Но ее семья собралась здесь, в столовой, освещенной, правда, не с прежней щедростью, потому что сейчас зажигали лишь "полулюстру", то есть одну из двух больших голландских люстр без украшений; однако это была все та же люстра с медными шарами и медными рожками, все тот же огромный стол, за которым легко усаживалось двадцать шесть персон, все те же стены, обтянутые испанской кожей.
Воспользовавшись тем, что о ней пока забыли, Агнесса оглядела всех своих родственников. Они сгрудились вокруг тети Эммы, стараясь ей услужить, и вокруг Валентина, рассказывавшего случай с полицейским.
- Еще десять минут, и мы бы начали наводить справки в комиссариатах, сказал кто-то. - По телефону.
Хотя эти люди были ее родными, хотя в кругу их прошло все ее детство и юность, Агнесса с трудом узнавала их сейчас - до того они все исхудали. Метаморфоза поистине великая, ибо до войны Буссардели не отличались худобой. Эти тучные особи, любители хорошо покушать, которые некогда, презрев повышенное давление и предписания врачей, категорически отказывались соблюдать хоть малейший режим, словно диета грозила нанести ущерб их личному достоинству, сейчас, силой самих обстоятельств, вынуждены были сидеть на скудном пайке. Естественно, они утратили былую дородность и объемы, но зато приобрели более здоровый вид. Даже отец Агнессы, по этой ли причине или еще почему-либо, вышел из состояния хронической апатии, вдруг будто пробудился к жизни.
Все эти перемены, как успела заметить Агнесса, не пошли на пользу лишь ее матери. Мари Буссардель, некогда превосходившая объемами всех прочих членов семьи, истаяла теперь сильнее остальных, но, главное, казалось, ее подтачивает какой-то злой недуг, некая саркома. И хотя обе женщины с давних пор жили в состоянии взаимной ненависти, возникающей подчас между матерью и дочерью, ненависти, которая вскармливается пребыванием под одной крышей, годами слежки и просто временем, хотя Агнесса даже не знала, чем, собственно, больна ее мать, - у нее сжалось сердце, когда она увидела это несчастное лицо, лихорадочно расширенные зрачки, этот болезни пенный оскал.
Она, конечно, заранее предполагала, что ее появление на авеню Ван-Дейка померкнет перед таким событием, как смерть дяди Теодора, но тот, кто после кончины бабушки стал главой семьи, отошел в иной мир уже три дня тому назад; и из слов тети Эммы, произнесенных еще на Лионском вокзале, Агнесса знала, что смерть была для него избавлением, что старик долго страдал от грудной жабы и что он последнее время находился в коматозном состоянии. Буссардели уже освоились с его кончиной. И сейчас их занимало лишь одно - мысль об опасности, которой только что подверглась тетя Эмма, опасности тем более грозной, что старая девица, как догадалась по отрывкам разговоров Агнесса, воплощала собой фрондерский дух семьи Буссарделей.
- Ты себе, Агнесса, и представить не можешь! Сейчас мы тебе все расскажем. Тетя Эмма, что называется, закусила удила. Если бы мы ее не усмиряли, то давным-давно всем семейством отправились бы в тюрьму Фрэн. А знаешь, как она однажды в метро вонзила зонтик в ногу немецкого офицера? И, заметь, нарочно.
- А как же? Причем зонтик старинный, с острым концом! - воскликнула героическая девица Буссардель; она отдышалась и разрумянилась, пригубив из рюмки коньяку, к которому ей подали на блюдечке несколько кусочков сахару. Раз, два - и готово! Мне вдруг захотелось прорвать ему новенький сапог: я и прорвала, а заодно и ногу ему здорово повредила.
Из четырех детей дяди Теодора, которые все были старше Агнессы, здесь находился только Поль, второй его сын, с женой. Из-за комендантского часа все прочие вынуждены были отправиться по домам, не дождавшись путешественницы. Дядя Теодор многие годы жил на авеню Ван-Дейка, куда после смерти жены его перетащила тетя Эмма и где все семейство встретило его с распростертыми объятиями. А теперь вот уже третьи сутки он покоился вечным сном в своей спальне. Когда Агнесса выразила желание подняться к нему, Поль возразил:
- Времени у тебя еще хватит. Лучше отдышитесь хорошенько все четверо после вашей скачки.
Поскольку похороны были назначены на следующее утро, вся семья отправилась спать, как только тетя Эмма прикончила коньяк, куда она обмакивала кусочки сахару. А Валентин остался посидеть с Агнессой, которой подали ужин, так как она призналась, что в течение трех дней ела всего три раза. Но никто не спросил ее о том, как ей удалось перейти демаркационную линию, и весь ее рассказ о дорожных злоключениях ограничился теми немногими словами, которыми Буссардели обменялись при выходе с Лионского вокзала. Ей пожелали доброй ночи совсем так же, как с ней поздоровались, вполне естественным тоном, что, видимо, было решено заранее, будто расстались они лишь на прошлой неделе и с тех пор не произошло никаких недоразумений.
- Мне совестно, что ты из-за меня задерживаешься, - сказала Агнесса брату, когда они остались вдвоем. - Надеюсь, ты ночуешь здесь?
- Конечно. Ни у кого из нас нет ночного пропуска. Тетя Эмма с утра до ночи твердит: "У порядочных людей ночных пропусков не бывает". Само собой разумеется, для врачей она делает исключение. Мне постелили в маленькой гостиной. Семья
Поля спит в большой, а Бернар - в биллиардной. Поэтому-то все парадные комнаты открыты.
- Поль с женой поселились здесь после смерти дяди Теодора?
- Да, - ответил Валентин. - Семья Гастона не может здесь ночевать, у них неприятности с прислугой. Как видишь, их представляет Бернар. Но главным образом все это делается по распоряжению тети Эммы. Она велела во всех комнатах поста
вить кровати и диваны. Чтобы не реквизировали особняк. В случае тревоги она заявит, что нас здесь живет пятнадцать человек, и покажет кровати. Кстати, с введением комендантского часа мы часто ночуем то у одного, то у другого. Так во всем Париже делается... Особняк, реквизированный немцами, представляешь? - продолжал Валентин, который родился и вырос здесь и только после женитьбы уехал с авеню Ван-Дейка. - Пока нас обходят стороной.
- Слава богу! - произнесла Агнесса и, проглотив несколько кусков в молчании, спросила: - А ты не знаешь, куда меня положат?
- Да в твою комнату, на четвертом этаже.
- Чудесно.
- С зимы сорокового года твою постель застелили. А прислуге велено каждый день открывать и закрывать ставни, как будто в комнате живут. По причине, о которой я тебе уже сказал, а также для получения лимита на электричество. Вообрази, ты фигурируешь в списке числящихся на этой площади, папа сам подписал бумаги. Ничего не поделаешь, ложь во спасение. Тебя это шокирует? - осведомился он, видя, что Агнесса молчит.
- Конечно, нет, Валентин!
Рассеянно блуждая взглядом по огромной комнате, в углах которой залегла тень, подчеркивавшая, увеличивавшая ее размеры, Агнесса думала о том, что, сама того не зная, продолжала обитать, или, вернее, вновь стала обитать здесь, осталась составной частицей семьи. Возможно, это только иллюзия, наверное так, но иллюзия эта порождена оккупацией, войной, и поэтому нельзя не признать ее убедительности. Агнесса за обе щеки уплетала великолепный кроличий паштет: где они только достают такую прелесть? Очевидно, из Солоньского поместья?
- Не думаю, - отозвался Валентин. - Если не ошибаюсь,
это здешнее производство. Тетя Эмма отвела часть сада под настоящую животноводческую ферму. С птичьим двором и крольчатником под крыльцом. Помнишь низенькую арку, где мы играли детьми?
- Склеп, - улыбаясь, уточнила Агнесса.
- Правильно, склеп.
Старик Эмиль, убрав со стола и поставив перед Агнессой компот, попросил разрешения удалиться: пришла его очередь дежурить при покойнике.
- Кстати, Валентин, - спросила Агнесса, когда старик ушел, - скажи, мама не больна? Она произвела на меня просто ужасное впечатление, я даже не сразу ее узнала. Что с ней?
- Как что? - ответил Валентин, удивленно взглянув на сестру. - Ты же сама знаешь, что с ней. Да то, что Симон в плену.
- Господи!
Агнесса отложила ложку в сторону, Ей внезапно открылась глубина материнского горя и глубина собственного своего равнодушия к случившемуся. Узнав, что брат в плену, Агнесса сразу подумала о том, какие испытания выпадают на долю военнопленных, встревожилась и в мыслях примирилась с братом, но ни разу в этой связи она не подумала о матери. О матери, чья исступленная страсть к Симону была ей давно известна и чьи страдания легко можно было себе вообразить. Эта женщина не любила никого на свете, кроме двух своих сыновей; Валентину она дарила нежность и заботу, но Симон, старший сын, был великой любовью всей ее жизни. Чего бы она не сделала, чего она уже не сделала ради него? Симону было сорок лет; сорок лет и длилась эта любовь. Даже женитьба сына не отдалила их друг от друга, а потом сын овдовел, и мать приложила руку к устройству его второго брака. Все обстоятельства, ослабляющие с годами связь между матерью и сыном, не имели никакой власти над Мари Буссардель. Эта мать продолжала любить, невзирая на то, что опустели детские, невзирая на невесток, невзирая на все превратности судьбы. А сейчас она продолжала любить, невзирая на колючую проволоку немецкого лагеря для пленных офицеров. Как это Агнесса не догадалась о муках своей матери, как час тому назад, глядя на изможденное ее лицо, не подметила на нем печати страдания? Она упрекнула себя за бесчувственность.
А тем временем Валентин продолжал развивать свою мысль:
- Все это очень просто, Агнесса; если я отношусь сейчас к Симону иначе, то главным образом из-за мамы. Помнишь, после смерти бабуси мы с Симоном были в холодных отношениях?
- Как же, помню, - поспешила ответить Агнесса.
И в самом деле, она помнила, В период между Мюнхенским соглашением и "странной войной" Валентин, воспользовавшись новогодними каникулами, приехал в Пор-Кро повидаться с сестрою. За несколько месяцев до того скончался Ксавье, у Агнессы родился ребенок, разрыв между нею и семьей оба враждующих лагеря считали бесповоротным, но в самой долине Монсо зрела другая свара: наследники оказались недовольны вскрытым незадолго до того завещанием бабуси. Симон неожиданно для всех получил по завещанию гораздо большую долю, чем ему полагалось, и все родственники запротестовали против этой несправедливости, кроме Мари Буссардель, которая заявила, что она ни во что не намерена вмешиваться. Обойденные завещанием открыто заговорили о незаконном присвоении наследства, и Валентин пытался завербовать Агнессу в лагерь смутьянов. Но тщетно: Агнесса отправила младшего брата домой ни с чем; и сейчас ей не хотелось вспоминать об этом маневре Валентина и о том чувстве отвращения, которое оставила после себя их беседа.
- Но вот чего ты не знаешь, - продолжал Валентин, которому хотелось оправдать себя в глазах сестры, - вопреки тому, что моя позиция была неоспорима, вопреки всем моим доводам, вернее, даже неопровержимым доказательствам, я несколько месяцев спустя, когда началась война, вдруг как-то понял, что Симон на передовой. А меня прикомандировали к Цензурному комитету. И я, конечно, все забросил, взял и запер папку с документами в шкаф. И больше ее не трогал. Вплоть до августа. Когда меня демобилизовали в Бордо, я приехал к Элен и детям в Солонь, где уже находились папа с мамой. Мама в буквальном смысле слова ни на минуту не смыкала глаз целых два месяца, с тех пор как Симон перестал писать. Когда от него из лагеря пришла первая открытка, я отобрал бумаги у Элен, которая повсюду возила их с собой, сжег папку, даже не раскрыв ее, и сообщил об этом маме. Мама стала меня целовать, заплакала. Ну как? - спросил он, не дождавшись от сестры похвал. Ты не одобряешь мой поступок?
- Еще бы! Конечно, одобряю.
С минуту Агнесса сидела, словно завороженная рассказом брата; ей представилось, что она видит жену Валентина Элен, которая мчится по скорбным дорогам исхода, боясь потерять своих детей, свои бриллианты, свои самые ценные сокровища, среди которых - папка с обвинительным актом брата против брата.
- А когда бедняга Симон вернется из плена, - заключил Валентин, - я, во всяком случае, не вспомню обо всем этом. Он честно заработал суэцкие акции!
- Ему достались суэцкие акции?
-- Ну ясно! Все суэцкие акции бабуси оставлены ему особым пунктом завещания, по которому они не подлежат разделу. А ты представляешь, какой это был пакет!
Вновь в ушах Агнессы зазвучал уже давно забытый язык. И говорит этим языком ее родной брат Валентин. Валентин - самый нехищный среди всех прочих акул. И все же говорит он, как истый Буссардель. Ни на один день не переставал он говорить, как Буссардель. Его объяснения и его лексикон вернули Агнессу в привычную обстановку авеню Ван-Дейка. И на сей раз все встало на место: и декорации, и сама атмосфера.
- Ты хорошо поступил, Валентин, - произнесла она, - и не жалей о сделанном.
- Да я и не жалею, - заверил он, прижимая ладонь к груди, ибо брат Агнессы был не слишком чувствителен к оттенкам иронии. - Напротив. Я радуюсь. Тем более что все остальные тоже последовали моему примеру. Ссоры, которые вспыхнули в момент раздела имущества, стихли. Вот в каких словах я резюмировал маме создавшееся положение: "Мы проходим через полосу ненастных дней, так не будем же обращать внимание на маленькие облачка".
Явно довольный своим афоризмом, Валентин подкрепил его улыбкой. А сестра уже разгадала его намерения, его молчаливый намек и в ответ улыбнулась. Потом сделала вид, что встает из-за стола, и Валентин сразу же нагнулся к ней с заговорщическим видом и дружески спросил:
- Ну как малыш?
Агнессу как будто в грудь толкнули. В сороковом году на шее Байю Валентин с Элен отказались посмотреть на младенца. Теперь Агнесса возвратилась под отчий кров, отбросив оружие, а Валентин своими словами окончательно ее обезоружил. Она потянулась к брату и потрепала его по щеке.
- Спасибо за твой вопрос. Он чувствует себя хорошо.