Уже почти наступила ночь, когда я вскарабкался по крутой тропке к дому Лобсанга. Скорчившись у огня, пил горячий чай, [60] находясь в состоянии, близком к отупению. Лобсанг беседовал со своим молодым двоюродным братом, а три старушки суетились, готовя суп из зеленого горошка и цзамбы и приглашая меня присоединиться к трапезе. Я отказался и почти мгновенно провалился в сон, едва помня, что на заре отправлюсь в Зангла на встречу с одним из князей.
Утром не стал нежиться в теплом спальном мешке. На террасе царил зверский холод. Я машинально застегнул свои мешки, собрал валявшиеся там и сям вещи — фонарь, записную книжку, носки. После уничтожения следов моего пребывания здесь ничто не указывало, что дом служил мне пристанищем целых двое суток. Всего двое суток, а мне казалось, что я пробыл здесь долгую вечность. Все здесь стало родным! Беззубая улыбка двоюродной бабушки Лобсанга перестала быть улыбкой колдуньи, колдунья превратилась в очаровательную бабусю. Тут же с улыбкой у огня суетилась хромая тетушка Иби, волоча ноги, как актриса какого-то средневекового действа. Все было прекрасно... Пухлое ото сна лицо родственника Лобсанга, неловко натягивающего на себя длинное платье; разведенная тетка, натыкающаяся спросонья на деревянный столб... Потрескивал огонь, булькала кипящая вода. Мой багаж выволокли на улицу. Неужели пережитое мной было действительностью!..
Я в последний раз спустился к огню, чтобы выпить чашку чая и съесть несколько горстей цзамбы (ее вкус поджаренного фундука все больше нравился мне), а затем снова поднялся на террасу. И опять меня поразила величественная красота долины, окруженной стеной гор. Может быть, я попал на другую планету? Все, что я видел в Заскаре, было близко к совершенству; все стояло на своих местах, чудесным образом уравновешивая друг друга.
Ничто не нарушает здесь гармонии человека и природы; природа одевает и кормит его, удовлетворяет все его нужды. Все совершенно — и лошадь с деревянным седлом, и як, покрытый шерстяным ковром с изображением облаков и гор. Я помог Лобсангу навьючить пони, наслаждаясь спокойным счастьем отбытия.
Та часть долины, по которой нам предстояло идти, была еще окутана мраком. Воздух оказался ледяным. Мы прошли несколько километров и увидели на берегу потока небольшой заросший травой квадрат с несколькими прямоугольными ямами. Лобсанг, к моему крайнему удивлению, уселся в одну из них и объяснил, что это горячие ванны, которые питает небольшой источник. Их воды, по словам моего спутника, были очень полезны при ревматизме, но и они не смогли вылечить его тетку. Я впервые встретил лечебный источник в Гималаях, хотя неоднократно видел, как горячие воды используются для мытья. Эти простенькие термы вызвали у меня улыбку — каждый пациент сам рыл углубление и желоб для подачи воды. Как далеко отсюда находился модернизированный курорт Виши, неподалеку [61] от которого я жил! Кто знает, быть может, однажды выяснится, что заскарские воды самые целебные в мире...
После двух часов ходьбы мы снова оказались у монастыря Карша. Его белые величественные здания сверкали в лучах утреннего солнца. Мы сделали небольшой привал, поджидая приятеля Лобсанга, который проводит нас до реки Заскар и вернется обратно с лошадьми, которым не пройти по мосту. Мне хотелось после посещения Зангла и встречи с князем, если таковая состоится, пройти восточным берегом Заскара до моста, переброшенного через реку вблизи Падама, столицы княжества, где жил второй князь.
Главным моим намерением было раскрыть некоторые тайны истории Заскара и отыскать новые документы. Ведь пока единственным историческим свидетельством был уникальный экземпляр книги, составленной из обглоданных крысами листочков и хранившейся в монастыре Пхуктал в восточной части Заскара.
Эти так называемые хроники были неполным списком имен местных знатных людей и перечнем налогов, которые они собирали; эти скудные сведения не могли осветить долгую и богатую событиями историю в прошлом независимого княжества Заскар.
