Он венчал собою небольшой холмик и был виден издалека, этот камень. А вокруг простиралось черное, распаханное под зябь поле. В пластах чернозема, до глянца отполированных лемехами, словно в потускневшем зеркале, отражалось небо. Кое-где на пашне пронзительно сверкала под солнцем паутина — предвестница хорошей погоды.
После рыхлой и вязкой пахоты приятно было ощутить под ногами клочок непотревоженной земли. Я вытряхнул из туфель колкие земляные крошки и собрался отдохнуть на камне, но заметил вдруг такое, что забыл и про усталость.
На плоской, обращенной к небу стороне камня была укреплена крышка от противотанковой мины, а на ней старательно выцарапан силуэт собачьей головы со стоячими ушами. Ниже по защитной, буровато-зеленой краска с той же тщательностью выбита надпись:
По сколам и царапинам на боках камня было заметно, что ему пытались когда-то придать форму обелиска. У основания странного памятника лежал искореженный осколок снаряда, похожий на громадного черного паука с поджатыми лапами.
Очевидно, о камне знали и местные трактористы. Едва ли то было случайностью, что во всем поле плуг пощадил лишь этот маленький холмик, на котором чувствуешь себя, будто на островке среди моря. Вздыбленные борозды бережно огибали заросший вереском и пустырником клочок земли и, постепенно спрямляясь, откатывались к дальнему лесу.
Вдоль опушки с натужным рокотом ползли три трактора. Двигались они ступенчатым строем, как ходили в атаку по этому самому полю танки в уже далекую, но незабываемую пору войны. Четвертый стоял с заглохшим мотором в стороне. Под откинутым капотом возились двое: тракторист — безусый юнец в щегольском новеньком комбинезоне и бригадир Дежнев, ради которого по поручению молодежной газеты я проехал без малого две сотни километров.
Нельзя сказать, чтобы бригадир встретил меня очень любезно.
— Снова про войну! Сколько ж о ней писать можно? — хмуро «просил он, продолжая откручивать топливный штуцер в моторе. — Скоро уж четверть века, как в мире живем, а вы, писатели, все про то же… Ну, уж раз прибыли из области, обождите на том вон бугорке. Освобожусь, подойду.
Освободился он не скоро, когда оживший трактор затарахтел и резво поволок через пашню подпрыгивающий плуг, как бы спеша наверстать упущенное время. Дежнев придирчиво посмотрел ему вслед н направился ко мне, увязая в бороздах задубевшими сапогами.
Беседа поначалу не клеилась. Федор Сергеевич швырнул комок метоши, которой вытирал руки, вытянул из нагрудного кармана пачку сигарет, захватанную грязными пальцами и принялся обстоятельно разминать и выстукивать о ноготь одну сигарету.
— Не знаю, что еще можно рассказать о партизанах? — проворчал он наконец, опускаясь рядом со мной на клочок сбереженной земли. — Все, что интересно, уже печаталось. И в районной газете Гнало, и в областной. Да и лет уж сколько прошло с той поры…
Лоснящимися от машинного масла пальцами он сковырнул с тужурки божью коровку и осторожно опустил ее на листок конского щавеля.
— Скажите, Федор Сергеевич, что это за странный камень водружен здесь? — спросил я. — Памятник вроде…
— Памятник и есть! — охотно подтвердил бригадир. — Приглашали меня, знаете, как-то на День Победы в местную школу. Ну, и рассказал я ребятам историю одну. Про партизанскую собаку. Заинтересовались. Место просили показать, где похоронена. А через полгода иду жнивьем через поле, гляжу — уже и камень торчит (не поленились ведь притащить откуда-то, сорванцы!), и крышку от мины приладили вместо доски мемориальной. Ребятишки! Чего не придумают!
— Расскажите и мне эту историю, Федор Сергеевич.
— Рассказать-то можно, — согласился он без особого воодушевления. — Только блокнотик свой спрячьте. Писать будет не о чем. Ничего героического не услышите. Просто случай из партизанской жизни, не больше.
Из дальнего леса выкатился товарный состав и побежал по блестящим стрункам рельс, дробно и весело постукивая колесами на стыках, Как только тепловоз ворвался на железный мост, чечетка, отбиваемая колесами, стала звонче, слышнее. К ней прибавился басовитый напев мостовых ферм.
— У того, вон, моста и погибла наша Расплата, — показал Федор Сергеевич. — Умерла-то она, правда, здесь, где сейчас камень. Раненая километра полтора сумела отползти. Мост, разумеется, уже не тот, что был в войну. Тот, прежний, взорвала Расплата. После него до конца войны временный стоял. Уже наши, советские, саперы наводили. А этот, железный, что видите, в мирное время отстроен…
Однако по порядку. Нашли мы ее с Валеркой осенью сорок первого. Собственно, не нашли даже: сама к нам из леса вышла. Блинцы мы тогда из мороженой картошки пекли на опушке… Что за блинцы? Было у поселковых ребят такое лакомое блюдо. Могу поделиться рецептом.
Прежде всего, на убранном картофельном поле выискивается случайно оставленная картошка. Время, не забудьте, военное, картошку не по-нынешнему убирали: землю не только лопатами — руками перещупывали, каждый комок в ладошке разминали, чтоб случайно крохотную картофелинку в грядке не оставить. И все-таки даже месяц спустя, если поразбивать мерзлые комья молотком, каким на железной дороге костыли в шпалу заколачивают, глядишь, за день десяток мороженых картофелин и выбьешь. Ну, а дальше пустяковое дело. В проруби на речке отмоешь ту картошку, истолчешь — и пеки себе на здоровье!
С костром вот только мороки бывало. Спичек-то нет. Кресало таскали с собой: набор целый — кремень, напильника обломышек и фитиль из ниток. Высечешь искру, фитиль зачадит, тут не зевай — пату из подкладки выщипывай, раздувай, пока хоть одна хворостиночка не займется.
Валерка на год старше меня, ему в ту пору двенадцать исполнилось. Хозяйственный был мужичок. В телогрейке специально дырку прожег с изнанки, чтоб вату для костра щипать без помехи. Немецкий котелок подобрал на месте, где бои прошли, броневой щиток вместо плиты приспособил. Все это с собой в солдатском вещмешке таскал. Даже кусок серой соли в тряпице носил. Не каждый, кстати, тогда похвастать мог, что соленое ест.
В тот раз здорово повезло нам с Валеркой. Трех часов не долбили землю, а уж почти полный котелок картошки. С костром тоже ладно получилось. Клок соломы нашли у дороги, сушняку на опушке сгребли. В минуту огонек у нас затрепыхался. А как железка раскалилась на костре, тут и пиршество началось. Шлепнешь жменьку толченой картошки, зашипит она, корочкой розовой окинется. От одного запаха слюной изойдешь. Лепешки к тому же присоленые!
Так бы, может, в тепле и сытости даже о доле своей подневольной забыли б на время, если не та, вон, железная дорога поблизости. Нет-нет эшелон по ней прогромыхает на восток. Танки расчехленные па платформах с черными крестами по бокам. Орудия к небу хоботы длиннющие тянут. Солдаты в теплушках песни орут. Чужие песни. Язык чужой слух режет.
— Все едут! Прут все, сволочи! — ворчит Валерка и смотрит вслед составу ненавидяще. — Против наших ведь все это железо. Против Андрея нашего. А ты гляди вот только и блинцы лопай!
Мне казалось, Валерка неспроста так часто поминает про своего (фата Андрея, который воевал по ту сторону фронта с немцами. Не хочет ли он тем самым уколоть, что мой-то старший брат — Николай остался дома, в немецком тылу? Что касается Николая, я и тогда уже кое о чем догадывался, но делиться догадками своими не рисковал даже с другом Валеркой.
Погода между тем портилась. Ветер ожесточился, придавил темные тучи едва не до самой земли. Колкая крупа посыпалась на промерзшее поле, зашуршала, заскребла по грядкам.
Валерка вдруг перестал жевать и опасливо придвинулся ко мне.
— Смотри!.. Волк!
Позади, у леса, стоял поджарый волк. Застыл в этакой настороженной пружинистой стойке и нас с Валеркой будто под прицелом голодных глаз своих держит. Я швырнул в него головешкой из костра. Волк проследил за полетом дымящей головни, ловко увернулся и снова нацелился в нашу сторону.
Валерка не выдержал: нащупал котелок, защемил в кулаке тряпицу с солью и стал пятиться к дороге.
— А, может, это и не волк вовсе — собака, — сказал я. Мне совсем не хотелось уходить от костра. Тем более в котелке еще оставалась толченая картошка.
— А-ну, Дружок! Или как тебя?..
Волк склонил голову набок и чуть заметно вильнул хвостом.
— На-ка, серый! — Я бросил половину лепешечки.
Волк обнюхал ее и проглотил целиком.
— Вот видишь! Какой же это волк? — возликовал я. — Разве волки картошку будут есть? Простая это овчарка… Смотри!
Вторую подачку собака изловчилась перехватить еще в воздухе, только челюсти клацнули. Теперь и Валерка убедился, что перед нами обыкновенная псина. В отместку за свой страх он запустил в непрошенную гостью комом мерзлой земли, и та понуро затрусила к лесу.
Мне стало жаль беднягу. Хозяева ее, вернее всего, погибли, если не успели эвакуироваться от немцев, и не легко было осиротелой собачине привыкать к дикому образу жизни. Судя по жуткой худобе, побоев ей перепадало куда больше, чем корок. Валерке, кажется, тоже было не по себе. Во всяком случае, когда мы вскоре отправились домой, он вроде бы даже обрадовался, заметив позади серую тень.
— Глянь-ка! Так ведь и увязалась!
Не иначе, собаку гипнотизировал запах горячих лепешечек, которые мы сберегли в карманах для домашних. Она кралась за нами на почтительном расстоянии, жадно тянула носом воздух, но тотчас замирала на месте, стоило нам оглянуться.
