жангадой, словно шлюпки, сопровождающие громадный военный корабль.
Наконец справа появился Санта-Мария-де-Белен-до-Пара — «Город», как коротко зовут его жители провинции, с живописными рядами белых многоэтажных домов, с укрывшимися под пальмами монастырями, колокольнями кафедрального собора и церкви Ностра-Сеньораде-Мерсед и с целой флотилией шхун, бригов и трехмачтовиков, с помощью которых этот торговый город поддерживает связь со Старым Светом.
У пассажиров жангады сильно забилось сердце. Наконец-то достигли они цели своего путешествия, еще недавно казавшейся им недостижимой. Когда Жоама Дакосту арестовали в Манаусе и путешествие их было прервано на полдороге, могли ли они надеяться, что увидят столицу провинции Пара?
И вот, 15 октября, через четыре с половиной месяца после того, как они покинули фазенду в Икитосе, перед ними за крутым поворотом реки вдруг появился Белен.
О приближении жангады стало известно за несколько дней. Весь город знал историю Жоама Дакосты. Этого достойного человека ждали! Ему и его родным готовили самый сердечный прием!
Навстречу ему вышли сотни лодок, и вскоре жангаду наводнила толпа людей, приветствуя соотечественника, вернувшегося из столь долгого изгнания. Тысячи любопытных, вернее сказать — тысячи друзей, столпились на плавучей деревне задолго до того, как она вошла в гавань, но плот был так велик и прочен, что мог бы выдержать население целого города.
В одной из первых пирог, поспешивших навстречу жангаде, прибыла госпожа Вальдес. Мать Маноэля могла наконец обнять свою новую дочь, избранницу ее сына. Если почтенная дама была не в состоянии поехать в Икитос, то теперь Амазонка сама принесла к ней часть фазенды вместе с ее новой семьей.
Перед вечером лоцман Араужо прочно пришвартовал жангаду к берегу в небольшой бухте позади арсенала. Здесь была ее последняя стоянка после восьмисот лье пути по великой бразильской реке. Тут индейские шалаши, негритянские хижины и склады с ценным грузом постепенно разберут, потом, в свою очередь, исчезнет главный дом, спрятавшийся под завесой зелени и цветов, а за ним и маленькая часовня, скромный колокол которой сейчас отвечал на громкий перезвон беленских церквей.
Но прежде совершится торжественный обряд на самой жангаде: бракосочетание Маноэля с Миньей и Фрагозо с Линой. Отцу Пассанье предстояло заключить этот двойной союз, суливший им столько счастья. Здесь, в этой маленькой часовенке, обе пары получат благословение священника.
Если часовенка была так мала, что вмещала только членов семьи Дакосты, то на жангаде можно было принять всех желающих присутствовать при этом обряде; а если наплыв гостей будет так велик, что всем не хватит места, тогда река предоставит уступы своего обширного берега толпе доброжелателей, пришедших приветствовать человека, который после своего блистательного оправдания стал героем дня!
Обе свадьбы были торжественно и пышно отпразднованы на другой день, 16 октября.
День стоял чудесный, и с десяти часов утра на жангаду хлынула толпа гостей. На улицы высыпало почти все население Белена в праздничных платьях и столпилось на берегу. Реку запрудило множество лодок, наполненных зрителями; они окружили громадный плот, и водная гладь Амазонки скрылась под этой флотилией, выстроившейся до самого левого берега.
Первый удар колокола в часовне послужил сигналом к празднику, радовавшему и глаз и слух. Церкви в Белене разом ответили колоколу с жангады. Суда в порту до самой верхушки мачт украсились флагами, и чужеземные корабли тоже подняли свои флаги, салютуя бразильскому знамени. Со всех сторон послышались ружейные выстрелы, но стрельба не могла заглушить громогласного «ура!», вылетавшего из тысяч уст.
Семья Дакосты вышла из дому и направилась сквозь толпу к маленькой часовне.
Жоама Дакосту встретили неистовыми рукоплесканиями. Он вел под руку госпожу Вальдес. Якиту вел беленский губернатор, который, вместе с товарищами молодого врача, почтил своим присутствием свадебную церемонию. Маноэль шел рядом с Миньей, прелестной в подвенечном наряде; за ними шествовал Фрагозо, ведя за руку сияющую от счастья Лину; а дальше шли Бенито, старая Сибела и слуги между выстроившейся в две шеренги командой жангады.
Отец Пассанья ждал обе пары в дверях часовни. Обряд был совершен просто, и те же руки, которые когда-то благословили Жоама и Якиту, поднялись еще раз, благословляя их детей.
Такое счастье нельзя омрачать печалью долгой разлуки.
И Маноэль Вальдес решил вскоре подать в отставку, чтобы соединиться со всей семьей в Икитосе, где он может заняться полезной деятельностью как врач на гражданской службе.
Разумеется, Фрагозо с женой, не раздумывая, решили последовать за теми, кого считали скорее своими друзьями, чем хозяевами.
Госпожа Вальдес не захотела разлучать сына со всей дружной семьей, но с одним условием: что ее будут часто навещать в Белене.
И это будет совсем не трудно. Ведь большая река — самый верный способ сообщения между Икитосом и Беленом, и связь эта никогда не прервется. А через несколько дней по Амазонке пойдет первый пакетбот; он будет совершать быстрые регулярные рейсы, и ему понадобится всего неделя, чтобы подняться вверх по реке, вниз по которой жангада спускалась несколько месяцев.
Бенито успешно завершил крупную торговую операцию, и вскоре от жангады — от всего громадного плота, сколоченного в Икитосе из целого леса, — ничего не осталось.
Прошел месяц, и хозяин фазенды, его жена, сын, Маноэль и Минья Вальдес, Лина и Фрагозо сели на пакетбот и отправились в обширное икитосское имение, управлять которым теперь должен был Бенито.
Жоам Дакоста вернулся туда с высоко поднятой головой и привез с собой большую, счастливую семью.
А Фрагозо повторял раз двадцать на день:
— Эх, кабы не лиана!..
В конце концов он окрестил Лианой юную мулатку, которая вполне оправдывала это милое имя своей нежной привязанностью к славному малому.
— Разница всего в одной букве, — говорил он. — Лина, Лиака — почти то же самое!
В наше время в Манаусе, административном центре штата Амазонас, 142400 жителей; порт на реке Амазонке доступен для морских судов.
Перестановка букв, посредством которой из одного слова составляется другое.
Род задачи, в которой посредством различных комбинаций букв из какого-нибудь загаданного слова создаются новые слова, которые надо разгадать.
В наше время водолазный костюм, или, как сейчас он называется, скафандр, гораздо совершеннее, чем описываемый Ж.Верном; он делается из более легких и прочных материалов, снабжен дыхательным, телефонным и сигнальным оборудованием.
Способ рассуждения, с помощью которого от частных суждений, от исследования фактов приходят к общим выводам.
Факсимиле (лат. fac simile — «сделай подобное») — точное воспроизведение рукописи, документа, подписи средствами фотографии и печати.
Фосфор входит в состав нервной, мозговой и костной тканей человеческого организма.