Несколько дней мы существовали с общим обменом веществ и единым кровообращением. Мы как бы стали сросшимися близнецами, которые порой появляются на Земле. Наши два сердца работали сообща. На этой необычной форме совместной жизни была проверена возможность пересадки органов из одного сосуществующего организма в другой. То, что для земных организмов было обыденностью, для нашего случая было исключительностью.
И тогда была проведена операция, которую делают и у нас на ледяных материках. Только там удаленную больную почку заменяют механизмами, а здесь в тело этанянина была пересажена почка живой земной девушки.
Академик Руденко назвал эту операцию «операцией века», а я предложил ему, когда пришел в сознание, считать ее «операцией великой дюжины дождей».
Оказывается, под таким названием эта операция и вошла в историю земной медицины, а наша система счета неожиданно нашла отражение в науке планеты.
Обретя часть организма человека, я как бы получил от земной породы право существовать в ней наряду с человеком.
Я быстро поправлялся. Что-то произошло с моим организмом, он стал более стойким к земным микробам.
И тут случилось неожиданное для моей космической сестры Виленоль… Она, мечтавшая о совершении подвига в области исторических исследований, оказывается, совершила его, сама того не подозревая, совсем по-другому.
Ее помощь, самоотверженно оказанную мне, сочли за ее «подвиг зрелости».
Однако, увы, это не принесло мне полного здоровья.
Итак, прошло еще несколько лет, и теперь я могу любоваться своей второй родиной только в небе!..
Огромный голубоватый шар сияет, как колоссальная Луна. Но что Луна в земном небе по сравнению с красавицей Землей на лунном небосводе!..
Я люблю, выйдя на балкон, следить, как поднимается исполинский диск или серп над острыми зубцами лунных гор, заливая своеобразный игольчатый пейзаж серебристым светом.
Он волнует меня, этот сказочный свет. И я люблю бродить серебряными ночами по парку, где листва деревьев, колышась от ветра, кажется мне алюминиевой. Я с трудом достаю до самых нижних листочков, чтобы сорвать их и, приложив к губам влажную мякоть, убедиться, что они живые, а не металлические. Как хотелось бы мне взбираться на высочайшие эти деревья, вымахавшие так из-за малого лунного притяжения и могучей земной наследственности привезенных семян.
Но даже малое лунное тяготение не помогает мне. Я лишь едва брожу здесь бессонными ночами… Бессонными, потому что они все еще слишком длинны. Все успевают и выспаться, и проснуться, и снова заснуть. Но с каждой минутой Луна все ускоряет свое вращение, чтобы в конце концов лунные сутки сравнялись бы с земными.
Люди переделывают Луну, эту вторую, меньшую часть их двухпланетной системы. Однако первозданность планеты все еще чувствуется повсюду. Исполинские горные хребты, голые и острые, ничем не сглаженные, окружают круговые, залитые древней лавой долины. Сейчас там создают почву, сажают в нее деревья. Кратеры уже по-новому выглядят даже с Земли. Рыхлый вулканический пепел, лунной коркой покрывавший «моря», оказался превосходным камнем плодородия. Его и превращают в почву привезенные с Земли бактерии. Океаны растительности, родственной земной хлорелле, но растущей не в воде, а на пепле, обогащают атмосферу кислородом.
Атмосфера!.. Лунная атмосфера, созданная человеком, пожалуй, один из самых замечательных памятников первого шага человека для жизни на соседних космических телах. Прежде даже метеориты взрывались здесь бесшумно, а теперь… теперь лес наполнен щебетаньем пернатых, которых слышу даже и без всяких звуковых трансформаторов, поскольку им доступны ноты запредельной для человеческого уха высоты. Птицы прекрасно прижились в условиях меньшей тяжести и уже не раз вывели своих «лунных птенцов», которые научились летать здесь, но едва ли смогут летать на Земле или на Этане.
А я, хоть и не птенец, вылупившийся на Луне, едва ли смогу ходить… Не только по Земле, но и по родной своей планете.
Нет слов ни на земном, ни на этанянском языке, чтобы передать горечь расставания с моей второй родиной, с Землей. Но ее «тяжелые объятия» стали уже непосильны для моих тонких ног, ее материнская среда слишком плотна и пьянящий окислитель слишком крепок для моего измученного легкого. Не спасали даже фильтры. С каждым месяцем я становился все беспомощнее, потерял всякую способность передвигаться на ногах. Пришлось сесть в кресло на колесах… на ненавистных колесах, напоминающих машины протостарцев. Я не хотел походить на них! Не для того я улетал с Этапы и подружился с людьми, чтобы уподобиться «живущим в машине». Но самое страшное было в том, что у меня стало отказывать сердце. И если чудесная девушка Виленоль много лет назад самоотверженно отдала мне свою ночку, то никто из людей не мог бы отдать мне своего сердца, даже после случайной гибели. Слишком различны были у нас эти. органы. Правда, в Институте Жизни предложили мне временно стать «протостарцем», заменить свое сердце металлическим аппаратом, чтобы постараться вырастить методом, привезенным с планеты Эмела, живую ткань взамен моей изношенной. Я отказался. Пусть поймут меня правильно те, кто когда-нибудь прочтет эти строки. Я не мог нарушить клятвы, данной Ане, никогда не заменять свои органы искусственными. Лучше было уж умереть, чем стать «живой машиной» в земном варианте.
Тогда земные врачи во главе с академиком Руденко вынесли свое решение. Я, подобно некоторым другим тяжело больным и старым людям Земли, должен был покинуть ее, перелетев на Луну, где в условиях меньшего тяготения смогу существовать.
Пришлось мне проститься с Землей, чудесной планетой неповторимых пейзажей, так напоминающих остров Юных.
Земля, родина человечества, начавшего свое распространение в космосе!.. Я хотел перенести на Этану все, что узнал о ней.
Я пишу все это, уже почти потеряв надежду самому передать все, что знаю о людях, на свою несчастную планету протезного бессмертия. Да, несчастную! Достаточно вспомнить трагический конец Восстания Живых…
Человечество идет своим путем. Люди не только переустраивают свою планету, но и готовятся к переселению на другие космические тела, подтверждая тем существование закона природы, угаданного земным ученым Циолковским, что разум раз появившись, будет распространяться во вселенной человечество уже дерзко переделывает для своей жизни другие планеты солнечной системы. И я уже дышу лунным воздухом, брожу по лунному лесу, любуюсь лунными озерами на месте древних лунных цирков. Даже нашим протостарцам превратившим океаны в ледяные материки, есть чему по учиться у людей, шагнувших на Луну. И я сделаю свое дело пересылая свои записки со следующей экспедицией людей На ЭТАНу.
Справа склон был ослепляюще белым, слева непроницаемо черным. Они ехали дном ущелья по самой границе света и мрака, жары и холода, но разницы между крайностями не ощущали. Свет был безжалостно-неподвижен, и темнота тоже; жесткая нагота камня была там и здесь; одинаково мрачное небо катилось над вездеходом, повторяя изгибы ущелья. Даже камни стучали под гусеницами не так, как на Земле, — резче, грубей. Отсутствие воздуха лишало звук привычных обертонов; его проводником был металл, только металл.
И сами люди находились в футлярах-скафандрах, да и скафандры были вложены в футляр-коробку вездехода. Уже пять часов в скафандре, где воздух вроде бы как воздух, но привкус резины, пластика и металла в нем почему-то все ощутимей. А снаружи — мрак и пламень, оцепеневший костер безжизненной материи. Ни одной земной краски!
Голова в шлеме уже казалась чужой. Тело устало от неподвижности одних мышц и от тупой борьбы с тряской других. Все: и мысли, и чувства, и плоть — жаждало отдыха. И прежде всего отдыха от Луны. Энергией их могла наполнить одна-единственная зеленая былинка. Но увидеть ее можно было лишь во сне.
— Ну, теперь близко, — сказал Преображенский, облизывая губы.
Он сидел за рулем, непоколебимый, как скала, и даже скафандр на его плечах был не округлым, а угловатым.
«Близко…» — повторил про себя Крамер.
Близко было и час назад. Просто им хотелось, чтобы было близко. Ради этого они и поехали напрямую, благо геологи вольны выбирать себе маршрут.
При слове «близко» Романов оживился и восторженным тенорком заговорил о петрографическом составе мелькавших по сторонам пород. Он заговорил об этом не потому, что его взволновало какое-то новое соображение, и не затем, чтобы помочь другим скоротать время. Как всякий новичок, он боялся, что его заподозрят в отсутствии собственного отношения к лунной геологии. Они. все были энтузиасты, только об этом не было принято говорить вслух, как не принято говорить вслух о любви, а принято было ругать Луну, благо в такие минуты, как сейчас, они искренне ненавидели ее. Но Романову это было еще невдомек.
— Помолчи! — вырвалось у Преображенского.
Романов осекся.
— Да, — сказал Крамер, пытаясь сгладить неловкость. — Не так это просто — Луна…
Он замолчал, не продолжив мысль. Их чувства точнее отзывались на окружающее, чем разум. Нигде они так не ощущали бессилие слов, как здесь. Самые простые слова приобретали тут иное, чем на Земле, эмоциональное содержание. Лунная темнота была не той темнотой, что когда-то дала человечеству это понятие. И свет. И многое другое тоже. Вот почему они не любили рассказывать о Луне. Их описания Луны оказывались неточными, как бы тщательно они ни подбирали слова. Правильно их воспринять мог лишь тот, кто сам побывал на Луне. А ему не надо было рассказывать.
Крамер ограничился тем, что похлопал Романова по плечу. Тот растерянно-благодарно улыбнулся за стеклом шлема. О поступке Преображенского Крамер подумал с осуждением. Упорен, талантлив, деловит — и горд этим настолько, что уже не соглашается снисходить к маленьким человеческим слабостям. Нельзя так с новичками, даже если устал. Хоть ты и начальник, а на базе я скажу тебе пару теплых слов — поймешь, обязан понять. Новичок, впрочем, тоже хорош — как можно быть таким размазней? Ничего, друг, Луна закалит тебя быстро. Она особенная — Луна…
Любили ли они Луну? Да, на Земле они не могли без нее жить. Ненавидели? Да, когда долго оставались с ней один на один.
Ущелье, петляя, шло под уклон, и ЭТО они увидели вдруг, обогнув очередной выступ.
Они воскликнули разом.
Вездеход дернулся и застыл на тормозах.
Все здесь было, как в других котловинах, — огненные клинья света на склоне, кромсающие их провалы теней, колючие осыпи камня и то беззвучие лунного мира, которое нестерпимо хочется нарушить криком.
Что здесь было не так — это скала. Ее шапкой-невидимкой накрывала тень, и все равно в ней светился вход. Он был озарен изнутри: так глухой ночью озаряется окно дома.
Молча все трое вылезли из вездехода. С каждым шагом неправдоподобное становилось неправдоподобней. Наконец они очутились перед входом, и всем захотелось протереть глаза.
Не было никакого порога. Угловатые лунные камни сразу, без всякого перехода сменялись окатанными голышами. И за этим переходом начинался другой мир.
В нем было небо, затканное перистыми облаками, было озеро в кольце скал и был лес. Солнце угадывалось за облаками — янтарное солнце в желтом небе. Его рассеянные лучи несли покой и мир. Палевый отсвет лежал на воде, настоящей воде, ласково зовущей искупаться в тепле и тишине.
«Берег детства…» — словно, что-то шепнуло Крамеру.
Меж озером и деревьями, чьи длинные оранжевые листья росли прямо из стволов, пролегала полоска песка, тонкого и шелковистого, такой песок хочется пересыпать из ладони в ладонь — и бесконечно.
Позади леса нависали скалы, задумчивые, как древние философы. Именно так: задумчивые скалы — иначе их нельзя было назвать.
Но было в этом озере, в этом небе, в этих скалах нечто большее, чем мудрое спокойствие. Была в них та красота, которая берет душу в объятия, как мать берет уснувшего ребенка. Нет, лучше! Одно прикосновение к ней смывало всякую накипь, все нечистое, всю усталость.