Мы стали подбрасывать ей крохи от лепешек. Собака слизывала их языком все до единой, даже ничтожно маленькие. Причем с каждой подачкой спутница наша становилась доверчивей. Валерка уже похлопывал по коленке и тянул руку, чтобы погладить дикарку, но тут случилось нечто удивительное. Собака вдруг потеряла к нам всякий интерес, не прельщалась больше угощеньем. Сосредоточенно уставилась она в сторону от дороги, туда, где торчал над бруствером окопа подбитый немецкий танк. И вид у нее был такой, будто припоминала она что-то очень для нее важное. Затем с неожиданностью, которая нас немного даже испугала, собака сорвалась с места и широким наметом, низко пригнув голову, помчалась к танку. Я успел только подумать: не зайчонка ли приметила вдали? Смотрю — нет. Нырнула с ходу под вздыбленный нос танка, пошарила там чего-то и вылезла через минуту какая-то вялая, вроде бы разочарованная.
Валерка дернул меня за рукав:
— Федьк! А ведь собака-то — ученая! Ты знаешь, чего она кинулась туда? Ее учили танки взрывать. Не веришь? Под хутором Леснянским такие вот овчарки больше десятка немецких танков подорвали. Не иначе, и эта оттуда.
— Скажешь еще! Собаки-то и сами ведь вместе с танком подрываются, — заспорил я.
— А эта вот уцелела! — настаивал на своем Валерка. — Может, заряд не сработал. Или просто не успели в дело ее пустить…
Валерка осекся, глянул по сторонам и, хотя никого поблизости не оказалось, перешел на шепот.
— Что если ее против фашистов пустить, а? У меня пара немецких гранат есть, еще кое-кто из ребят, я знаю, припрятывал. Как пойдут немецкие танки либо машины с солдатами, навязать на нее побольше взрывчатки…
В то время я не верил, чтобы из Валеркиной затеи что-нибудь вышло. Кто из мальчишек не мечтал тогда отомстить захватчикам? Только не просто то было, ох, не просто!
Впрочем, собаку нам так и не удалось приманить к дому. У заброшенного совхозного тока, посеребренного инеем, она остановилась и уже не подпускала к себе и словно бы оглохла ко всем ласковым словам.
Вспомнить о четвероногой незнакомке мне довелось поздно вечером, вернее даже ночью. Жили мы в то смутное время втроем: мать, бабушка и я. С приходом немцев бабушка стала готовиться к смерти. Раскопала в чулане старую закопченную икону, очистила ее, протерла маслицем и повесила в переднем углу. Каждый день молила она господа, чтобы поскорей прибрал ее, старуху, потому что сил уж нет смотреть, как чахнет народ под пятою чужеземцев.
Мать моя иссохла и почернела в постоянном страхе за отца, который сражался по ту сторону фронта, и за старшего брата Николая. Тот, хоть и обитал где-то неподалеку, но к смерти стоял, может быть, даже ближе, чем отец.
Ночевать дома приходилось ему не часто. И заявлялся он в свой дом неизменно тайком. В тот раз поскреб в ставню тоже далеко за полночь, когда уже давным-давно наступил комендантский час. Как всегда в подобных случаях, мать выметнулась в сени переполошенная, всхлипывая и причитая испуганным полушепотом.
Чтобы не возбуждать подозрений, света не зажигали. Впотьмах брат хлебал из чашки холодные щи и глухим простуженным голосом отвечал на расспросы матери. Отвечал устало, неохотно и скупо. Видимо, откровенничать он не имел права даже с матерью. Словоохотливым соседкам мать говорила, будто б Николай уехал в город искать работу. Но я-то догадывался, я-то знал, что у него была за «работа».
Когда Николай забрался на печь и улегся рядом со мной, я снова ощутил исходивший от его одежды запах лесных костров и застарелого пота. Спал он плохо: Ворочался, стонал, кашлял. Просыпаясь, подолгу лежал неподвижно, прислушивался к шуршанию сухой снежной крупки за окном и все думал о чем-то нелегком.
С начала войны старший брат как-то быстро повзрослел, отдалился от меня, ото всех ребячьих интересов, ушел в сложный и опасный по тем временам мир взрослых. Мне очень хотелось снова приблизиться к нему, заслужить полное его доверие, разделять с ним опасности.
Выждав минуту, когда он проснулся и затих рядом, сдерживая дыхание, я прошептал как бы в полусне:
— А у меня три гранаты есть. Две немецких с длинными ручками и одна наша, лимонка.
Николай совсем перестал дышать и в темноте повернулся ко мне лицом.
— Еще я знаю, где Вовка Защепин немецкий автомат припрятал, — сказал я. — А у Валерки патронов к нему целая шапка наберется. А то и больше.
Николай погладил меня по голове, задержал на моей щеке большую шершавую ладонь.
— Надо, чтобы все это оказалось где-то в одном месте. Чтобы прийти ночью и разом все забрать, — сказал он. — Только без всякого шума! Если хоть один из ребят проболтается… Сам знаешь, что от этого может быть.
— Конечно, знаю! А еще мы с Валеркой собаку нашли, которая танки взрывать может, — сообщил я, польщенный вниманьем Николая. — Если ее еще подучить немножко, вполне может пригодиться… в вашем отряде.
Рассказ про овчарку Николая заинтересовал меньше. Он только заметил, что, если уж дрессировать, то лучше чтоб собака на поезд кидалась, не на танк. Больше было бы проку.
Наутро я проснулся, охваченный безотчетной тревогой. Николая рядом не было, он исчез по обыкновению затемно. В голове еще не развеялись обрывки сумбурного сна — бегущие люди, кипенье пламени над черными крышами, выстрелы.
Первое, что предстояло мне сделать, — это пробраться огородами в закопченную бесхозную баньку и проверить, целы ли запрятанные под прогнившими половицами трофеи. (Про себя я солидно именовал гранаты «боеприпасами). Потом необходимо было найти Валерку и обсудить с ним вопрос почти государственного значения: как, под каким предлогом выманить у поселковых ребят оружие и всяческое военное имущество, которое очень могло бы пригодиться Николаю и его друзьям. Конечно, скажи мы только пацанам, для чего собираем воинский скарб, каждый отдал бы нам с руками свое богатство. Но у кого же повернется язык выболтать военную тайну? Да, тут надо было думать и думать.
Поглощенный этими заботами я лишь в последнюю минуту заметил, что кол, которым так надежно была приперта дверь бани, валялся в стороне. Значит, кто-то побывал внутри. У меня захолонуло сердце: уж не фрицы ли шарили с полицаями? Может, нашли оружие и теперь подкарауливают из-за угла, не явится ли хозяин. Я уже прикидывал, не повернуть ли обратно, и что бы такое наврать правдоподобное, если схватят.
Слышу: внутри баньки кто-то возится. Дверь неплотно прикрыта, а через щель голос:
— Ешь, Расплатушка, ешь! Вон ведь ты худущая какая! Не стесняйся. Мало будет, я еще принесу.
Голос настолько знаком, что я уж совсем безбоязненно распахнул дверь. Валерка от неожиданности шарахнулся в сторону, спиною к стене прижался. А стены в баньке аж лоснятся от жирной сажи. Посреди пола, смотрю, вчерашняя овчарка сидит. На меня уставилась, глазищи умные, чуть светятся в полутьме. И ни тени страха в них — только настороженность. Несомненно, почуяла меня собака еще до того, как в дверь ворвался.
— Проходи, не бойся! — опомнился наконец Валерка. — Она не тронет.
— Пусть только попробует тронуть! — проворчал я, протискиваясь все же сторонкой. — Где ты ее изловил?
— Не ловил вовсе. Просто увидел, куда она метнулась от немца. В нее фриц один стрелял утром. Не попал только. А она махнула через плетень и огородами — сюда. Под стеной затаилась в бурьяне. Вот я и заманил ее вовнутрь.
Глаза мои уже освоились в полутемной баньке. Гляжу, в ногах у собаки — порядочный кус мяса.
— А это откуда? — спрашиваю.
Валерка придвинулся поближе к свету, отряхнул сажу с рукава телогрейки.
— В Ореховом овраге немцы лошадь недавно пристрелили. Захромала которая. Ну, вот оттуда и принес. Для Расплаты на всю зиму бы хватило. Сейчас уже холодно, не испортится.
— Это собаку так назвал — «Расплата»?
Валерка чуточку смутился.
— Ну, назвал. Ее все равно бы немцы застрелили. Они всех собак в округе перебили. Может, эта одна не даром погибнет, отомстит фрицам. Оттого и Расплата. С ней только позаниматься немного, и такой она фрицам салют может устроить!
— Ну, ладно. А почему от меня тайком? Вместе нашли ее вчера, вместе и дрессировать будем.
— А я разве против? — пожал Валерка плечами. — А насчет утайки, неизвестно еще, кто от кого больше таится: ты от меня или я от тебя.
— Это ты о чем?
— Да хотя бы о брате твоем — Николае. Так уж, думаешь, не догадываюсь, где он и чем занимается. Один, что ль, он такой?
Тут уж я напустился на приятеля.
— Гадать можешь, сколько угодно. Хоть на картах, хоть на кофейной гуще. Только язык держи на привязи. Понятно?
— Будто без тебя не знаю! — обидчиво нахмурился Валерка. — Маленький, что ли?
Больше часа просидели мы тогда в полутемной баньке, обсуждая свои не по-детски сложные дела. Условились, у кого из мальчишек и под каким предлогом можно выманить оружие и патроны. Спрятать все до прихода Николая решили в той же баньке, где будет жить Расплата: все-таки — охрана, не каждый сунется.
— А натаскивать овчарку будем не на танки или машины — на поезда, — сказал я. — Такое есть распоряжение.
Собака давно перестала есть и внимательно прислушивалась к нашему разговору. Она настораживала уши и поворачивала красивую породистую голову в сторону говорившего. И глаза ее при этом были так выразительны, будто она понимала, что речь идет о ней и покорялась уготованной для нее участи. Во всяком случае, мы чувствовали себя с Валеркой неловко. Что ни говорите, обрекать на гибель живое, может быть, даже мыслящее существо не так-то просто, во имя каких бы высоких целей это ни свершалось.
Валерка с некоторой опаской притронулся к загривку овчарки.
— Ты ешь, Расплата! Не смотри на нас. И слушать тебе тоже пока нечего. Ешь!
— Постой! — сказал я. — Убери до времени мясо. Если решили дрессировать, надо, чтобы каждый кусок она чем-то заработала. Когда Николай наш Ингу дрессировал, она только заработанное ела. Была у нас овчарка.
А насчет того, чтобы на верную гибель собаку посылать… По-моему придумать чего-то можно. Ну, скажем, сбросила она взрывчатку на рельсах (лучше, конечно, прямо перед паровозом, когда машинист затормозить уже не успеет) и… и пусть себе спасается. Если не дура, из-под самых колес выскочит.
— В зубах, что ль, она понесет взрывчатку? — перебил Валерка. — Тут одной ведь гранатой не отделаешься. Чтоб паровоз свалить, ой-ой сколько нужно! Может, целых полпуда. Хорошо, если на спине столько унесет.
— Пусть полпуда, — говорю. — Можно ведь такой узелок словчить у нее на груди, дернет зубами, и весь груз на рельсы брякнется. Все ведь дело в том, как увязать ту взрывчатку.
…Здесь пора вам объяснить, почему мы с Валеркой ухватились за эту затею с дрессировкой. Не ради ребячьей забавы. Дело в том, что к тому времени в нашей округе уже загремело под откос несколько эшелонов с фрицами. Враги стали крайне осторожны. Порубили леса вдоль железной дороги, чтобы видно было всякого, кто вздумает подойти к рельсам. Поезда пускали только днем. Да и те шли с предосторожностями всякими: впереди мотодрезина катится, три-четы-ре платформы с балластом перед собой толкает, а уже за нею метрах в двухстах — воинский эшелон. И на дрезине, и на паровозе — автоматчики. Заметили кого у рельсов — без предупреждения стрельбу открывают. Людей по одному подозрению на площадях вешали. Двое и в нашем поселке погибли таким образом.
Ну, а собак немцы пока что не держали под подозрением. Если и перестреляли всех, то всего лишь за ненависть к мышиным шинелям. Уж больно люто кидались на захватчиков всякие там жучки и полканы, будто и впрямь различали, что они немцы, и есть самые опасные разбойники. Расплата, видно, похитрей своих сородичей оказалась, потому и уцелела.
Так вот задумка наша в том заключалась, чтобы научить собаку самодельную мину перед самым паровозом класть, когда страховочная дрезина уже прошла. Внимания на нее такого не обратят, как на человека. Спрятаться овчарка за любым пеньком сможет. Проворства по сравненью с человеком у нее тоже не в пример больше. Да и попасть в маленькую бегущую мишень с тряского паровоза не просто. Если задуманный маневр где-то за поворотом, на закругленье выполнить, так фрицы и прицелиться не успеют — на воздух взлетят.
Не было у нас с Валеркой такой привычки, чтобы откладывать надуманное в долгий ящик. До вечера мы и ребят всех обошли, у кого можно было кое-чем разжиться в смысле оружия, и успели приволочить со станции к своей баньке обрубок рельса метра на два длиной. К счастью, землю снежком припорошило, так мы привязали проволоку к рельсу и волоком его докатили. Одна только встреча неприятная была по дороге: полицая Егорку Перфилова из переулка вынесло. Кубанка набекрень, повязка на рукаве новенького полушубка, немецкими буквами выведено — «ПОЛИЦАЙ».
Остановил нас, сапогом рельс придавил: «Куда? Зачем?» Валерка, молодец, не растерялся. Погреб, говорит, у нас провалился. Мамка велела балку новую раздобыть. А где ее найдешь, новую балку? А этот обрубок все равно никому не нужен, такой коротышка».
Отставил ногу Егорка, рукой великодушно махнул. Везите, мол, черт с вами! Были ведь среди полицаев и такие, что немцу-то служили, но и о будущем своем задумывались и соломки стелили на случай, если падать придется. С той поры, как двинули фашистов от Москвы, заметно подобрел Егорка к сельчанам. Вечерами наведывался то в один дом, то в другой и плакался тайком, будто осточертела ему подневольная служба у захватчиков, и повязка полицая будто так ему руку оттягивает, что хоть в петлю полезай. По всему было видно: пакостить своим без особой к тому нужды Егорка опасался.
Стоит ли рассказывать, как измучила нас с Валеркой проклятая эта дрессировка? Если б не важность дела, ради которого мы старались, наверно уже на второй день оставили бы свою затею, а Расплату признали бы самой бестолковой собакой на свете… И был бы этот приговор чудовищно несправедливым.
Сейчас-то я мог бы даже поклясться, что нам с Валеркой достался тогда истинный талант, не собака — блестящий самородок. Просто мы сами были неопытны, как кутята, и по-ребячьи нетерпеливы. Мы жаждали поскорее увидеть результаты, торопили, нервировали собаку, не понимая того, что она не может охватить сразу всю задачу.
А ей очень хотелось угодить нам, и старалась она из всех сил. После долгих месяцев голода, одичания она встретила наконец людей, которые накормили ее, спрятали от беспощадных преследователей. Она снова изведала ласку. А ведь это для загнанной собаки все равно что второе рождение. Особенно для той, которая осталась во всей округе одна. Не забывайте — немцы перестреляли всех ее сородичей.
Да, Расплата старалась. Она явно мучилась, если не могла понять, чего ждут от нее, что она обязана сделать. До этого я и не предполагал, как выразительны могут быть глаза умного животного. Не только растерянность, сознание вины, но, честное слово, мы замечали в них даже самое настоящее, самое подлинное страдание. Слишком много требовал от нее человек. Так непомерно много, что не знаю даже, с чем бы это сопоставить. Ну, может быть, если б трехклассника принуждали сдавать экзамен в институт.
Посудите сами: с двумя кирпичами по бокам собака должна была подбежать к рельсу, ухватить зубами узелок, завязанный у нее на груди, рывком потянуть за него (кирпичи при этом сваливались наземь) и только тогда возвращаться к хозяину.
Мы, горе-дрессировщики, добивались, чтобы все это было проделано сразу и обязательно в заданном порядке. Лишь много позже из разговора с опытным собаководом мы поняли, насколько проще было бы и для собаки и для нас разучивать программу по частям. Но то было позже. А тогда… тогда мы никак не могли оценить подвига своей четвероногой ученицы. Считали, неучи, что бестолковая собака наконец-то выполнила то, что должна была освоить сразу.
Случилось это, помнится, на третий или четвертый день наших занятий. (Нам, кстати сказать, эти дни показались месяцами). Впервые совершенно самостоятельно, без понуканий и потягивания за ошейник, Расплата на «отлично» выполнила весь урок. Посланная из-за угла, она проворно, чуть пригибаясь под тяжестью груза, пересекла огород и возле самого рельса дернула зубами узелок. Кирпичи имеете со всей веревочной амуницией остались на снегу, а наша красавица широким пружинистым наметом помчалась к нам, в укрытие.
Очевидно, инстинкт подсказывал Расплате, что она проделала наконец именно то, чего от нее добивались, и она вправе рассчитывать на самую щедрую похвалу. Трудно сказать, кто больше радовался первому успеху — мы или наша ученица. Нет, она не прыгала, не повизгивала восторженно, как ее дальняя родня — дворняжки. Только глаза ее, поначалу такие диковатые и настороженные, теперь так и светились счастьем.
Раз от разу мы все усложняли и усложняли задание: уносили рельс за пределы огорода, привязывали Расплате вместо двух все четыре кирпича, пускали ее из овражка вверх по крутому склону. Итог был одинаков: наша умница сразу же находила рельс, сбрасывала козле него свою ношу и во весь дух — к нам!
Мне не терпелось похвастаться успехами перед Николаем. Но брат все не появлялся дома. Мать извелась. Каждую ночь по нескольку раз вскакивала с постели, кидалась к окну. Напрасно! Никто не царапался в ставню, только ветер шуршал поземкой в темноте.
А под полом баньки между тем скапливался целый арсенал трофейного оружия. Мальчишки ведь и в войну остаются мальчишками. Их не останавливали причитанья запуганных матерей. Исхудавшие, грязные, полуголодные, шарили они в полях, перепаханных снарядами, залезали в люки искореженных танков, сдирали прицелы с орудий. И уж, конечно, не упускали случая протащить под полою вороненый немецкий «вальтер», штык или пригоршню патронов, постукивающих в кармане, как кости.
Малышей к этому собирательству толкала извечная страстишка подержать в руках «всамделишное» оружие, а старшие надеялись рано или поздно пустить свои находки в дело против захватчиков. У таких нетрудно было выманить любой трофей, если намекнешь, кому и для каких надобностей он предназначается. Беда лишь в том, что не с каждым заговоришь на эту опасную тему — не всякий даже из взрослых умеет держать язык за зубами. А погибнуть в ту пору можно было из-за сущего пустяка.
Вот к примеру…
Идем мы как-то по улице с очередного обхода. Не совсем налегке: у Валерки под телогрейкой заряженный автоматный диск, у меня в кармане — чуть поржавевший браунинг. Раздобыли все это у бывших своих одноклассников из железнодорожного переулка. Темнело уже. Значит, вот-вот комендантский час начнется. Это время, когда никому на улицах появляться нельзя: немецкий патруль имеет право в каждого стрелять.
Само собой, торопимся, ногам пощады не даем. И до дома уже немножко осталось — полквартала каких-нибудь. И тут, надо же, патруль навстречу! Вышагивают два фрица по самой середине улицы. Автоматы на груди. Отвороты пилоток на уши напялены — холодно. А маршируют лихо, по-хозяйски. Снег под сапожищами только — хруп-хруп!
Мы было с Валеркой стрекача — хотели в чужой двор нырнуть. Слышим: «Хальт!» И затворы на автоматах лязгнули. Ничего не поделаешь, остановились.
Подходят немцы: «Хенде хох!» — командуют. Я-то поднял руки, мне можно. А Валерка притворился, будто не понимает. Ему только подними руки — диск из-под мышки на землю грохнется. Здоровенную оплеуху получил за ослушание, на ногах не устоял. Может, даже к счастью. Потому что лежачего не стали обыскивать. А меня для проформы похлопал рыжий детина по бокам и сапожищем под зад проводил. Не додумались, олухи, что у таких пацанов против них, паразитов, оружие может быть припасено. Ну, а, если б по-настоящему обыскали, наверняка, не пришлось бы мне рассказывать вам эту историю.
Валерка, едва опамятовался, на меня напустился: когда же, дескать, Николай твой явится, заберет добро накопленное. Не то при-хлопают вот так среди улицы, и труды все понапрасну пропали. А я и сам про Николая, может быть, сто раз на день вспомню: почему не появляется так долго, жив ли?
Весточку о нем совсем неожиданно получил. Подзывает меня вскоре после этого случая один до черна измазученный дяденька. Неподалеку от станции дело было. Я жмыха кусище раздобыл на бывшей совхозной кормокухне. Иду довольный, грызу со смаком и соображаю, что нужно ведь еще и для матери с бабушкой понемножку оставить. Вдруг этот дядька измазученный окликает меня по имени. Не сразу узнал его. Дмитрий Игнатьич оказался — нашего отца знакомый. В депо на станции слесарем работал, где и отец мой до войны трудился.
Выспросил вначале про мать, про бабушку, потом помолчал, выжидая, когда пройдет мимо тетка с узлом, и говорит:
— Николай привет шлет. Мать успокой. Окажи, все хорошо у него. А тебе, Федя, просил передать, чтобы с тем делом, какое ему наобещал, ты бы не связывался. Не для ребят это занятие. Опасно. Себя клянет он, что толкнул тебя на такое.
Я, конечно, обрадовался, что жив Николай, и Дмитрию Игнатьичу наказываю, скажите, мол, брату, чтобы непременно наведался домой. Поскорее чтобы и лучше б даже вдвоем. И мешки чтобы прихватили, если есть, а нет — здесь, на месте, как-нибудь разживемся.
На этот раз не заставил Николай долго ждать себя — на следующую же ночь и заявился. Но только, как ни умоляла его мать, дома и часу не остался. Выманил меня в сени. Пойдем, говорит, показывай свой арсенал.
Мать, само собой, в слезы: «И меньшого втравили! Хоть бы его-то пожалели. Дитя еще совсем!»
Утешаем ее в два голоса, а сами — во двор и огородами — к баньке. В своем-то краю изучили мы тропки, по каким ни немцы, ни полицаи не шныряют. Дорогой про Расплату Николаю отрапортовал. Усомнился брат, чтобы за такой срок можно было собаку-подрывни-ка подготовить. Но, если, говорит, правда, цены ей не будет. Вот только не с обрубком рельса, а на всамделишных путях испытать бы ее разок. Если и там сработает, тотчас же ее на довольствие ставим в отряде. Женщины маскировочный халат ей сошьют, чтоб на снегу вовсе незаметна была.
Есть, говорит, у нас и мастер по минам. Специально для собачьей тяги сконструирует игрушку. И с механическим взрывателем может, и чтобы от вибрации срабатывала, и даже от теплоты паровозной топки. Потом-то я узнал, что не кто иной, а как раз Дмитрий Игнатьич из депо, и был у них тем золотым специалистом.
Ночью, тем более с незнакомым человеком к баньке мы еще ни разу до этого не подходили. Опасался я: как-то примет Расплата Николая? Не взбудоражит ли лаем весь околоток?
Нет, смолчала. Ни звука. Может быть, запах мой учуяла, поэтому. Погладить себя чужому, правда, не дала — заворчала и вовсе недвусмысленно клыки оскалила в темноте.
Впрочем, Николаю тогда не до нее было: успеть бы до рассвета оружие перетаскать в безопасное место. Очень обрадовался, что его так много. А за Расплатой через неделю обещал прийти с собаководом. Оказалось, и такой даже специалист у них в отряде имеется, бывший пограничник.
Неделю эту мы с Валеркой дурака не валяли. Научили свою овчарку под снегом всякие металлические штучки вынюхивать. Эту премудрость наша умница за пару часов осилила.
Вначале мы зарывали в снег кусочек конины вместе с какой-нибудь железякой, ну, скажем, гильзой от снаряда или даже пряжкой от немецкого ремня, где написано по-ихнему «С нами бог», и пускаем Расплату искать.
Для нее это, разумеется, семечки: враз находила — и мясо на зуб! Потом стали только железки припрятывать. Найдешь — получай мясца в награду! И это освоила быстро. Накидаем по огороду всякого металлолома, чтоб своих следов не оставлять, и таскает она нам одну железку за другой.
Насчет того, ради какой надобности старались, вы уж, наверно, догадываетесь. Конечно, ради все тех же трофеев. Как ни пронырливы, ни дотошны мальчишки, а все оружие с поля боя им, конечно, нипочем не переносить. Сражения-то гремели на десятки километров вокруг. Ну, а из-под снега без собаки и подавно ничего не выудишь.
Вот и бродили мы с Расплатой по всей округе. Из дома норовили выскользнуть еще затемно и такими закоулками, чтобы ни души по дороге не встретить. Конспирация!
Рассвет заставал нас уже далеко от поселка. Помню, заснеженное, нелюдимое поле, над ним тяжело нависло темное, будто из свинца откатанное, небо. И холод. Постоянный выматывающий холод. Может быть, и при немцах выдавались погожие деньки, и солнышко иногда выглядывало. А в памяти осела почему-то только хмарь, непогодь, мороз трескучий, колючая поземка.
Но, видно, и нас, мальчишек, донимала жажда поскорее расквитаться с фрицами. Стоило Расплате найти что-нибудь стоящее, сразу забывали мы и про холод, и про пустоту в желудке, и про неизбежный нагоняй, который ждал нас дома.
Это было похоже на азартную и не совсем безопасную игру. Вот Расплата бежит зигзагами по полю. Голова опущена, носом чуть не но снегу чиркает. И вдруг — стоп! Зарывается в снег по самые уши. Иногда ничего интересного не вынюхает, дальше затрусит. А есть что — гавкнет один раз, коротко, деловито. И смотрит в нашу сторону.
Раскапывать с оглядкой приходилось. Что там, под снегом? Может быть, автомат немецкий или мадьярский карабин, а, может, и снаряд неразорвавшийся. Снаряд еще ладно! А если мина? Тронь и взрыва услыхать не успеешь. Опасались, конечно, и за собаку: вполне подорваться могла. Мы-то как-никак по ее следам лазили. Переживаний, в общем, хватало.
Позже, когда брат Николай узнал, каким образом добыты новые трофеи, то даже в лице переменился.
— Чтобы экспедиций таких не было больше! Придумали тоже! Саперы…
Ну, а добычу нашу, разумеется, переправили по назначению. Домой находки свои мы уже не таскали. Там, прямо в поле, несколько тайничков устроили: в горелом бронетранспортере, в котле разбитой полевой кухни.
Беда подкарауливала нас все же не в виде мины, притаившейся под снегом…
В тот вечер Расплата сдавала серьезнейший экзамен. Экзамен на подрывника. Мы нарочно выбрали для испытаний сумеречное время, когда комендантский час еще не наступил, но жители уже заперлись по домам, а немецкий патруль и полицаи чешут языки в дежурках у горячих печек. В это время легче всего прошмыгнуть по улице незамеченным.
Впрочем, и откладывать испытание было уже нельзя: на завтра Николай обещал прийти с собаководом и забрать нашу воспитанницу в отряд. Тут-то и взяло нас сомнение: а сработает ли Расплата в настоящих, «боевых» условиях, не осрамится ли, не начнет ли искать на железнодорожном пути привычный обрезок рельса?
И вот с двумя кирпичами в котомке и уже несколько потрепанной веревочной сбруей мы шмыгаем на лыжах в намеченный «квадрат». Расплата на длинном поводке семенит сзади по лыжне. Наста еще нет, собака то и дело проваливается по самое брюхо и ползком выбирается на уплотненную лыжню.
К тому времени мы с Валеркой уже не сомневались, что Расплата до встречи с нами успела пройти хорошую школу дрессировки. Совершенно случайно открылось, что ей известно значение многих команд. Так, на команду «Голос!» она тотчас отзывалась коротким и резким лаем. При слове «Ползти!» Расплата вжималась в землю и удивительно лов?о и проворно ползла, не отрывая лап от почзы. Команда «Взять!» повергала ее в страшное возбуждение: шерсть на загривке дыбилась, с недоуменным повизгиванием собака начинала кидаться по сторонам в поисках врага, которого следовало «взять», и, не найдя его, долго не могла успокоиться.
Трудно было поверить, чтобы без долгой тренировки она освоила этот стремительный пружинистый бег. Вряд ли без специальной выучки могла бы с такой легкостью преодолевать барьер. (Плетень в человеческий рост Расплата брала почти без разбега).
Заниматься с ней стало для нас удовольствием. Она никогда не отлынивала от задания, не ленилась, не вымогала за свою работу угощений больше того., что ей давали. Мне кажется, ласку, доброе слово наша помощница ценила даже больше, чем еду. Фамильярности, правда, не терпела и сама к нам особенно не ластилась. Любила, когда ее трепали по загривку, гладили по спине, а попробуешь обнять — вырвется.
Мы с Валеркой крепко привязались к ней. Я так далее ревновал слегка, если замечал, что к Валерке Расплата относится чуточку дружелюбней, немножечко его выделяет.
На одной мороженой конине долго не проживешь. Мы с Валеркой утаивали от скудного своего обеда по кусочку для нашей затворницы. Заботились, чтобы в баньке всегда была подстилка и сугробец свежего снега вместо питья. Расплата не то, чтобы пополнела, но заметно выправилась, стала живей, энергичней. В густой зимней шубке она выглядела просто красавицей: по чисто-пепельной шерсти от головы до кончика хвоста тянулась темно-коричневая попонка. Коричневым оторочены также стоячие уши, и вокруг глаз — темные подпалины. Короче говоря, не признаваясь в том друг другу, оба мы с Валеркой чувствовали — расставаться с собачкой будет нам очень нелегко.
Но дело есть дело. Война приучила людей сносить расставанья, разлуки, потерю близких…
И вот мы пробираемся с оглядкой в намеченный «квадрат». Для испытания выбрали место в лесу, на закруглении дороги. Насыпь там такой крутизны, что, если скатиться сверху кубарем, то и костей не досчитаешь. Внизу, под насыпью, замерзшие болотца, кочки да островки, густо поросшие ольшанником. Весною тут соловьиное царство; такой хор звенит — на многие километры в округе слыхать. Поезда в тысячу колес по рельсам стучат, а заглушить соловьиный концерт все равно не могут.
Ольшаник вдоль дороги немцы, правда, вырубили, чтобы обзор был лучше, а вывезти не позаботились. За кучами хвороста не только человеку, лошади с санями спрятаться можно.
Ну, навьючили мы на Расплатушку всю тяжелую ее амуницию. Волнуемся, конечно. Не пробовали мы ее раньше в настоящих-то условиях, да и со своим рельсовым обрубком тоже давно не упражнялись. Другая заботушка была — оружия насобирать побольше.
Валерка узлы проверил, кирпичи подергал — не выпадут ли по дороге, и вверх, на насыпь, рукою показал:
— Ползи!
Команду не пришлось повторять. Пошла наша голубушка, словно живая торпеда. Грудью в снегу борозду пробивает, только лопатки, видим, ходуном ходят. В низине, где снега побольше намело, совсем скрылась — одни ушки торчат. Только, думаем, у насыпи бы не свернула, крутизны бы не побоялась.
Нет, смотрим, полезла! И не где-нибудь по открытому склону, а выбрала бетонированный желоб, по которому дождевая вода летом сбегает. Не иначе, охотничий инстинкт подсказал умнице, что скрытность в нашем деле важнее всего.
Тяжело приходилось сердешной. Ползком на животе, в гору, да еще грудью снег взрывать… Но лезла упорно, лап не щадя. Возможно, запах железа подсказывал ей, что она на верном пути. Под конец только серый бугорок, глядим, приостанавливается. Выдохлась, бедолага. На минуту вовсе исчезла из поля зрения, в снегу, что ли утонула. Наконец смотрим, на фоне сумеречного неба появился чуть приметный силуэтик! Она! Расплата!
Повозилась у рельсов, сбросила, как положено, груз и уже без всякой маскировки, налегке, во весь мах — к нам!
Мы с Валеркой на радостях тузим друг дружку, в сугроб норовим один другого столкнуть. Как же еще мальчишкам свое восхищение выразить?..
Вдруг — выстрел! Второй!..
Глупо, конечно, но я поначалу так и подумал: не приладил ли Валерка к кирпичам какие-нибудь взрыватели, чтобы совсем по-взаправдашнему получилось?
Взглянул наверх, а там — человек! Стоит на насыпи, из ружья в нашу Расплату целится. Промахнулся дважды, а теперь дулом за ней ведет, наверняка уложить хочет.
Валерка благоразумней оказался, за руку меня ухватил. Не то я совсем было навстречу собаке кинулся. Хотя помочь ей ничем бы не смог. Внизу, под насыпью, снег особенно глубокий. Вязнет бедная Расплатушка по самую шейку. Прыжками, прыжками к нам в укрытие торопится. Рыхлый снег от ее груди белыми крыльями в обе стороны разлетается. А тот, черный, на мушку ее ловит.
Порядком уже стемнело, к счастью. Выстрелил он в третий раз, и снова промазал. Добралась к нам Расплата целехонькая, только дышит часто и жарко, будто из автомата строчит, и язык, как в летнюю жару вывалила.
А тот, черный, по ее следам с насыпи к нам скатывается. Ружье на изготовку держит, дулом к куче хвороста, за которой мы схоронились. По крутизне-то где пробежит, а где и на заду прокатится. А внизу по траншее, что Расплата в снегу пробила, напролом с кабаньим упорством полез. Нам через рыхлый хворост хорошо его видно. Черный полушубок немецким ремнем перехвачен, кубанка конусом на голове, чесанки с отворотами выше колен.
Шагов пять до него осталось, Валерка зыркнул по сторонам: бежать бесполезно — в спину первым же выстрелом достанет. Хватает тогда дружок мой Расплату за ошейник и толчком навстречу черному:
— Взять!
Такой прыти мы и сами от нее не ожидали. На втором прыжке настигла. Тот и ружья вскинуть не успел — от удара на спину повалился. И не закричи мы с Валеркой в два голоса «Тубо!», глотку ему Расплата вмиг бы клыками рванула.
Валерка выскочил, одной рукой Расплату за ошейник ухватил, ногою в снегу швыряется — ружье нащупывает. Вылетело оно у черного, когда падал. Тут и я подоспел, ружье из сугроба вытянул. Карабин оказался кавалерийский, укороченный. Затвор взведен. Нажми спуск — выстрел.
А черный скрючился в сугробе, руки на горле держит, и кровь меж пальцами. Видно, успела Расплата царапнуть.
— Вставай! — командует Валерка, а сам Расплату за ошейник и второй рукой ухватил — рвалась буйно.
— Убери собаку! — просит черный. Голос у него жиденький, испуганный.
Валерка отступил шага на два.
— Ну!..
Черный сначала на четвереньках в сторону отполз и там только подняться рискнул. Смотрим — Егорка Перфилов, полицай!
Струхнули мы с Валеркой. Что с ним делать? В партизанский отряд вести? Не знаем сами, где тот отряд располагается. О том, чтобы пристрелить, тогда и не подумалось. Мальчишки мы все же…
Стоим, глаза на него выпучили и молчим. Смекнул Егорка: не больно опасные партизаны перед ним. Руку ко мне протянул:
— Дай-ка винтаря сюда!
Валерка плечом меня заслонил.
— Не давай! Пусть скажет сначала, зачем в собаку стрелял.
А Расплата вытянулась стрункой, аж дрожит от возбуждения на Егорку. Вызверилась. Скажи только слово — разорвет!
— Я ж человек служебный, — замялся Егорка. — Гляжу — лезет кто-то на рельсы, кладет чего-то… и тягу! Должен же я… С меня же спрашивают.
У меня (да, наверно, и у Валерки тоже) одна мыслишка занозой в голове: как объяснить, чего ради собака ка рельсы полезла? Не предполагали мы вовсе встретить кого-то во время этой операции и объяснения никакого не приготовили.
Валерка все нее первый нашелся.
— А мы это… мы за хворостом. Топить нечем дома, а хворост немцы все-равно не берут отсюда. На кой им черт? У них дров хороших…
— Ты не мути! — повысил голос Егорка. — Собака чего-то на рельс ложит. Причем тут хворост?
Расплата, почуяв угрозу в Егоркином окрике, предупреждающе зарычала. Валерке это, видно, придало уверенности.
— «Ложит, ложит!» — передразнил он. — Взрывчатку, что ль, думаете, положила? Обыкновенные кирпичи стряхнула! Можете проверить!
— Будя врать! Кирпичи… — усомнился Егорка. — Откуда кирпичи?
— А из дому, вот. Для чего нам врать? Чай проверить можно… Хотели мы собаку выучить хворост таскать на спине. Лошадей-то, сами знаете, немцы позабирали в совхозе. И коров тоже. На собаках только и осталось возить… А кирпичи у нас просто для тренировки-дрессировки. Научится собака кирпичи с боков таскать, тогда ей что хошь привязывай — понесет. Вот мы и гнали ее сюда с кирпичами, а отсюда задумка была — хворостом ее нагрузить. И сами бы по вязанке взяли.
— А чего она с кирпичами на рельсы полезла? — допытывался Егорка.
— Спросите ее, — пожал плечами Валерка. — Вырвалась у нас и бежать. Приятно ей, что ль, бока кирпичами натирать? Перегрызла веревку и… Скотина же! Чего она понимает?
Валерка вошел наконец в роль и врал непринужденно, с каким-то даже вдохновеньем.
— Хотите — проверьте! Кирпичи там обыкновенные и сбруйка веревочная, чтобы хворост способней тащить собаке.
— Дай винтаря! — уже почти миролюбиво попросил Егорка, опасливо косясь на Расплату. А рукой все же за горло хватается. Царапина потихоньку кровоточила у него.
Валерка снова меня плечом оттиснул. И правильно сделал: отдай я карабин, Егорка обязательно попытался бы застрелить Расплату. Только перед нею он и трусил, а нас с Валеркой чего ему бояться?
— Оружие отдадим, — пообещал Валерка. — Только когда домой вернемся. Не раньше.
Егорка попробовал было настаивать, но Расплата так рыкнула на него, что он сразу онемел. Попросил только, чтобы мы кирпичи с дороги убрали. Как-никак и с него, Егорки, спрашивают за беспорядок.
Домой возвращались по своей лыжне, хоть Егорка и заикнулся было, что лучше бы по насыпи — там расчищено. Мы-то, однако, знали: там же и патруль немецкий у моста.
Полицая мы, само собой, впереди пустили. За ним, словно конвоир, Валерка — Расплату на поводке сдерживает. Позади я на лыжах ширкаю, никак не прилажу карабин, чтобы по спине не стукал.
И вот замечаем — Егорка как-то странно покачивается: шагнет раз и обязательно клюнет в ту сторону, будто его кто в затылок толкает. И с ветерком нет-нет сивушным духом нас обдаст. И чем ни дальше, тем все больше разбирает полицая. Явно пьян, негодяй!
Позже узнали: наведывался он к одной тетке на переезде, самогоном у нее разживался. Спьяну, может быть, и в Расплату три раза промахивался. Потом от опасности хмель чуточку слетел с него, а сейчас снова в силу входит.
Из лесочка еще не вышли, Егорка впотьмах вытягивает из кармана полушубка бутылку и прикладывается к ней на ходу. Вскоре окончательно его развезло — еле ногами ворочает и заныл плаксиво, что вот-де ведут его какие-то молокососы, свои же, русские, и никто его, разнесчастного полицая, понять не может.
Перемигнулись мы тут с Валеркой, поотстали да и свернули в сторону: пусть немецкий холуй добирается сам, как знает. А замерзнет в лесу, — на себя пеняй! Для народа потеря невелика, хорошие люди тысячами гибнут через таких, как этот Егорка.
Только Расплате больно уж понравились конвойные обязанности — все тянулась вслед за Егоркой. А полицай, наверно, даже и не заметил, что ему свободу даровали. С лыжни он свихнулся куда-то в сторону и попер дуром в самую чащобу. Некоторое время еще слышались оттуда дикая брань и треск сучьев. Потом все стихло.
Карабин домой мы, конечно, не понесли — зарыли в соломе, где возвышался когда-то совхозный овин. В партизанском отряде предстояло еще этому карабину сослужить добрую службу.
Напрасно однако понадеялись мы, что хмельной дурман вытеснит из Егоркиной памяти все, что произошло с ним в тот вечер. И не замерз полицай в лесу, на нашу беду. Заявляется к нам на следующий день (морда опухшая, шея бинтом замотана):
— Выкладывай карабин, если уцелеть хочешь!
Чем только ни грозил — и в гестапо меня доставить, и в полиции шомполами шкуру с меня спустить. Мать, до полусмерти напуганная, тоже просила уступить, не лезть на рожон. А на меня накатило этакое злое бычье упрямство.
— Не знаю ничего ни про карабин, ни про собаку! Мало ль что кому спьяну померещится!
— Ну, изведаешь же ты, щенок, почем фунт лиха! — пригрозил Егорка перед тем, как хлопнуть дверью. — Будешь меня помнить!
Никуда — ни в полицию, ни в гестапо — он меня не таскал. Боялся, очевидно, как бы не вылезла наружу вся эта история. В самом деле, попробуй признайся, что у тебя, полицая, двое пацанов карабин отобрали и под конвоем вели, верзилу пьяного, через лес! Что там брехал Егорка своим хозяевам, неизвестно. Но выкрутиться все же сумел. Даже из полицаев не выгнали (не так-то просто замену найти!). А вместо карабина навесил паршивенький наган сбоку.
Угрозу свою он не забыл. Отомстил нам с Валеркой за унижение. Подло отомстил и жестоко…
Как сейчас, помню эту ночь. Осколышек луны ныряет в слоистых облаках. Бледные тени ползут по земле. От их мельтешенья кажется, будто черная банька на пустыре дрожит и корчится. И не застыла, а все еще течет и парует горячая кровь на примятом снегу.
Только что мы пробирались втроем вдоль плетня, стараясь держаться в тени, когда луна выкатывалась на луговинку чистого неба. Я вполголоса объясняю брату Николаю и тому бородатому собаководу, который с ним пришел, как следует обращаться с Расплатой, что она любит и чего не прощает. А у самого сердчишко сжимается от тоски. Вот и наступил час расставанья, думал я про себя. Час, которого мы с Валеркой ждали нетерпеливо и с затаенной тревогой. Уходит от нас четвероногий друг. Начинается для Расплаты славная и опасная служба в партизанском отряде. Как-то освоится она с новыми людьми, в незнакомом месте? Много ль подвигов суждено ей свершить или погибнет от шальной пули в первой нее операции?
Что дверь в баньке распахнута, я заметил еще издали и побежал, увязая в снегу. Крика сдержать не сумел. Брат догнал меня, свалил подножкой в снег, зажал рот рукою. Несколько минут мы лежали все трое без единого звука. Только клацнул предохранитель парабеллума, который Николай вытянул из-за пазухи. Открытую дверь баньки покачивал ветер, и было слышно, как стонуще поскрипывают ржавые петли и звякает железная накладка, ударяясь о ручку.
Николай сделал нам знак, оставайтесь, мол, на тлеете, а сам короткими перебежками устремился к баньке. Война есть война, и любая неосторожность могла стоить жизни.
Скоро он слился с черной стеной. Наверно, успел побывать и внутри баньки, потому что уже без всякой опаски вышел на открытое место и поманил нас, размахивая своим парабеллумом. Стало совершенно очевидно, что Расплаты, по крайней мере, живой, в баньке не было.
От горя у меня подкосились ноги. Как могли мы с Валеркой, какое имели право не догадаться, что после происшествия в лесу надо было, совершенно было необходимо спрятать Расплату где-то в другом месте! Хотя бы в подвале своего дома. Ведь так просто полицаю разыскать по следам собаку, если она единственная на весь поселок!
Стрелял в нее Егорка через окошечко. Осколки закопченного стекла валялись здесь же, на снегу. Выпустил, может быть, всю обойму, прежде чем рискнул рвануть на себя дверь. О дальнейшем можно было только догадываться по следам на снегу.
Раненая Расплата кинулась на врага. Егорка упал. Вот здесь, прямо у двери, катались они в сугробе. Снег глубоко примят и забрызган кровью.
Егорке удалось подняться. Вот следы его чесанок. Он бежал к тому самому пролому в плетне, через который лазили к баньке и мы с Валеркой. Расплата погналась за ним. Вот ее следы. Двигалась она короткими судорожными прыжками. Кровь из ее раны лилась тонким, но неиссякаемым ручейком.
Вот здесь она настигла Егорку. Повалила. То ли выстрелил он в нее еще раз, то ли просто оглушил рукояткой по голове: дальше следы их шли поврозь. Егорка, волоча одну ногу, перелез через пролом в плетне. Расплата какое-то время лежала неподвижно — кровь прожгла здесь в снегу глубокую черную язвину. Потом она неуклюже ползла вниз, к речушке, опушенной зарослями краснотала. Время от времени останавливалась, хватала ртом снег и снова прокладывала мучительный путь сквозь снежную целину.
— Не надо! Не иди за ней, — остановил меня брат. — Стрелять мы все равно не можем — тревоги нельзя подымать. А прикончить ее ножом, чтобы не мучилась, едва ли рука поднимется.
Они проводили меня до нашего огорода, подождали, пока закроется за мной сенная дверь, и ушли.
Ночью я почти не сомкнул глаз. Мне все чудилось, как ползет, извиваясь в снегу, смертельно раненная собака. Ползет прочь от черной баньки, от той западни, где заперли ее неразумные хозяева. Ночь тянулась нескончаемо. Так и не дождавшись рассвета, я отправился к Валерке.
Новость, которую я принес, оглушила его. Он долго искал свои штопанные чулки, держа их в руках, затем никак не мог попасть ногою в валенок, взгляд его был устремлен сквозь стену в какой-то далекий и горестный мир. По-стариковски сутулясь, Валерка натянул свою прожженную телогрейку. И, когда из сарая, вместо лопаты, вынес вилы, растолковать ему ошибку удалось не сразу.
Мы шли хоронить Расплату. Рассвет занимался как будто не в небе, а на снегу. Из грязно-серого он постепенно становился пепельным, потом синевато-белым. Синеватым, как снятое молоко, было и Валеркино лицо, а воротник телогрейки казался непомерно широким вокруг его исхудавшей шеи. Может быть, оттого, что он забыл повязать свой шарф, скатанный из старого материнского платка.
Но холода Валерка не замечал. Да и вообще ничего не замечал вокруг, кроме ржаво-красной черты, что змеилась в снежной борозде, уводя нас к речушке. За всю дорогу Валерка произнес единственную фразу:
— Лом напрасно не взяли. Земля-то на метр промерзла, не меньше.
Я не ответил. Думал в ту минуту о другом: как мучительно длинна эта кровяная дорожка в снегу, и как долго еще теплилась жизнь, вытекая по капле из тела нашей верной помощницы. Когда дорожка стала утончаться, вытягиваясь в размытую розовую нить, а местами обрывалась вовсе, я по наивности решил, что вся кровь у Расплаты уже иссякла, и боялся взглянуть вперед, потому что в снежной борозде вот-вот должна была показаться она сама.
Однако извилистая бороздка еще долго тянулась по косогору, пока наконец в зарослях краснотала мы не увидели на снегу бесформенную серую грудку.
Она показалась нам удивительно маленькой, словно бы съежившейся от мороза, наша Расплата. Не хотелось смотреть на нее, недвижимую, и зябко становилось от мысли, что придется ведь еще поднимать ее и нести до могилки, жесткую и страшно холодную.
— Здесь, что ль? — глухо спросил Валерка, всадив лопату в снег возле кровянисто-яркого куста краснотала.
— Давай здесь, — согласился я. Не все ли равно теперь Расплате. где будет ее могила?
Мы разгребли снег и поочередно принялись долбить лопатой землю, твердую и звонкую, как железо. Дело почти не продвигалось. До вечера мы, недокормыши, едва бы и управились с захоронением.
— Надо принести ее сюда, — сказал Валерка, вытирая со лба пот грязным рукавом. — Может, и ни к чему такую большущую ямину.
Она лежала на животе, подогнув под себя задние лапы и положив голову на передние. Под правой ее лопаткой огромным рубином рдел оледенелый, пропитанный кровью ком снега. Осторожно, словно боясь причинить ей боль, мы приподняли Расплату. Меня поразило, что тело ее не смерзлось, осталось податливым и гибким, хотя к шерсти на животе пристыла снежная негнущаяся короста. В тот же миг меня, как громом, ударили слова Валерки, произнесенные сиплым шепотом.
— Она смотрит! Живая…
Расплата была еще жива. Хотя всего остатка жизни хватало ей, казалось только на этот взгляд — молящий и благодарный. Отрывая пуговицы, Валерка сдернул с себя телогрейку.
— Завернуть ее… Замерзнет.
Несколько раз мы снова роняли ее в снег, пока на руках, спотыкаясь и мешая друг другу, донесли ее, укутанную до баньки. Здесь я отдал свое пальтишко окоченевшему Валерке, и тот, накинув его на плечи, помчался домой за санками. До возвращения друга я успел растопить в кулаке и снять пристывшие к Расплате ледышки и все время старался согреть ее своим телом, хотя, по правде говоря, и сам дрожал, как паршивый кутенок.
На санках Валерка привез облезлый дедушкин тулуп, и мы благополучно доставили раненую до калитки моего дома.
Мать знала и раньше о существовании Расплаты. Знала, что именно за ней приходили минувшей ночью брат Николай с другом. Знала, и заранее возненавидела ее, потому что ужасно боялась теперь и за меня. Боялась так, как может только бояться мать за своего несмышленого сына, который подвергает себя смертельной опасности из-за какой-то собаки.
Не мудрено, что встреча была нам уготована отнюдь не ласковая.
— Прочь из дома! Несите ее, куда хотите! — кричала мать, прижимая кулаки к вискам. — С меня довольно и того, что уже натерпелась. Вот так довольно!
И тут поднялась бабушка, уже много дней не встававшая с постели. Белая, как смерть, в длинной полотняной рубахе, она отстранила мать, бережно взяла собаку на руки и, пошатываясь, понесла к теплой лежанке. Отдышавшись, она слазила в сундук, порвала на бинты свою старую, чисто выстиранную рубаху и принялась перевязывать раненую.
— Стыдись! — обернулась она к матери, сверкнув глубоко запавшими глазами. — Собаки — и те восстали против супостатов… Душа-то не иссохла у тебя? Тварь больную — на мороз!..
Мать стояла, горестно потупясь, у двери и не проронила ни словечка, пока бабушка не начала одеваться с явным намерением выйти из дома.
— Куда же ты? — испуганно спросила мать, загораживая дверь. — В этакий холод…
— К Дмитревне схожу, — непреклонно заявила бабушка. Она взяла с полки пустую стеклянную банку. — Может, молочка выпрошу немножко. Ты же мне посошок дай какой-нибудь.
У Дмитриевны, бабушкиной ровесницы, на чердаке (чтобы не обнаружили немцы) жила тощая коза. Возможно, единственная уцелевшая коза на весь поселок.
— Лежи уж ты! — простонала мать, пытаясь отобрать банку у бабушки. — Сама схожу… Что за времена настали, помилуй, боже!
Бабушка упрямо прижала банку к груди.
— Я пойду! Тебе может и не дать, а мне, хворой, не откажет.
…Вам это может показаться смешным, но я до сих пор уверен, что бабушка поправилась только благодаря Расплате. Последние месяцы бабушка чувствовала себя никому не нужной, обременительной обузой для семьи, и молитва ее о том, чтобы боженька поскорей прибрал бы ее к себе, была совершенно искренней.
И вот, уже почти ступив на могильный порог, она вдруг поняла, что может оказать кому-то помощь, может спасти безвременно погибающую тварь, что кому-то еще могут пригодиться ее искушенные в лекарском деле руки, знание целебных трав.
Она выхаживала собаку с таким же самоотвержением, с каким, наверно, спасала бы и меня, нуждайся я в ее помощи.
Первые сутки Расплата была так слаба, что не могла даже пить из рожка козье молоко. Холодная и недвижимая, покоилась она на лежанке, и бабушкин платок, прикрывавший ее сверху, лишь чуть заметно колыхался от редкого и неровного дыхания.
Бабушка, сама едва держась на ногах, варила в чугунке какую-то чудодейственную мазь для заживления ран, поила Расплату настоями редкостных трав. Пучки этих благовонных трав, заготовленные впрок еще в доброе мирное время, гирляндами висели у нас на чердаке по стропилам.
Радовалась бабушка малейшему признаку выздоровления своей необычной пациентки. Вот Расплата сама, без посторонней помощи защемила в зубах резиновый рожок и стала сосать молоко. Вот проглотила размоченный кусочек хлеба. Смогла приподнять голову, вильнула хвостом. Впервые сумела лечь на живот. Попробовала встать…
Возвращалась к земной жизни, к ее заботам и сама бабушка. Оказалось, в партизанском отряде тоже остро нуждаются и в целебных мазях для заживления ран, и в настоях от простуды, и в снадобьях от ревматизма. Не всегда доверяя мне, бабушка сама с передышками на каждой ступени лазила по крутой лестнице на чердак за своими травами. Ходила с посошком по дворам собирать старое бельишко на бинты… Как много значит для человека чувствовать себя нужным!
На первую прогулку она вывела Расплату тоже сама. Двор был изрешечен фиолетовыми мартовскими тенями. Крупная алмазная капель долбила слежавшийся снег. Расплата, прихрамывая, бегала вдоль садовой ограды, задирала голову и жадно принюхивалась к запахам, которые приносил ей ветерок, еще сохранивший зимнюю колкость. Может быть, даже она улавливала тревожные запахи войны — горелого железа, тола, опаленной, перепаханной снарядами земли. Временами у нее ощетинивалась шерсть на загривке и напрягались мышцы. Все-таки Расплата была прирожденным бойцом.
Бабушка стояла на крыльце в своем латаном тулупчике и чуть заметно улыбалась, облитая щедрым солнцем. Время уже работало на нас. Силы врага истощались. Бабушка верила теперь, что доживет до победы. Верила и втайне гордилась тем, что и сама делает кое-что для ее прихода, пусть хоть самую малость.
Вскоре мы с Валеркой возобновили тренировки. Расплата ничего не позабыла из прежней выучки, только утомлялась раньше обычного. Но здоровье день ото дня возвращалось к ней, а вместе с ним былая резвость и выносливость.
Наступил наконец и час расставанья. Николай явился за ней глубокой ночью, с тем же черным, похожим на грузина собаководом. Когда ее уводили, Расплата встревоженно металась на поводке, тянулась ко мне, но не взлаивала при этом и не визжала. Видимо, когда-то ее отучили громко выражать свои чувства, нашу Расплату.
Долгое время мы не имели о ней никаких сведений. Потом в поселке стали распространяться слухи, поверить в которые было непросто даже для нас с Валеркой. Рассказывали, например, такое.
В хуторе Леснянском поздним вечером остановилась возле старостиного дома немецкая пятитонка с оружием и боеприпасами для фронта. Важный груз сопровождали четыре дюжих автоматчика. Когда трое из них вместе с шофером зашли к старосте погреться, а охранять машину остался один, как из-под земли взметнулась матерая волчица и перехватила фрицу горло раньше, чем тот успел пикнуть.
Тотчас в кабину вскочили двое неизвестных, взревел мотор, и машина помчалась к лесу. Жители видели из окон, как волчица кинулась в погоню за машиной, догнала ее, поравнялась с подножкой. В этот миг дверца приоткрылась, и зверина одним прыжком оказалась в кабине.
Взорванную машину обнаружили потом в лесу, но ни оружия, ни боеприпасов в ней уже не было.
Не прошло и месяца после того случая, с крутого откоса загремел в зыбучие болота целый вражеский эшелон. Загремел среди бела дня, несмотря на все меры предосторожности.
Только что по этому пути проходил обходчик, ощупывая чуть ли не каждую шпалу. Впереди состава бежала, как положено, страховочная мотодрезина, толкая перед собой платформы с балластом. Дрезина прошла вполне благополучно, а следовавший за нею по пятам состав взорвался.
Показания случайно уцелевшего зенитчика из охраны только еще больше запутывали следствие по делу о загадочной аварии. То, что услышал военный следователь в госпитале, скорее походило на бред сумасшедшего.
До головы упрятанный в гипс, как цыпленок в скорлупу, искалеченный солдат утверждал, будто с крыши, где был установлен его зенитный пулемет, он видел, как за секунду перед взрывом на путях внезапно появилась громадная и непомерно толстая волчица. Зверина как-то странно изогнулась, куснула себя за грудь и, оставив на рельсах значительную часть своего брюха, прямо из-под колес метнулась к лесу.
Несчастный уверял следователя, будто бы видел эту волчицу и после взрыва, когда сам уже летел по воздуху, пушинкой сдутый с крыши вместе со своим пулеметом. Волчица стелилась над землей в каком-то фантастически быстром летящем аллюре, а следом за ней, расстилая из топки огнистый шлейф, валился с откоса паровоз.
Следователь пунктуально занес в протокол все показания, после чего в истории болезни этого зенитчика появилась новая пометка по латыни. На русский язык эта пометка переводится одним словом — «рехнулся».
Николай стал еще реже заглядывать домой. Перепуганные немцы усилили охрану дорог и стреляли уже не только в людей — палили даже по кустам, если мерещилось им что-то подозрительное. Причин для тревоги у них было предостаточно. Фронт приближался. По ночам я, словно музыку, слушал в сенях гул отдаленной артиллерийской канонады. Выходили в сени и мать с бабушкой, тоже слушали, обнявшись и молча улыбались в темноте.
Случалось, по улице в это время проходил немецкий патруль. Но куда девалась железная твердость их сапог? По чужой земле немцы ходили теперь настороженной неуверенной поступью.
У Николая, если доводилось нам увидеться, я в первую очередь выпытывал сведения о Расплате. По-прежнему брат не мог рассказывать всего, но не пытался отрицать, что захват пятитонки и гибель воинского состава в известной мере — заслуга нашей воспитанницы.
Узнал я, что ей смастерили удобное снаряженье из ремней, и теперь Расплата могла переносить вдвое больше груза, чем на нашей веревочной сбруе. И развязывать тугой узел, чтобы освободиться от своей ноши, Расплате уже не приходилось. Стоило ей потянуть зубами за шнурок, мгновенно срабатывали специальные защелки, и мины, замаскированные под цвет местности, оставались подстерегать врага.
Расплата помогла взять важного «языка». Разыскивала в лесу раненых партизан после стычки с карателями. Обнаружила по следам лазутчиков — полицаев, среди которых оказался и ее заклятый враг — Егорка Перфилов. Ко времени последней ее операции перечень воинских заслуг партизанской помощницы был уже весьма внушительным.
Произошло это в июне, в пору цветенья и соловьиных песен. Соловьев слетелось к нам тогда, как на фестиваль, и звонкий хор их не могла заглушить даже далекая артиллерийская дуэль.
Наступление наших приостановилось. Бой достиг того напряженнейшего накала, когда исход решался ничтожным перевесом с той или другой стороны. Ночами небо на востоке полыхало так яростно, будто там извергались тысячи вулканов одновременно.
Вот тогда-то до нас с Валеркой и дошли слухи о том особой важности эшелоне. В депо, помните, работал наш человек — слесарь Дмитрий Игнатьич. А железнодорожники всегда первыми узнавали, какой состав и когда должен пройти через нашу станцию. Но, если что-то стало известно путейцам, естественно, узнавали о том и партизаны. Разведка у них не дремала.
Собственно говоря, проведали об этом поезде поначалу не так уж много. Что на нем гитлеровцы везли к фронту какие-то модернизированные, строжайше засекреченные не то танки, не то самоходные орудия. Что едет с эшелоном особо прославившаяся на Западе штурмовая моторизованная часть и в специальном бронированном вагоне кто-то из крупного воинского начальства. Все это, по расчетам немецкого командования, и должно было решить исход сражения в их пользу.
Наверно, и наши, по ту сторону фронта, были извещены об особом эшелоне. Возможно, уже стояли где-то наготове скрытые в капонирах штурмовики и бомбардировщики с боевым грузом в бомбовых люках.
Готовились к встрече и партизаны. Конечно, нашелся бы среди них смельчак, готовый пожертвовать собственной жизнью, чтобы пустить под откос «эшелон смерти». Но ведь и немцы тоже знали, по какой земле им предстоит проехать до фронта, и со своей стороны тоже приготовились к любой неожиданности. Во всяком случае, постороннему человеку приблизиться к поезду было совершенно невозможно.
О прибытии эшелона нетрудно было бы догадаться по плотному оцеплению из автоматчиков вокруг станции, по тому, как ощетинился стволами зениток берег возле железнодорожного моста.
У пацанов на важные события какой-то особый нюх. Наблюдательные посты стихийно возникли на чердаках и крышах. Мы с Валеркой обосновались на ветле, с которой отлично просматривался путь от выходного семафора до самого моста. Мы были уверены — что-то должно произойти с фашистским эшелоном именно здесь, у нас, на последней перед фронтом станции. Налетят ли наши бомбардировщики, высадят ли десант, но что-то должно было случиться. Обязательно. Тревожное ожидание, словно туман, висело в воздухе.
Мы видели, как рыжей сороконожкой побежала к мосту цепочка платформ, подталкиваемых дрезиной. За нею на некотором отдаленье — вторая дрезина, похожая на ежа — так густо была утыкана пулеметчиками и стрелками. И наконец выкатился за семафор 68 длиннющий эшелон. За паровозом две платформы со скорострельными зенитками, потом товарняк с солдатней, потом еще какие-то длинные вагоны, каких мы раньше не видели, затем потянулись платформы с зачехленными машинами, орудиями, снова товарняк и сзади наконец дымил и плевался искрами еще один паровоз. (На тендере опять же целая россыпь стрелков).
Обе дрезины — страховочная и с охраной — благополучно миновали мост и стали уменьшаться, приближаясь к повороту. Эшелон, поспевая за ними, набрал уже порядочный разгон. От грохота и лязга в ушах засвербило. На этом участке пути, десятикратно проверенном и оцепленном со всех сторон, немцы, конечно, не ожидали никакого подвоха.
Мы с Валеркой разочарованно, далее с обидой оглядывали безоблачное и совершенно пустынное небо. Где же вы, наши краснозвездные соколы?
По высокой насыпи все быстрей и быстрей бежала черная иззубренная тень от вражеского эшелона, которого, наверно, с таким нетерпеньем ждут наши враги… Нет, по-видимому, ничего уже не произойдет с проклятым эшелоном!
Я нащупал пяткой нижнюю ветку ветлы, начал спускаться на землю, как воздух вдруг пропорола автоматная трескотня. Из-под переднего паровоза, который мелькал уже в фермах моста, брызнул фонтан слепящего пламени. Паровоз задергался, как муха, с налета увязшая в паутине, стал валиться набок. Платформы поднялись на дыбы, словно коросту, сбрасывая с себя солдатню и орудия. Вагоны полезли друг на друга. И тут только нас с Валеркой обдало горячей волной взрыва.
Мост еще держался до поры, пока в одном из вагонов не начали рваться от детонации снаряды. Сначала вагонное брюхо раздирали отдельные взрывы, а под конец громыхнуло так, что мы с Валеркой едва удержались на дереве. Ферма моста провалилась, и под ним стала на глазах расти груда искареженных вагонов.
Авария получилась особо разрушительной потому, что машинист заднего паровоза опомнился не сразу и продолжал сталкивать под мост вагоны даже после второго взрыва. Автоматчики с тендера открыли оголтелую пальбу и, как потом выяснилось, уложили немало своих из оцепления.
Сваленный под откос состав еще целую минуту корчился и бился, словно раздавленная гадюка. Пожар вспыхнул в нескольких местах сразу. Пламя жадно пожирало останки грозного эшелона. Жирный мазутный дым затопил чистое июньское небо и погасил солнце.
Когда мы с Валеркой мчались домой, дорогу нам устилала траурно-черная копоть. Треск горящего дерева временами тонул в оглушительных взрывах. Огонь исправно выполнял свою очистительную миссию…
А на следующий день мы хоронили нашу Расплату. И изо всех сил старались не плакать при этом. Потому что хоронили все-таки бойца, геройски исполнившего суровый воинский долг.
Ее послали с тяжелым грузом из кустов краснотала в самую последнюю минуту, когда и солдаты охраны, и зенитчики — все глазели на приближающийся поезд. Что ни говорите, это всегда завораживает — с грохотом надвигающаяся на вас стальная громада в космах дыма, облаках белоснежного пара и с султаном искр над чертящей по небу трубой. Кажется, нет силы, способной остановить продвижение исполина.
А в это время Расплата поднималась по откосу со своим смертоносным грузом. Она боялась опоздать и последние оставшиеся метры уже не ползла, а бежала, раздирая лапы о колкий, осыпающийся гравий. Она словно понимала, что должна сбросить на рельсы свою ношу обязательно перед огнедышащим чудовищем, и никак не позже.
Предполагалось, Расплата взорвет паровоз у мостового входа, и разрушительная сила крушения будет зависеть от скорости, какую успеет набрать состав к моменту взрыва.
Но получилось иначе. Автоматчик, стоявший у будки, заметил собаку на рельсах, когда черная тень паровоза с оглушающим грохотом уже надвигалась на мост. Испугалась ли Расплата этого грохота или автоматной очереди, сказать трудно. Только она помчалась в темный пролет моста перед самым паровозом. Внизу, в просветах между липкими от мазута шпалами, золотисто желтел песок, сверкала чистая речушка, опушенная красноталом.
Второй очередью фриц достал ее. Но только ранил незначительно: стрелять пришлось наугад — шипящий паровоз ошпарил автоматчика струей горячего пара.
Раненая Расплата споткнулась. Падая, она успела все-таки дернуть за шнурок на груди. Из-под гремящих колес вырвалась уже налегке.
Взрыв настиг ее на середине моста. Но тоже еще не убил. И она поползла туда, где за черной рамой мостового пролета голубело небо. Поползла к солнцу, раненая уже смертельно.
Никто из немецкой охраны на той, уцелевшей, стороне моста не прикончил ее. До собаки ли им было!
У Расплаты достало еще сил спуститься с насыпи, проковылять до речки. И там по желтому песку, между серебристыми кустами краснотала, далеко еще тянулась рыхловатая бороздка, будто волоком протащили здесь большую тряпичную куклу…
Мертвая, она казалась нам ужасно тяжелой. Пока несли ее сюда, на бугорок, Валерка несколько раз просил отдыха. Он поглаживал ее, словно живую, и с надеждой на чудо приоткрывал ей веки: не взглянет ли, как тогда, зимой.
С могилой управились скоро. Влажная, парующая на солнце земля легко поддавалась лопате. Вокруг на заброшенной ниве, вскипала от теплого ветра трава. Жаворонок заливался в вышине. От дотлевающего вдали эшелона потягивало гарью и едким дымом.
Я хотел было снять с Расплаты ее ременную соруйку, на память. Валерка запротестовал: бойцов положено хоронить в доспехах.
На могилу мы положили вначале только цветы. Но дядя Миша, тот самый чернобородый собаковод, с которым вышла Расплата на последнее задание, сказал, что надо бы отметить захоронение по-настоящему, надолго. И тогда мы принесли на сырой холмик осколок снаряда и крышку с противотанковой мины. А камень водрузили пионеры уже потом.
Самого дядю Мишу при той операции ранило несильно. Лечила его бабушка. И жил он до прихода наших на чердаке. Там мы и услышали от него историю о последнем ратном подвиге Расплаты.
На могиле ее еще не успели завянуть цветы, когда в развернутом боевом строю мимо нее прошли к западу наши танки.
Федор Сергеевич взвесил на руке черный осколок снаряда, похожий на паука с поджатыми лапами, и осторожно положил его на место. Легкий ветерок развевал над пашней дым его сигареты. Иссохшие стебли пустырника тихонько скребли по могильному камню.
К мосту под веселый перестук колес катился зеленый пассажирский поезд.