В следующий раз я часа полтора пытался растолковать ей правила американского футбола. По-немецки, разумеется!
Другим вечером вдруг вызвался (разумеется, по собственному почину) нарисовать ей карту Нью-Йорка. Богом клянусь, в жизни карт ни для кого не рисовал, да и картограф из меня никудышный. Но для Леа... Ничто и никто хоть отряд морской пехоты - меня б не остановил. Четко помню, что Лексингтон-авеню я расположил на месте Мэдисон-авеню - и глазом не моргнул.
А однажды я прочел ей свою новую пьесу под названием "Парень не промах", об одном малом, который никогда не терял присутствия духа, был красив лицом и (что само собой разумеется) могуч телом - в общем, очень смахивал на меня. Его специально вызывают из Оксфорда, чтобы помочь сыщикам из Скотланд-Ярда спасти свою репутацию. Некая леди Фэрнсуорт - коварная алкоголичка - каждый вторник получает почтой по пальцу с руки ее злодейски похищенного мужа.
Я прочел Леа всю пьесу в один присест, самые пикантные эпизоды я старательно опускал, пьеса от этого, естественно, изрядно пострадала. Закончив читать, я хрипло растолковал Леа, что "работа еще не есть завершенный". Это она, похоже, поняла лучше всего. Более того, она как могла уверила меня, что окончательному варианту только что прочитанной мною вещи не избежать совершенства... А как чудно она слушала, сидя на подоконнике!
Про то, что у Леа жених, я узнал совершенно случайно. Конечно, из нашей беседы я никоим образом и не смог бы почерпнуть таких сведений.
Примерно месяц спустя после нашего знакомства, однажды воскресным вечером я увидел Леа в очереди у "Шведского кино" - в Вене это очень известный кинотеатр. Впервые видел ее не на балконе и не в собственной комнате. Не может быть! Даже голова пошла кругом: Леа - здесь, в кино, стоит в весьма прозаической очереди. Я, не задумываясь, бросил свое место и ринулся к ней, отдавив с дюжину ни в чем не повинных чужих ног. Я сразу приметил, что Леа не одна, и отнюдь не с подружкой, и не с папашей - в отцы ее спутник ей явно не годился.
Леа, увидев меня, заметно смешалась, но тем не менее отважно представила своего кавалера, тот щелкнул каблуками и стиснул мне руку. Я лишь снисходительно улыбнулся - пусть хоть напрочь руку оторвет, все равно он мне не соперник. Ясно, как божий день, этот молодчик в шляпе набекрень здесь чужак. Минут пять мы втроем болтали без умолку, но о чем - не разобрать. После этого я извинился и вернулся в конец очереди. Уже во время фильма я три раза прошел меж рядами, приосанившись и приняв грозный вид.
Ни Леа, ни ее спутника я, однако, не приметил. Хуже фильма я в жизни не видел.
Назавтра вечером за чашкой кофе у меня в комнате Леа, покраснев, объяснила, что молодой человек, с которым она была вчера в кино, - ее жених.
- Мой родитель меня женит, когда я стукну семнадцать, - не отрывая взгляда от дверной ручки, сказала она.
Я лишь молча кивнул. Бывают такие запрещенные удары, особенно в любви и в боксе - не то что вскрикнуть, вздохнуть потом не можешь. Наконец я откашлялся и спросил'
- Хм... простате, я забыл, как есть его имя?
Леа повторила, но на слух я его не уловил - что-то чудовищно многозвучное, в самый раз для любителя носить шляпу набекрень. Я подлил кофе ей и себе, потом вдруг встал, заглянул в немецко-английский словарь, снова присел к столу и спросил Леа:
- Вам нравится жениться?
Не поднимая глаз, Леа медленно произнесла:
- Я не знаю.
Я кивнул, мне показалось, что устами ее говорит сама логика. Мы сидели молча, потупившись. Наконец я поднял глаза, и увиделось мне, что комнатка моя мала для красоты Леа. И только в словах можно ей найти соразмерность.
- Знаете, вы есть очень красивая.
Она вся зарделась, и я спешно перевел разговор: что мог я предложить ей вслед за комплиментом?
В тот вечер, в первый и последний раз, наша, с позволения сказать, близость выразилась не только в рукопожатии. В половине десятого Леа соскочила с подоконника и сказала, что "уже очень запоздало", и поспешила к двери. Я, конечно, бросился проводить ее до лестницы, и в узкой двери мы столкнулись лицом к лицу. Мы так и обмерли.
Пришло время отправляться в Париж, учить еще один европейский язык. Леа в ту пору гостила в Варшаве у родных жениха. Так и не довелось мне с ней попрощаться, я лишь оставил записку, предпоследний черновик храню и по сей день.
Залечив все раны и увечья, которые я нанес немецкому языку, прочитаем следующее:
"Вена,
6 декабря 1936 года.
Дорогая Леа,
Мне нужно ехать в Париж, поэтому прощаюсь с Вами. Было очень приятно познакомиться. Надеюсь, Вы не скучаете в Варшаве среди близких Вашего жениха. Думаю, с предстоящим замужеством у Вас все в порядке. Пришлю Вам книгу, о которой рассказывал, - "Унесенные ветром".
С наилучшими пожеланиями,
Ваш друг
Джон".
Но из Парижа я так и не написал Леа. Я ей больше вообще не писал. И "Унесенные ветром" так и не послал. В те дни было по горло других забот.
В конце 1937 года - я уже вернулся в Америку и снова учился в колледже - из Нью-Йорка мне прислали круглый плоский пакет. К нему была приложена записка.
"Вена,
14 октября 1937 г.
Дорогой Джон,
Часто вспоминаю Вас и гадаю, что с Вами сталось. Я вышла замуж, живем с мужем в Вене, он шлет вам большой привет. Если помните. Вы познакомились с ним в "Шведском" кинотеатре.
Родители мои живут все там же, я часто их навещаю - наш дом неподалеку. Миссис Шлоссер - Вы у нее снимали комнату - умерла летом от рака. Она просила меня переслать Вам граммофонные пластинки, которые Вы забыли при отъезде, но долго я не знала Вашего адреса. Недавно я познакомилась с девушкой-англичанкой, Урсулой Хаммер, и она дала мне Ваш адрес.
Мы с мужем будем чрезвычайно рады, если Вы станете писать нам (и почаще!).
С самыми лучшими пожеланиями,
Ваш друг
Леа".
Ни фамилии по мужу, ни нового адреса она не указала. Не один месяц носил я это письмо повсюду и перечитывал: то в баре, то в перерыве баскетбольного матча, то на занятиях, то дома. В конце концов, от долгого пребывания в моем бумажнике цветной кожи бумага тоже стала пестрой,' и я куда-то переложил письмо.
Примерно в тот час, когда в Вену вошли гитлеровские войска, я находился по заданию геологоразведочной партии в Нью-Джерси, где, не очень-то утруждая себя, пытался отыскать залежи известняка. После того, как Гитлер захватил Австрию, я часто вспоминал Леа. И не просто вспоминал. Если мне случалось увидеть свежие газетные фотографии: венские евреи, стоя на коленях, чистят тротуары, я тут же бросался к столу в комнате общежития, доставал автоматический пистолет, неслышно выпрыгивал из окна на улицу - там уже ждал моноплан с бесшумным двигателем, готовый по велению моего отважного и безрассудно-прихотливого сердца отправиться в дальний полет. Я не из тех, кто сидит сложа руки!..
В 1940 году в конце лета на вечеринке в Нью-Йорке я познакомился с девушкой, которая не только знала Леа, но и училась с ней в одной школе с первого класса до выпускного. Я было подвинул ей стул, но она принялась рассказывать о каком-то парне из Филадельфии - вылитом Гарри Купере. Потом сказала, что у меня безвольный подбородок, потом - что терпеть не может норковый мех. Потом - про Леа. Дескать, она либо уехала из Вены, либо осталась.
Во время войны я служил в разведотряде при пехотной дивизии. В Германии в мои обязанности входил опрос гражданских лиц и военнопленных, среди последних попадались и австрийцы. Один фельдфебель, сказавшийся уроженцем Вены (хотя я подозревал в нем баварца: мне так и мерещились короткие кожаные штаны с бретельками под его серой формой) заронил кое-какую надежду. Но выяснилось, что знал он не Леа, а ее однофамилицу. Еще один венец, унтер-офицер, стоя передо мной навытяжку, рассказывал об ужасных измывательствах над евреями в Вене. Вряд ли мне приходилось дотоле видеть столь благородное, исполненное состраданием к безвинным жертвам лицо. Но все же, любопытства ради, я велел ему закатать рукав. И на самом предплечье увидел татуировку с номером группы крови - такую носили все матерые эсэсовцы. Вскоре я вообще перестал задавать интересующие лично меня вопросы.
Кончилась война, и спустя несколько месяцев мне довелось везти в Вену кое-какие документы. Жарким октябрьским утром мы еще с одним военным сели в джип и на следующее утро - оно выдалось еще жарче - были уже в Вене. Нам пришлось ехать через русскую зону, там нас продержали пять часов. Двое караульных никак не могли налюбоваться нашими наручными часами. За поддень попали мы в американскую зону, там-то и находилась улица, где некогда жили и я, и Леа.
Я расспрашивал продавца в табачном киоске на углу, аптекаря, женщину-соседку (когда я с ней заговорил, она от неожиданности даже подпрыгнула), мужчину, который уверял, что в 1936 году мы ехали с ним в одном троллейбусе. Двое сказали мне, что Леа нет в живых. Аптекарь посоветовал обратиться к доктору Вайнштейну - тот только что возвратился из Бухенвальда, - даже дал мне его адрес.
Я сел в джип, и мы поехали к штабу. Мой спутник, шофер, сигналил чуть ли не каждой девушке, а мне нескончаемо долго жаловался на армейских дантистов.
Мы отвезли документы, я сел за руль джипа и уже один поехал к доктору .Вайнштейну
На свою старую улицу я попал под вечер. У дома, где некогда жил, поставил машину Сейчас здесь были расквартированы офицеры. На первом этаже за столом сидел рыжий старший сержант и чистил ногти. Он поднял на меня глаза, но, поскольку я не был старше чином, взгляд его сделался пустым и равнодушным - в армии так смотрят часто. При других обстоятельствах и я бы тем же ответил.