Петр многое пережил в последние дни. Лицо Зари было открытое, простое и деловитое, и располагало Петра к еще большим откровенностям.
Атаман Заря с нескрываемым любопытством выслушал исповедь сразу понравившегося ему беглого офицера. Ему действительно приходилось и раньше встречаться с беглым офицерством - особенно на Дону и в Астрахани, - но то были скрытные, грубые и угрюмые люди, а этот поразил Зарю своей юношеской искренностью и простотою. Михаил Заря пригласил Петра плыть с ним в Чертово Городище, а оттуда на низы Волги.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Когда сели в струг и отчалили от берега, утро было в полном расцвете. Слегка прохладило. На берегу бродили две цапли с любопытством поглядывая на людей, да из своего окна испуганно следил за стругом набожный монах-кабатчик, усердно осенявший себя крестным знамением. Вот уже струг и на середине реки - из воды величественно выросли зубчатые белые стены с бойницами, окружавшие Макарьевскую Желтоводскую обитель.
Вася, обратившись лицом к монастырским храмам, провозгласил тоненьким голоском нараспев:
"О преподобный и богоносный отче наш Макарие! Приими сие малое молитвенное приношение наше, и со пресвятою владычицею и всеми святыми принеси молитву ко господу богу; да избавит он нас от врагов видимых и невидимых, от оспы и от губернаторов, от всяких скорбей и бед и иных напастей, от всякие напрасные смерти и от будущих мук и сподобит своего небесного царствия, иде же есть люди сытно живущие, веселящиеся, скачущие и торжествующие, немолчно воспевающие тебя: аллилуйя!"
Атаман Заря и другой гребец с улыбкой трижды повторили: "Аллилуйя!"
Дружно ударили весла по воде, и струг быстро поплыл по течению вдоль безлюдного, украшенного яркой зеленью, высокого песчано-золотистого берега нагорной стороны.
Летали чайки; поднималось солнце. Волга дышала утренней свежестью и могучей пленительной силой молодости.
Тут Петр вспомнил о Рахили. Нет! Он не может уехать, не повидавшись с ней, он обязательно должен знать, как она там живет, он должен спасти ее, если ей угрожает опасность... Об этом он непременно поговорит с атаманом Зарею по прибытии в Чертово Городище... Какой бы он ни был, но он не разбойник! Никогда он не свяжет своей судьбы с судьбою разных проходимцев и воров. Он только воспользуется их стругами, чтобы поскорее покинуть Нижегородскую губернию. А там будет видно, что делать дальше!
XXIII
В эти теплые июньские ночи особенно хорошо пели соловьи. Народ ютился в шатрах. Плакали ребятишки, матери прижимали их к груди. Мужики варили похлебку, искоса посматривая в сторону оврага, где Сустат Пиюков совершал молитву, окруженный освободившимися от обиходных дел людьми.
Великое горе навалилось на мордовские земли. Из Нижнего проезжали константиновские с базара, рассказывали: идет войско большое. Губернатор грозит сжечь дотла мордовские деревни и перебить терюхан, всех до единого. И особенно сердит губернатор на сожжение в Сарлеях православной церкви. Епископ велел проклинать мордву в нижегородских приходах. Оклеветал терюхан поп Иван Макеев, хотя и знал, что церковь сожгли рыхловские крестьяне с Семеном Трифоновым во главе, да разбойники, а вовсе не мордва. Они же разорили и вотчинника Оболенского. Но епископ приказал обвинять в этом мордву.
Лицо Пиюкова, взлохмаченного, растрепанного, выражало самоуверенность. И это в то время, когда каждый богомолец поминутно оглядывался по сторонам, ожидая: вот-вот из чащи, из оврагов, как черти, полезут на них губернаторские солдаты...
Сустат, ударяя себя кулаком в широкую волосатую грудь, гремел:
- Нет равных тебе, о великий Чам-Пас, в небе богов! Никто не может противиться воле нашего мордовского великого бога ни на земле, ни на небе!.. Никакой народ он не хочет сделать таким счастливым, большим и сильным, как мордву! О великий Чам-Пас!..
Захлебываясь в бешеном восторге, Пиюков восхвалял смирение, кротость и долготерпение своего народа и призывал все темные силы во главе с самим Шайтаном обрушиться на головы русских людей. Ни русский, ни мусульманин, ни чувашин, ни черемис - никто не может сравняться с мордвою в добродетельной и честной жизни, никто не может сравняться с мордвою в мужестве и доблести. И кто так обижен властями, как мордовский народ?! Никто.
Озаренный огнями костров, в каком-то диком, полубезумном бреду Пиюков доказывал богам, что только мордва заслуживает их внимания. Все люди хуже мордвы. Никто не желает ей счастья и никто честно не помогает ей, а те из иноверцев, что лезут к мордве якобы с добрыми намерениями, на самом деле истые предатели!
Он провозглашал им страшные проклятия, простирая руки к небу.
- Изгони их из селений наших! - исступленно вопил он. - О Чам-Пас! Мордва в слезах! Неужели ты допустишь врагов мордвы под видом друзей в шатры и становища ее?! Отгони новые несчастья! Раскрой всем от мала до велика глаза на правду! Обман их ведет к конечному истреблению мордвы! Не надо нам иноверных псов! Помоги нам, о великий владыка! Изгони, изгони из наших земель! Не надо верить другим народам, помогающим якобы мордве... Они ищут своей выгоды!..
Неистовыми, полными страсти и отчаяния выкриками он так напугал своих богомольцев, что те начали с недоверием и опаской оглядываться: нет ли в соседстве иноплеменников - русского, либо татарина, либо чувашина...
После молян в лесу и в оврагах, где прятались их вооруженные отряды, они недружелюбно посматривали на своих союзников - русских мужиков и чувашей, и особенно на ватажников. Стали явно их сторониться. Кое-кто не утерпел: начал задирать их; задавали вопросы мужикам из села Дальнего Константинова:
- Зачем вам защищать нас?! Зачем вы к нам пришли? Вы сами сожгли свою церковь в Сарлеях, а вину свалили на мордву! Зачем вы оклеветали нас?!
Те обиделись и ничего не ответили. Мордовские мужчины и юноши стали еще подозрительнее и грубее:
- А если вы молчите, стало быть, имеете свою мысль, а мордве добра не желаете. Вы хотите, чтобы во всем обвинили нас, а вы останетесь чистыми? Да?! Вы хотите завести свои порядки у нас...
Один рыжий дядя не вытерпел и обругал мордву матерно. С этого началось. Мордовские ополченцы обиделись - полезли на оскорбителя с ножами. Тот завопил не своим голосом: "Братцы, спасите! Мордва режет!"
Дальнеконстантиновские схватились за рогатины. Поднялась драка в овраге. Люди, сидевщие не шелохнувшись, вдруг загалдели, подняли шум. Забыли, что кругом рыскают драгуны, высланные на разведку, и сыщики из приказной избы.
Прибежавшему на место драки Несмеянке большого труда стоило разнять остервенелых драчунов.
И в других местах засады пошли неурядицы. День ото дня усиливалась рознь между мордвою и примкнувшими к ней соседями. Этого-то именно и боялся Несмеянка. Он умолял Сустата не навлекать гнева мордвы на иноплеменников, но тот не слушал его, говоря: "Ты - христианин и поэтому защищаешь их! Постыдись народа! Ведь ты тоже мордвин! Зачем ты передался им?"
Православные попы и монахи, в сопровождении военных команд, ходили по лесам и деревням - проповедовали ненависть к язычникам, к мордве, к чувашам и ко всем "зломышленным, возгордившимся инородцам!". "Нет никого более любезного Христу, богу нашему, нежели российский православный человек. Остальные все псы!"
После поповских проповедей православные христиане загорались еще большею злобою к соседней мордве. Вытаскивали дреколье, а кто кинжал или ружье, и выходили за околицу, мучимые жаждой мести, приоткрыв от злобы рты... Трудно было дышать; стучали зубы, будто в лихорадке... "Умрем за православную веру, а не дадим ее на поругание!"
Если попадались случайно проходившие по дорогам иноверцы, мужики их свирепо били; потешались над ними, когда те, сбитые на землю, ползая в дорожной пыли, молили о пощаде... Женщину, если таковая попадалась им в руки, тащили в овин со смехом, ругательствами и прибаутками.
Нескладно пошло. Трудно было понять - как так случилось: совсем недавно окрестные, недовольные властью, жители дружно, как один, поднялись против губернаторского войска, невзирая на язык и веру, яростно изрубили отряд Юнгера, а теперь ни с того ни с сего полезли в драку друг на друга?!
В эти дни Несмеянке пришлось распрощаться с покидавшими мордовские земли ватажниками. Хайридин и Сыч по приказу атамана Зари возвращались со своими молодцами в Чертово Городище. А затем ватага Михаила Зари должна была покинуть Нижегородскую губернию, чтобы не быть захваченной войском казанского губернатора.
- Прощайте, братья, бейтесь до последнего!
На конях выехали из своей засады Несмеянка, Сыч, Хайридин и Мотя, направившись в сторону реки Суры, а за ними следом пошли ватажники, распевая песни, хотя Хайридин и упрашивал их не петь. Но трудно было сдержаться, у каждого загорелась в душе радость великая, что скоро снова увидит он Волгу, снова грудь вдохнет ее здоровый, вольный воздух - надоело толкаться на одном месте! Что может сравняться с матушкой-Волгой?
У села Антонова навстречу ватаге выбежали караульные солдаты, но, увидав разбойников, побросали ружья и в страхе разбежались. Хайридин подарил все десять ружей Несмеянке. Много было смеха. "Ну и храбрецы губернаторские молодцы!"
Мотя отказалась уйти с Сычом из родных мест.
- Умру я здесь... Пускай меня убьют, а никогда я не брошу своих... Забудь обо мне...
Цыган готов был заплакать. Сморщился.
- Ой, и как тяжело мне на белом свете, - давился он слезами, покидать тебя! Кого же я в своей жизни мог так любить, как тебя, пернатую чечетку?! О... о... о!..
Мотя утешала его:
- Найдешь другую.
- Нет! Нет! Никогда! Ой, и как же ты плохо знаешь меня, батюшки! Могу ли я теперь полюбить другую? Не такой я человек!
И впрямь Сычу казалось, что никого и никогда он не любил, и не только не любил, но и вообще не знал никогда ни одной женщины; только Мотя - его единственная и первая любовь. Чтобы никто не видел, как он ревет, он задержал своего коня, отстал от своих товарищей.
- Вот она - разбойничья жизнь! - говорил он. - И любить-то нам на свете заказано...
Мотя, глядя на цыгана, сама чуть не заплакала, но все же сдержалась.
Затем Несмеянка облобызался с Хайридином и Сычом, крикнул Мотю и, круто повернув, хмурый, озабоченный, понесся вместе с Мотей в мордовский стан.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .