Пока горные мастера планировали работу на неделю вперед, их люди под землей уже работали.
На 87 уровне Ковальский двигался по тускло освещенному штреку, как большой медведь. Он выключил фонарь у себя на шлеме и двигался беззвучно, поразительно легко для человека такого веса. Впереди в полутьме он услышал голоса и остановился, прислушиваясь. Звуков лопат, погружающихся в обломки, не было слышно, и неандертальское лицо Ковальского скорчилось в зловещей гримасе.
— Ублюдки! — негромко бормотал он. — Думают, я в забое? Думают, можно посидеть толстыми черными задницами и не шевелить руду?
Он снова двинулся вперед, медведь на кошачьих лапах.
Выйдя из-за угла штрека, он включил фонарь. Ковальский поставил троих на погрузку: они должны лопатами нагружать с лежачего бока руду в ожидающие вагонетки. Теперь двое из них сидели у вагонетки и с довольным видом курили, а третий потчевал их перечислением напитков, которые он поглотил в прошлое Рождество. Лопаты и отбойные молотки лежали у стены штрека.
Все трое застыли, когда их осветил луч фонаря Ковальского.
— Вот как! — взревел Ковальский, схватил четырнадцатифутовый молот, перевернул и ударил рукоятью о стену. Стальная головка отлетела, и в руках у Ковальского оказалась четырехфутовая дубина из древесины пекана.
— Ты, старший! — заревел он и свободной рукой схватил за горло ближайшего банту. Рывком он сбил его на колени и потащил по штреку. Даже в гневе Ковальский не забыл позаботиться, чтобы не было свидетелей. Остальные двое застыли на месте, слишком испуганные, чтобы пошевелиться, а вопли и крики их товарища стихали в тишине.
Потом послышался глухой звук первого удара и ответный крик боли.
Еще один удар и еще крик.
Удар, крик, удар, крик, повторялось все время, но постепенно крики слабели, переходили в стоны и всхлипывания, потом наступила тишина.
Ковальский один вернулся в штрек, он весь покрылся потом, рукоять молота в его руке почернела и блестела от крови.
Он швырнул ее к их ногам.
— За работу! — прорычал он, и исчез, огромный и медведеподобный, в полутьме.