Некоторые хроники Ладакха и Тибета указывали, что Заскар стал независимым княжеством в 930 году, когда Западный Тибет после смерти князя Нимагона был разделен между тремя его сыновьями: Рикпагоном, ставшим государем Ладакха, Красисгоном, правившим Гугэ, и Детсугоном, получившим Заскар. Позже княжеством Заскар было покорено княжество Гугэ, что позволило ему взять под контроль весь юго-запад Гималаев. Таким образом, его государи управляли территорией, в четыре раза превышающей площадь современного Заскара. Только в 1641 году Заскар потерял свою независимость из-за династических свар, когда выросло могущество князя Ладакха, Сенджи Намгьяла, покорившего также Гугэ, Снити и Рупчу. Он посадил на заскарский трон своего сына Дечогнамгьяла, чьи потомки правили княжеством до 1836 года. Именно тогда, после девятисот лет независимости, Заскар попал под власть догра, индусов из Джамму, захвативших также Ладакх. Однако, хотя догра и собирали несколько лет налоги с Заскара, им не удавалось держать край в должном повиновении. После капитуляции 1836 года заскарцы несколько раз восставали, пока не был пленен и вывезен в Джамму, на юге Гималаев, старый князь Гиченденгруб, где он умер (или был убит) в тюрьме. Кем же были те два человека, которых я хотел увидеть, кем были два так называемых князя Заскара: формальный наследник трона, живущий в Падаме, и таинственный гьялпо (князь) из Занглы? Не слишком ли много монархов для крохотной страны?
...Оставив монастырь Карша за спиной, мы двинулись вдоль склона огромной обнаженной горы мимо большой молитвенной стены, сложенной из камня. Она была полая, что само по себе [62] необычно. Шириной около трех метров и высотой до полутора метров, она выглядела монолитной, а на самом деле состояла из двух параллельных стенок, соединенных слегка наклонной крышей. Молитвенные стены встречаются часто и в Заскаре, и в других районах буддийских Гималаев, но эта выделялась своими размерами — высотой, шириной, а особенно длиной. Она тянулась более чем на полтора километра. Было невозможно пересчитать все изображения и надписи, нанесенные на каждый ее камень. Их было несколько сот тысяч. Сотни рисунков изображали лам и различные божества. На многих камнях красовалась молитва: «Ом мани падме хум». Эту стену возвел тот самый заскарский князь, который проложил большую дорогу до Падама и монастыря Карша по центральной равнине. Она упиралась в мост недалеко от монастыря. Мост не сохранился, но остались два ряда белых камней, которые тянулись параллельной строчкой вдаль, в направлении Падама.
Бросив последний взгляд на чудесную панораму центральной равнины, мы свернули к северу и углубились в засушливую долину. Это была северная провинция Заскара — Шан. Здесь вершины уже не были покрыты снегами, как в центральной провинции. Слева, к западу, высилась большая гора, окрашенная в зеленый цвет окисью меди, а на востоке, по ту сторону реки Заскар, торчала зловещая черная гора, словно сложенная из угля. К югу уходили то рыже-ржавые, то удивительно ярко-желтые вершины. Эти изъеденные эрозией горы были частью мощного хребта Заскар, который идет параллельно Главному Гималайскому хребту между Тибетским нагорьем и долиной Суру.
Большие Гималаи образуют заслон, лишая Заскарский хребет дождей, а следовательно, и снега. Песчаное ложе долины до самого горизонта усеяно скалами. Окружающий пустынный пейзаж навевал какую-то тоску, которую немного разгоняла волна тепла от нагретых солнцем камней.
Тропа пересекла обширную скалистую равнину и потянулась по обрыву вдоль берега реки. Река Заскар разбухла и с глухим ревом ворочала камни. Вода была желтоватой от взвеси суглинка. Ее рев и пенные водовороты говорили о невероятной мощи потока. Заскар — крупнейший приток Инда в его верхнем течении. Слияние рек происходит в Ладакхе после двухсоткилометрового пути Заскара по дну непроходимых ущелий.
Для провинции Шан характерны относительно ровные площадки по берегам реки. Отроги гор чаще всего полого спускаются к самой воде. Вдали я заметил зеленые поля и несколько ив вокруг группы домов. Это была небольшая деревенька Ринам — пять больших и два маленьких строения для престарелых родителей. К югу от деревни, на краю ирригационного канала, мы нашли небольшой лужок для лошадей и сделали там привал, чтобы подкрепиться. Невыносимо пекло солнце. Мой бедный нос нещадно облезал. Приходилось тщательно оберегать его нежную красную кожу, чтобы избежать ожога третьей степени. [63]
Съев баночку консервированного мяса и несколько лепешек из пресного теста, которыми меня угостил Лобсанг, я немного отдохнул перед трудной дорогой по «долине смерти». Сухой горячий ветер лизал камни, и они нагревались так, что жгли ступни ног даже через толстую подошву. На пони мы сесть не могли, они, казалось, были на грани истощения. Лобсанг и его приятель пытались подбодрить меня, уверяя, что вскоре мы выйдем к золотоносной речке. В мечтах я уже видел себя собирающим самородки и полные горсти золотого песка... Но не нашел ни грана золота. Мы перебрались через речонку и несколько часов спустя углубились в узкое душное ущелье. Мои спутники показали место, где раньше висел мост, унесенный паводком пятнадцать лет назад.
Иногда тропа расширялась — мы пересекали миниатюрные песчаные пустыни с редкими островками ломкой травы, которая годилась в пищу разве только верблюдам. На лошадей было жалко смотреть, они едва передвигали ноги и, опустив морду, продирались через узкие проходы меж огромных камней, сорвавшихся с крутых склонов. Этот переход доконал бы своей бесконечностью, не подгоняй меня надежда увидеть Зангла и его князя, а также ощущение новизны необычного мира.
К трем часам пополудни мы вышли на просторную равнину, по которой проходил ирригационный канал. В мире песка и гравия появились ярко-зеленые пятна. Вдали виднелась цепочка белых чхортенов, предвестников пока еще невидимой деревни, которая ютилась у подножия крохотного монастыря, терявшегося на фоне высоченного вертикального обрыва, походившего на крепость с башнями-скалами и бойницами-провалами. Над обрывом вздымалась гора, по склону которой ярко выделялась полоса кроваво-красного цвета.
Я с облегчением вошел в Пишу, большую унылую деревню, похожую на индейские селения где-нибудь в Аризоне или Колорадо, где можно кое-как провести одну ночь, но не более. Хотя деревня выглядела заброшенной, она, по словам Лобсанга, была не бедной. Пыльная тропа рассекала ее надвое. Далеко к югу виднелись поля Зангла, зеленый оазис на охряном фоне.
Желая побыстрее прийти к цели путешествия, я предложил Лобсангу не останавливаться. Но тот заявил, что стоянка обязательна, поскольку по мосту нельзя ходить в сумерках. Больше он ничего не добавил. Я весьма удивился, но еще не знал, какое испытание ждет нас впереди!
На ночь мне выделили крохотную комнату в большом и относительно чистом доме, где я подвергся нещадной атаке со стороны блох, остатки их полчищ продолжали меня терзать еще целую неделю, нанеся несметное количество ран, вызвав не один приступ ярости и заставив чесаться в течение многих дней и ночей... Тибетская поговорка гласит: «Проглотив блоху, вы не утолите голода в вашем желудке, но душе доставите неизъяснимое блаженство». Я был полностью с ней согласен! Я плюнул на все [64] табу и, забыв о ламаизме и женевской конвенции, безжалостно истреблял пленников!
Пока Лобсанг готовил обед, жители деревни пригласили меня в кумирню. Я уселся, скрестив ноги. В это время подошла группа людей, которые после выпитого были навеселе и распевали молитвы, держа в руках небольшую книжицу. Мне повезло: я попал на ежемесячный праздник Лурума, когда все двадцать два дома Пишу поочередно варили десятки литров чанга.
Отдавая дань любимому напитку, я располагал достаточным временем, чтобы рассмотреть своих соседей и обменяться с ними блохами. На мужчинах были повседневные шерстяные платья, похожие на лохмотья, а у женщин спины были прикрыты грубо выделанными козьими шкурами. Похожие шкуры я видел в Бутане; они служили в основном для защиты плеч и спины от ран при переносе тяжелого и плохо уравновешенного груза. У всех женщин на шее висели украшения, а голову некоторых из них венчали меховые «собачьи уши» и ленты с бирюзой. Мне часто доводилось видеть женщин в лохмотьях, которые работали в поле, нацепив на себя все драгоценности. Позже я узнал, что этот обычай возник в Заскаре во времена частых набегов и грабежей. Женщины держали при себе все свои богатства днем и ночью, чтобы при малейшей тревоге скрыться в горах без лишних сборов.
Пока мы распевали молитвы, женщины обходили присутствующих с поварешками чанга, и атмосфера становилась все более и более веселой. Шутки и смех перемежались с молитвами. Изредка сквозь толпу продирались мальчишки. Стоило им распахнуть дверь, как в кумирню врывалась песчаная буря; моя чашка для чанга, которую без устали наполняли гостеприимные хозяева, покрылась серой пленкой. Некоторые женщины тут же пряли шерсть с помощью веретена в форме волчка.
Я был объектом всеобщего любопытства. Окружающие тыкали в меня пальцами, указывая на рубашку, брюки, солнечные очки, шляпу, обувь, и вслух комментировали мой наряд. Позже я узнал, что был вторым чужестранцем, посетившим их деревню.