Пристав погрозился на него, усмехнувшись:
- Не греши, отче! Не подобает.
Поп стал защищаться. Он сказал, что в сие царствование попам дана свобода. Раньше их били все, кому не лень. Теперь матушка-императрица превысоко поставила людей духовного чина.
Приставу надоело слушать поповское бахвальство.
- Царя бы Петра на вас!.. - усмехнулся он.
Поп насторожился.
- А матушка нынешняя царица не единая ли плоть Петрова? Како мыслишь? - сказал и притих: что, мол, скажет полицейская харя?
Пристав, хорошо зная отца Ивана, отвернулся, и, как ни старался поп заглянуть ему в лицо, - это ему не удалось.
XIII
К вечеру в лучах зари кереметь порозовела. Вершины берез украсились бахромой алых кружев. Солнце, уходя далеко, в свой чудесный дворец на сказочном море, не забывало о том, что сегодня - мордовские моляны. Позолотило оно и священный дуб, чтимый многими поколениями терюхан. Сила и величественность этого лесного гиганта неотразимо тянули к нему людей. Он - свидетель былой мощи предков мордовского народа, которых столетиями не могли одолеть русские князья. Не в нем ли, не в его ли сердцевине была скрыта неумирающая вера мордвы в лучшее будущее мордовского народа? Пройдут века, уйдут одно за другим новые поколения, но где-то там, впереди, мордвин вновь почувствует себя человеком и будет спокойно выращивать своих детей... И не такая ли мечта витает и в чувашских и черемисских священных рощах и у всяких иных подвластных царице народов и не о том ли молятся все народы России своим разным богам?
В этот вечер перед дубом стояли три бочонка со священным пивом пуре. Здесь же на сучьях соседних деревьев, прикрепленные к ветвям особыми рычагами, висели желтовато-белые лоскутья "мирских яичниц".
Все это было заготовлено с утра особо выделенными для сего людьми.
Сюда-то и должна была двинуться из Терюшей и соседних деревень на моляны языческая мордва. Есть много причин к тому, чтобы совершить моляны с обильными жертвоприношениями богам. Горе мордовское растет. По ночам осенний ветер стучит в стекла назойливо и тревожно, будто предупреждает о грядущих несчастьях. Будущее становится все темнее и страшнее. Ходят слухи: русская царица хочет, чтобы рабами ее были только русские, чтобы на земле остались жить только они, а все другие народы она хочет извести, постепенно переморить. Вон и меховщик, к которому терюхане-охотники носят звериные шкуры, еврей Гринберг, в Нижнем также жалуется на великие утеснения и угрозы. И татары приходили в Терюши и тоже плакались - ломают их мечети, а строят церкви, и приставов с попами нагнали в их мусульманские деревушки - несть числа.
Как же теперь быть? Одна надежда на богов. Ведь и у чувашей, и у черемисов, да и у мордвы есть такой бог, который только тем и занимается, что охраняет свой народ от налогов и начальства. Только свой, родной ему народ.
Чам-Пас - велик и всемогущ, и защитит мордву ото всех несчастий! А чувашей защитит - Тора. А черемисов - Юма.
Постоянных жрецов у терюхан не было. Богу угоднее из своих же деревенских лучшие люди. Они и должны на время молян стать жрецами. Богу нужны слуги из самого же народа. Они совершали моление и жертвоприношение, как жрецы. Старейший из них назывался прявт, что значит "голова".
Постоянным головою молян у терюхан был не кто иной, как Тамодей Чинаев. Высокий, седобородый человек с жестким взглядом немного косых глаз.
Священнодействовал на молянах главный жрец - возатя. По указанию Тамодея возатей был выбран Сустат Пиюков.
В вечерней тишине к священной роще с криками и воем двинулась громадная толпа богомольцев.
Впереди с посохом в правой руке крупно шагал Тамодей. Борода его седыми космами от быстрого хода ложилась на плечи, белки блестели, губы были оттопырены, как будто его мучила жажда. За ним твердой поступью шел Сустат Пиюков - низкорослый, широкий, с небольшой русой бородой, с насмешливым взглядом человек. Шел гордо, подняв курчавую, словно завитую голову, окруженный двенадцатью своими помощниками: пурендяитами сборщиками хлеба, меда и других припасов для жертвоприношения, янбедами разносящими жертвенное освященное пиво для питья, туросторами блюстителями благочиния во время богослужения и другими.
По пятам за жрецами и их помощниками пестрой шумной толпой быстро двигались терюхане. Сначала мужчины, потом женщины и, наконец, девушки.
Поверх кафтанов мужчины одели белые балахоны-шушпаны, опоясанные розняком с красными, распущенными по бедрам кистями. У женщин поверх длинных белых рубах, расшитых цветными узорами в подоле, накинуты были полукафтаны, пестрые, яркие, изукрашенные всевозможными узорами, а на головах - обсыпанные раковинами и украшенные нитяными кистями нарядные венцы. Девушки - в длинных белых рубахах, похожих на мешки с разрезом на груди, но и у них низы рубах и рукавов сверкали красочными цветами, причудливыми вышивками; вместо кафтана были накинуты на плечи узкие до пояса, но расширяющиеся книзу сермяги из белого самотканого сукна, а на сермягах снова и снова узоры из шнура и раковин и всяческих блесток.
На ходу серебряные монеты и раковины звенели, шелестели и бисерные нити, облекавшие груди и спины женщин и девушек, спускаясь с шеи, с парчового ожерелья - фибулы.
Вороны и галки взлетели над деревьями, заметались, испуганно закаркали над самыми головами людей. Алые колонки березок и розовые балдахины верхушек деревьев вызывали у девушек слезы нежной радости, у мужчин - жажду мщения и решимость, у женщин - грусть о прошлых девичьих днях. У всех вместе - страстное, горячее, как огонь, желание ниспровергнуть зло на земле, умолить Чам-Паса о заступничестве, о том, чтобы покарал он злых демонов Шайтана, спустившихся на землю в образе генералов, приставов, монахов и попов. Не кто иной, как Шайтан, правит всеми. Ведь и собака была когда-то чистым животным и не имела шерсти, но Шайтан сначала напустил мороз и зазнобил собаку до того, что она согласилась принять от него шерстяной покров. И разве не Шайтан оплевал землю, положив тем самым начало несчастиям и страданиям мордвы. Шайтан, не кто иной, наслал и царских прислужников на мордву и отдал им в тюрьмы и на войну мужчин, женщин и девушек мордовских.
Турустан, выйдя из леса, присоединился к толпе мужчин, по правую сторону керемети, кусая губы от горечи и негодования, вспоминая о своей невесте. Он уже обращался к главному жрецу с просьбой помолиться и о возвращении Моти, и об отомщении злому похитителю ее. Родители Моти дали белого барана позанбунаведу - сборщику денег на жертвенных животных, и тоже просили главного жреца помолиться об их несчастной дочери и о погибели насильнику Филиппу Рыхловскому. Женщины принесли с собой на сковородах домашние яичницы и пироги с пшенной кашей. Все это принимали от них особые слуги главного жреца - кашангороды, и развешивали яичницы по рычагам. Турустан с великою тоскою следил за неловкими, угловатыми движениями кашангородов, за тем, как яичницы срывались с рычагов и падали в траву; кашангороды, боязливо оглядываясь на главного жреца - возатю, нагибались и поспешно снова нацепляли яичницы на рычаги.
Через восточные ворота, в глубокой тишине, трое позанбунаведов, трое низкорослых бородачей вводили назначенного для жертвоприношения белого барана. Двое шли по бокам, придерживая рукою перевязь на шее животного, третий шел позади. Все они шагали медленно, размеренно, высоко, с достоинством подняв голову и не глядя ни на кого. Баран упирался, жалобно блеял. Взоры всех присутствующих были устремлены в их сторону.
А вот и эти священные три столба, к которым привяжут барана! Турустану почему-то стало жаль животное. Его участь напомнила ему мужицкую долю. Цыган Сыч рассказывал ему про то, как лютовал епископ Питирим в Нижнем, как он казнил многих людей и как сжег диакона Александра. Цыган умел рассказывать - сердце переставало биться у Турустана; от его рассказов дух захватывало и руки тянулись к ножу. Теперь несчастный баран, которого должны зарезать в угоду богу, наводил Турустана на новые мысли, которых раньше не бывало у него. Возатя, взойдя на приготовленное для него возвышение, сначала оглядел всех своим тяжелым взглядом, потом вдруг замотал головой, наклонился, как бык, который хочет кого-то посадить на рога, и низким голосом произнес:
- Сакмеде!*.
_______________
* Молчите!
И вдруг весь оживился, начал размахивать во все стороны руками, подниматься и опускаться на носках, крича бесчисленное "сакмеде!". В его голосе слышался ужас и отчаяние.
Вспыхивали большие восковые свечи в руках у помощников жреца. Вспыхнули и у людей глаза молитвенным возбуждением. Бородатый, высокий прявт, подняв руки вверх, неподвижно устремил взгляд в небо. Его губы что-то шептали. Он продолжал все время стоять с раскрытым ртом, казалось, его еще сильнее мучила неутолимая жажда.
Возатя громко, немного хриплым голосом, взывал, обратив лицо к священному дубу:
- Чам-Пас! Великий из великих, хозяин неба и земли! Чам-Пас, защитник мордовского народа, Чам-Пас, помилуй нас! Ты видишь тучи, идущие с севера и запада, ты слышишь грохот грома, подобный грохоту падающих гор и уходящих в землю городов и селений!.. Ты слышишь проклятия человека, несущиеся с берегов Волги, Суры, Кудьмы и Пьяны... Если нужна кровь, если тебе нужна жизнь, говорящая о нашем страхе перед тобой, о нашей вере в тебя, если нужно пролиться крови, мы дадим тебе чистую непорочную кровь, чище той, что течет в жилах верноподданных твоих! Мы не хотим, чтобы в жертву тебе приносилась дурная, грешная кровь твоего недостойного народа! Чам-Пас, взгляни на нас из своего солнечного царства, вот... вот... мы отдаем тебе эту чистую, благородную кровь!
Возатя взмахнул своей обнажившейся волосатой рукой, давая знак позанбунаведам, и в эту же минуту сверкнули ножи в воздухе...
Люди опустились на колени. Им показалось, что березки вздрогнули, а дуб испустил тяжелый, мучительный вздох. Но нет... Это был вздох самих людей, упавших в страхе перед неведомым, всесильным существом, которое может избавить мордву от грозящих ей бед.
Баран жалобно, чуть слышно, стонал, корчась на траве. Позанбунаведы подняли животное и стали выпускать из него кровь в землю - "под камень".
Взоры всех богомольцев обратились в сторону позанбунаведов, суетившихся около убитого животного. Выпустив из барана кровь, они стали сдирать с него шкуру, которую развесили здесь же, на сучьях.
Возатя Сустат Пиюков торжествующим взглядом следил за работою позанбунаведов. А затем, когда они кончили, встрепенувшись, он подошел к прявту и, приняв из рук Тамодея священный ковш, положил в него хлеба и соли. После этого вынул из котла, где варилось баранье мясо, кусок и, отрезав от него часть, тоже положил в ковш. Проделав все это, он быстро вошел вновь на возвышение, снова вытянулся на носках и, высоко подняв над головой руку с ковшом, стал исступленно кричать в небо:
- Чам-Пас, гляди, бери! Назаром-Пас, гляди, бери!
Он кричал долго и до хрипоты, перечислял всех богов и богинь. Ему вторили разноголосо, дико, всхлипывая, завывая, все собравшиеся терюхане. В лесу загремело дикое, тоскливое эхо.
И вдруг, в тот самый момент, когда прявт Тамодей подошел к возате, подняв руки кверху, и что-то быстро и тихо заговорил, - священная роща потряслась от ружейного залпа.
Только Тамодей и жрец Пиюков остались на месте, не шелохнувшись. Все терюхане упали ниц на землю. Им показалось, что это заговорило само божество. Наконец-то дал о себе знать великий бог богов, грозный Чам-Пас!
Но когда они подняли головы, то увидели в паутине обступавшего священную рощу ольшаника несколько человек полицейских и солдат, а с ними вместе - попа Ивана Макеева, который с крестом в руке смело шел по направлению к священному дубу. Несколько позади его терюхане увидели пристава Семена Захарова. У него в руке был пистолет.
Подойдя к священному дереву, поп громко сказал, обращаясь к мордве:
- Безумные! Что вы делаете? Разве не знаете, что идол в мире - ничто, и нет иного бога, кроме единого?! Зачем проливаете кровь невинного животного?.. Заклинаю вас господом нашим Иисусом Христом - разойдитесь сейчас же по домам и будьте рабами, бодрствующими во славу возлюбленной нашей матушки-царицы, неустанно пекущейся о благе своих народов. Не омрачаете ли вы ее ланиты материнскими слезами скорби, егда служите своим идолам, язычники?!
Поп Иван хотел опереться рукой на священное дерево, но Тамодей бросился к нему и отвел его в сторону.
- Мы не звали тебя, и не погань нашего священного дуба, а говорить нам, что тебе приказано, можешь и не здесь, а у себя в церкви и в деревне, и где хочешь, а здесь не мешай нам молиться... Мы не хотим видеть вас здесь. Уходите! Не оскверняйте нашей керемети!
К Тамодею подскочил пристав, держа в руке пистолет. Треуголка на нем съехала набок, лицо было злое. С пеной у рта крикнул он, показывая на толпу: