Алексей Ремизов
Знамя борьбы
I
С утра метель. С винтовками ходят - разгоняют. Вчера арестовали Пришвина. Иду - в глаза ветер, колючий снег - не увернёшься.
На Большом проспекте на углу 12-й линии два красногвардейца ухватили у газетчицы газеты.
- Боитесь, - кричит, - чтобы не узнали, как стреляли в народ!
- Кто стрелял?
- Большевики.
- Смеешь ты - ?
И с газетами повели её, а она горластей метели - - Я нищая! - орёт, нищая я! ограбили! меня!
На углу 7-й линии красногвардейцы над газетчиком. И с газетами его на извозчика. А пробегала с газетой - видно послали купить поскорее, успела купить!
- прислуга, и её цап и на извозчика.
- И ты - !
А она, как орнёт, да с переливом - и где ветер, где вой, не разберёшь.
Около Андреевского собора народу - войти в собор невозможно.
- Расходитесь! - вступают в толпу красногвардейцы, - расходитесь!
- Мы архиерея ждём.
- Крестный ход!
- Расходитесь! Расходитесь!
Толчея. Никто не уходит.
Какая-то женщина со слезами:
- хоть бы нам Бог помог! - - только Бог и может помочь - - узнали, что конец им, вот и злятся - - какой конец - !?
- с крыш стреляли - - да, не жалели вчера патронов - - придёт Вильгельм, - поддразнивает баба, - и заставит нас танцевать под окном: и пойдём танцевать! - - большевики устроили: каждый пойдёт поодиночке с радостью - - тут его и расхрястали - - заснул на мостовой - - взвизгнул, как заяц, и дело с концом - Идёт старик без руки и повторяет громче и громче:
- Наказал Господь! - Наказал Господь!
- Что? Что?
- Наказал Господь.
Старуха протискиваясь:
- Что говорит?
- Да наказал Господь и погодку плохую послал.
- комната: от окна к двери покато. Я его едва различаю: такой он прозрачный и вялый, но я в его власти. Он что-то себе задумал: то к столу подойдёт, то к окну. Взял булавку и ко мне: хочет в палец всадить.
Я ему говорю: "Перестань, ну что такое булавка? ну, воткнёшь" - ! уговариваю. - Положил он булавку. И опять ходит. Знаю, что на уме у него ищет что-то, чем бы больно уколоть меня. Подошёл он к столу - а на столе моя рукопись! - да спичкой и поджёг. Не велика, - думаю, - беда, скоро не сгорит! А сам рукой так - и огонь погас. И тут я заметил, что около стола наложены кипы бумаг, смоченные горючей жидкостью. И понимаю, не в рукописи дело, а метил он в эту кипу: перекинет огонь и вспыхнет. А вот и не удалось! Скучный он бродит и такие у него мутные глаза - ищет.
Взял золотое перо - "Ну зачем?" - говорю.
А он как не слышит - он меня за руки: и всадил перо мне в палец.
II
Ёлку не разбирали, стоит не осыпается.
На Рождество у нас было много гостей: Сологуб, Замятин, Пришвин, Добронравов, Петров-Водкин. Достали хлеба - на всех хватило.
Сегодня в газетах об убийстве Шингарёва и Кокошкина:
"- когда они явились в палату, где лежал Ф.Ф. Кокошкин, Кокошкин проснулся и, увидев, что на него нападают, закричал: "Братцы, что вы делаете?!"
Долго разговаривал с Блоком по телефону: он слышит "музыку" во всей этой метели, пробует писать и написал что-то.
"Надо идти против себя!"
После Блока говорил с С.Д. Мстиславским о Пришвине.
- Пришвина так же грешно в тюрьме держать, как птицу в клетке!
- судят Пришвина. И я обвиняю.
"Так что ж я такого сказал?" - не понимает Пришвин.
"Да разве не вы это сказали: "Надо их пригласить: люди они полезные в смысле сахара?"
И жалко мне его: знаю, засудят. Подхожу к Горькому - Горький плачет.
И тут же Виктор Шкловский, его тоже судят.
"А я могу десять штук сразу!" - сказал Шкловский. И вынимая из кармана картошку, немытую, сырьём стал глотать - а из него вылетает: котлы, кубы, кади, дрова, горны, горшки - огонь!
III